Клад

Светлана Ярошевич

Я проснулся оттого, что мои ноги, выглядывавшие из-под старого заплатанного шерстяного одеяла, перевёрнутого ночью кем-то из моих младших братьев, закоченели от холода. Петька и Васька ещё спали. Холод не доставал их маленькие скорченные фигурки, тогда как мою, долговязую, мучил нестерпимо. Печь уже остыла, но там, где мы лежали, она была ещё тёплой. Что-то заурчало у меня в животе, потом заныло – хотелось есть. Несмотря на то что мы жили в тылу, в течение всего военного времени нам приходилось бороться с жестокими и сильными врагами – голодом и холодом.

Мамы в избе не было. Это не удивляло. Каждый из нашей семьи, начиная от мамы и кончая Васькой, которому недавно исполнилось шесть лет, отправлялся на поиски пищи, как только солнце окрашивало верхушки деревьев. Я осторожно вылез из-под одеяла, чтобы не потревожить братьев, но только лишь приготовился спрыгнуть на пол, как меня окликнул Васька:

– Жень! Ты куда сегодня? На поле?

Я повернулся: на меня вопросительно смотрели два синих глаза. Нежные светлые волосы братишки шелковистыми волнами спускались на лоб и щёки, придавая раскрасневшемуся от сна лицу какое-то девичье выражение.

– Да, Василёк! На поле…

– Я с тобой! – воскликнул Васька и вылез из-под одеяла, где уже потягивался потревоженный Петька.

Чёрные волосы Петьки такими же забавными, как у Васьки, колечками обрамляли его голову. На этом сходство между братьями заканчивалось. И насколько был болтлив младший, настолько неразговорчив был средний. За тёмный цвет кожи соседские ребята называли Петьку трубочистом.

Несколько дней подряд мы добывали еду на участке, который принадлежал крестьянину из нашей деревни. Каким-то образом ему удалось избежать вербовки, хотя здоровье у него было отменное. Звали этого крестьянина Иваном. В этом году на его поле особенно уродился картофель, и то, что осталось после сбора урожая, дядя Ваня разрешил подбирать. Наш урожай не шёл ни в какое сравнение. Мама говорила о том, что мы даже не вернули посаженное. Самая крупная картошка по величине была с сосновую шишку, и её мы отложили на семена для будущего года. Однако никакие доводы не могли убедить наши желудки молчать, поэтому каждый день приходилось искать что-либо хоть мало-мальски съестное.

Широкое поле с жирными толстыми ковригами вывернутой земли лежало передо мною. Прощальная красота осени оставалась незамеченной для моих младших братьев, тогда как я с удовольствием и восхищением рассматривал тонкие паутинки с нанизанными на них росинками, которые при свете восходящего солнца играли всеми цветами радуги. Такие крупные бисерные ожерелья доводилось видеть только раз в году. Не верилось, что обычный паук-многоножка обладал столь удивительными способностями и таким тонким чувством прекрасного. «Божье создание! – не раз слышал я от мамы, когда она обрывала паутинку спускающегося с потолка паучка и разрешала ему пробежаться по её руке, пока она выбросит его за двери. – Живи себе на здоровье!»

Картошка попадалась очень редко. Петька и Васька разбрелись по сторонам, чтобы прихватить площадь побольше, ведь не одни мы хотели есть: много худых и озабоченных людей бродило по полю. Холодную, покрытую росой землю приходилось раскапывать руками. Любой подозрительный холмик с сухими остовами ботвы дарил надежду, но после тщательного исследования зачастую приносил разочарование. Моя почти пустая торбочка понуждала меня тщательно смотреть под ноги и ниже нагибаться, чтобы проверить догадку о возможности что- нибудь найти. Чаще всего попадались камни, которые я сердито швырял в сторону. Их серые, жёлтые и розовые бока, выглядывавшие из земли, обманывали меня. На одном из участков я задержался особенно долго. Мне удалось найти три мелких плоских клубня, которые, несмотря на убогость, влили в меня ручеёк бодрости.

Петька подошёл сзади и молча сел прямо на землю. Я заметил его, когда разогнул спину и повернулся, чтобы позвать братьев. В сумерках Петькина торбочка показалась мне целым мешком, набитым до отказа: она стояла у его ног торжественно и гордо.

– Ты где это взял?

– Клад нашёл…– выудить ещё хотя бы слово из Петьки не представлялось возможным, и я принял его слова на веру.

Радостные и возбуждённые, мы шумно ввалились в избу. На столе лежало пять толстых круглобоких огурцов и несколько мелких картошек. Следом за нами с охапкой дров вошла мама. Петька, хитро улыбаясь, протянул ей свою торбочку и так же, как и нам, сообщил о найденном кладе.

Вскоре приятный запах варёной картошки защекотал наши чувствительные ноздри. Бульканье воды в горшке казалось нам прекрасной песней. А когда дымящаяся еда появилась на столе, радости нашей не было предела. Как бы ни хотелось нам есть, мы не брались за пищу, потому что мама приучила нас благодарить Бога. Молитва неизменно предшествовала всякой трапезе. Но как только уста всех слились в дружном «Аминь!», горячая и рассыпчатая картошка запрыгала в наших руках.

– Фу-фу! – дул Петька на огромную картофелину, глотая слюни и облизывая кончики пальцев.

– Петя, расскажи, как ты клад нашёл, – попросила мама.

Петька, откусив кусок горячей картошки, перекатывал его во рту и, добавив к нему ломтик огурца, протянутый заботливой рукой мамы, вкусно зачмокал:

– Да ничего особенного! Он хотел убежать от меня, а я его догнал и отобрал целую торбу…

Петька понял, что сболтнул лишнее, когда увидел глаза мамы.

– Ты что, отобрал это? Отобрал у более слабого?

Петька молчал. Съёжившись и уменьшившись в один миг наполовину, он жалобно смотрел на маму. Мама тихо произнесла:

– Дети, мы не должны это есть…

Мы и так не ели, совершенно забыв о голоде.

– Петька, кто это был? У кого ты отобрал картошку?

– Это… это сын штундиста Петренко.

Я сразу вспомнил этого худенького мальчонку с синими кругами под огромными глазами. До войны, когда ещё была школа, мы обзывали этого парнишку святошей и штундой, как называли у нас евангельских верующих.

– Ты должен отнести всю картошку к нему домой и попросить прощения, сын.

Петька сжался ещё сильнее, на его впалых щеках показались слёзы.

– Иди, Петя, и не возвращайся домой, пока не исполнишь то, что я тебе сказала.

– Мам… – произнёс Петька обречённо, – пусть хоть Женька со мной пойдёт.

Мама вопросительно посмотрела на меня. Я поднялся из-за стола и утвердительно кивнул. Когда мы вышли на улицу, нас обдало холодом осеннего вечера. Звёзды укоризненно смотрели на нас сверху.

Слабый свет лучины в окне семьи Петренко отбрасывал на траву длинную тень от рамы. Я вспомнил все ужасные слухи, что люди говорили о штундистах. Неужели всё это правда? В глубине сердца, честно взвешивая все за и против, я отвечал на этот вопрос отрицательно. Люди, которые никому не делали зла, которые на насмешки и издевательства отвечали добрым словом, не могли заниматься тем, что приписывала им молва.

Дверь открыл нам младший Петренко. Увидев нас, он улыбнулся и пригласил следовать за ним. Петька, переминаясь с ноги на ногу, никак не мог побороть смущение, но я подтолкнул брата, и мы вошли в сени. Дверь в комнату была открыта, и узкая полоска света помогла нам преодолеть тёмный коридор.

– Павлуша, кто там? – услышали мы голос, а затем увидели старшего Петренко в солдатской гимнастёрке.

Отложив в сторону какую-то книгу, он поднялся из-за стола. Я заметил, что вместо одной ноги у него был деревянный протез. Следом за ним из-за стола поднялась и его жена. Когда старший Петренко подошёл к нам и протянул руку для приветствия, Петька тяжело вздохнул и, всхлипнув, произнёс:

– Простите меня, что я отобрал у Павлика картошку. Вот она, мы немного съели, но я добавил из того, что нашёл на поле у дяди Вани.

Мне было стыдно за брата, и я опустил голову, ожидая ругательных слов. Но чьи-то мягкие руки усадили меня и Петьку на скамью, а затем мы услышали голос хозяйки:

– Седайте, хлопцы, счас будем вечерять!

Тихая благодарственная молитва старшего Петренко удивила нас своей простотой. Мужчина молился не так, как наша мама. Мы привыкли воспринимать Бога как строгого судью, а Петренко обращался к Нему, как к доброму Отцу.

Дрожащий свет гаснущей лучины несколько раз сменялся робким огоньком вновь зажжённой лучины. Наши детские души, согретые любовью христиан, всё ещё продолжали слушать дядю Петренко. Затем заговорил Павлуша. Всё это было так необычно, ново и почти непонятно. Однако мы уяснили себе: эти люди намного лучше нас.

– Папа послал меня к вам отнести эту картошку, а Петя перенял и, не дав мне сказать и слова, отобрал, – сказал Павлуша и робко добавил: – Мы знаем, что вы голодаете. Папа велел сказать, что мы будем по мере наших сил вам помогать.

Вернувшись домой, мы почти всю ночь не спали. Мама сидела за столом, подперев голову руками, и крупные слёзы падали из её глаз.

Утром я проснулся, как всегда, первым. Мама всё ещё сидела у стола. Слабый огонёк наступающего дня осторожно проникал в нашу избу сквозь небольшое оконце, боясь потревожить обитателей.

– Мама, ты ещё не ложилась?

– Нет, Женя, я долго думала…

– О чём же ты думала, мама?

– О милости и любви Бога!

Я спрыгнул с печи и босыми ногами прошлёпал по полу. Сев рядом с мамой, я подсунул голову под её руки. Мама обняла костлявую спину одиннадцатилетнего подростка и, погладив по голове, сказала:

– Бог, в Которого веруют Петренко, – это истинный Бог! Запомни это, Женя. На всю жизнь запомни!