Снегурки

Дорога через таежный поселок, до блеска отшлифованная санями, оказалась великолепным катком для местной ребятни. Вернее сказать, для одного из них, потому что коньки есть только у Толи Кузеванова – одни на все село. Сию диковинку ему привез отец из города, и после одного-двух дней мучений Толя уже вовсю гонял из одного конца села в другой. Надо ли говорить, что все мальчишки гурьбой бегали за счастливцем в надежде на то, что он даст им прокатиться?! И он давал. Но только тем, что постарше. Мелкоте рассчитывать на это не приходилось. И ввек бы Владику не прокатиться, если бы не кузнец Авдей, напротив дома которого и толпились пацаны. Долго наблюдал он за ними, пока не подошел сам.

– Ну что ж ты Владьке-то не дашь прокатиться? – укорил он Толю. – Он вам всем, значит, коньки привязыват, старается, а вы ему их жалеете.

– Дак не умет же он! – вспыхнул Толик. – Кабы умел – не жалко.

– А ты сразу умел? – прищурился кузнец. – Вон скоко отец с тобой бегал, за руки держал. Ты дай, а там увидишь.

Авдей на селе авторитет, его не только простые сельчане – начальство слушает. Зашмыгал Толик носом:

– Дак пусть пробует. Мне жалко ли че ли. А разобьется?

– Не-е, не разобьюсь, – торопится Владик, прилаживая снегурки на свои пимы.

Привязал, встал и тут же – бряк! Поднялся и – под хохот ребятни снова на снегу. С третьей попытки выпрямился, сделал шаг, другой и покатился, размахивая руками, будто ворона под-раненная. Получается! Но оперся на носок, чтобы оттолкнуться шибче, и – теперь уже лицом в наледь!

– Хватит! – заорал Толик и к Авдею радостно: – Говорил же, побьется весь! – И опять к Владику: – Че, мизгирь, больно?

– Не больно! – отчаянно кричит Владик. – Тебе самому больно.

Авдей помог ему подняться.

– Ты на носки не упирайся, крепше в стороны разъезжай.

На сей раз подольше вышло, но как только упал, коньков лишился.

– Скоро у меня тоже будут снегурки, – чуть не плачет Владик. – Я всем давать буду. Вот увидите!

Это звучит так наивно, что улыбается и Авдей. А увидев его улыбку, картинно схватился за живот Толик – и ну кататься со смеху по снегу.

– Ой, уморил, – деланно надрывается он. – У самих жрать нечего, а ему коньки подавай. Ой, уморил!

– А почему – нет? – хочет выручить Владика Авдей. – Вот подрастет и купит. Ладно-нет говорю, Владик?

– Нет, – упрямится тот. – Говорю же, скоро будут.

– Дак раньше-то где их взять?

– А вот папка вернется и купит.

И сразу же стихло хихиканье и исчезли ухмылки пацанов.

– Дак это... – смешался Авдей и заозирался. – Это ведь как...

Договорить ему не дал самый старший из мальчишек, Колька Черемных. Его отца, бывшего сторожем в колхозе, еще в тридцать седьмом упекли за пожар на складе зерна, и с тех пор о нем ни слуху ни духу.

– Врешь! – зло выкрикнул он и подскочил к Владику. – Твой отец в тюрьме, а оттуда не выпускают. Там их убивают.

– А мой придет! – не сдается Владик. – Вот увидите.

– Мой не пришел, а твой придет! – ощетинился Колька, явно готовясь проучить Владика.

Легче всего ведь выместить скопившуюся обиду на таком же, как и ты сам, беззащитном. А что не будет от этого утешения, потому как непричастен он к твоему горю, так это осознается много позднее.

– Ну, будет вам, будет, – разнял Авдей пацанов. – Ну-ка, щас же замиритесь! Неча вам делить.

– А папка все равно придет, – замирившись, тихо шепчет Владик.

– Кто знат, кто знат, – вздыхает кузнец, расслышав его шепот.

Что он благоволит к Владику из-за его матери Анны, так это ни для кого в селе не секрет. Собственно, все село зауважало ее после того, как она спасла его жену при родах. Приспичило же той рожать, аккурат когда из-за падеры в тайге так запуржило-замело, не то, что дороги – света белого не видно было. Кузнец к бабке Семеновне за помощью, а той нету. Он во все ворота подряд гремит да себя кроет на чем свет стоит, что, мол, угораздило же его не поспешить отвезти бабу в район. Аня узнала, в чем дело, и побежала тут же с ним к роженице. Сама приняла роды и двое суток от нее не отходила, пока не прорвалась в село сквозь затихающий буран акушерка Варя. А когда Анна ей свои наставления дала по уходу и за мамой, и за ребенком, так та рот-то и раскрыла: вот доярка так доярка – по-латыни все лекарства знает! И как их принимать, и когда, и по сколько. Открытием Варя поделилась с вездесущими старушками, и тут же по селу пошла молва, что Анна – ни много ни мало есть «истинный дохтур»!

Появилась она здесь год назад, когда война уже перешагнула границы страны, а из тюрем понемногу стали возвращаться заключенные. Догадаться, что она из мест не столь отдаленных, не составляло труда: тощая, как щепка, да и лица всего-то, что впалые щеки, чуть вздернутый нос да огромные, полные скорби глазищи. Скорби не затаенной, а кричащей в каждом ее взгляде. Видать, много этой скорби в тех местах. Впрочем, это даже никому и знать неинтересно. Не то время, чтобы вникать в чужую беду, когда своего-то горя у каждого хоть отбавляй. Ну, сидела, да и сидела. Кто в наше время не сидел?! Или не будет еще там? От сумы да от тюрьмы – это же как раз про нас. Единственным человеком, который что-то знал о ней, был старый бобыль Андрей Чеботарев, к которому ее определили на постой. Но прояснения от него насчет Ани не последовало. Так ведь легче шпиона разговорить, чем его. Недаром же он всю жизнь каким-то геологом проработал. О нем самом-то люди только и знают, что сюда он прибыл лет пятнадцать назад с местными орочами. Он и сейчас все больше с ними в тайге промышляет. Мужик еще ядреный, к тайге привычный.

И людям невольно подумалось о некоей бывшей сударке бывшего геолога. Мало ли он по свету-то блуждал, так что, кто знает? А пока судили-рядили, через месяц другая загадка. Сам-то бобыль уже в тайгу на зимовку ушел, а в доме его появилась еще одна женщина с мальчиком лет семи. И мальчик тот – две капли воды Анна. Тут-то и встало все на свои места. Это были сын Анны Владик и родная ее тетка Катерина. Тетя хоть и старше Анны, но много справнее. Сразу видно, что на вольных хлебах, не в кутузке жизнь проживала. Все это не стоило бы так подробно описывать, если бы не дальнейшие события.

В общем, по их приезде пошла Аня в доярки, и рассмотрели люди, что вовсе она и не убогая, а вполне нормальная женщина. Ни красотой, ни умом природой не обделенная. Грамотной оказалась девка, с большим образованием, даром что работала теперь дояркой. Но если бы кто подумал, что после выяснения этого факта ее тут же перевели в доктора, чтобы лечить людей, то сильно бы ошибся. Хоть медперсонала и не хватало по всему району, позволительное место ей было только около коров. Вот теперь поверили сельчане в то, о чем им говорено было сразу: то ли сама она враг народа, то ли жена врага. Они, конечно, выбрали второе, потому что ну какой же из нее враг, если у нее вон дите и такая скорбь-тоска в глазах – все нутро от жалости рвется. Не-е, это, может, мужик ейный, так это да.

Кто так о ней предполагал, был недалек от истины. Ее муж Сергей, военный врач, был арестован в тридцать девятом. Но поскольку арест они предвидели, то успели спрятать сына. Аня отвезла Владика в Читу, к своей тете по отцу. Но саму ее все равно посадили. Сразу, вслед за мужем. И дали пять лет, несмотря на то, что и от мужа отказалась (об этом уговор у них был), и признала все, что ей приписывали. Ну, не хватало у чекистов человека до «посадочного плана»! Свое она отсидела, и поскольку въезд в Москву был запрещен, ее отправили сюда на поселение. Зато тетя оказалась, по сибирским меркам, почти рядом. И как бы трудно ни было, но жизнь понемногу налаживалась. Дров у бобыля было припасено с лихвой, и весь дом был в их распоряжении. Кроме одной, его собственной, комнатенки, где, по его словам, у него были «личные причиндалы». Туда они и не заглядывали. И только уж перед тем как хозяин должен был вернуться, решили прибраться там. К весне дело шло. Зашла Катерина в ту комнатку да так и ахнула. Аня за ней вслед – и видит: стоит ее тетя на коленях перед портретом на стене и молитвы шепчет. Тут и Аня обомлела: в той молодой красивой девушке на портрете любой бы признал ее тетю. И вспомнила Аня давнюю историю, что ее жених, геолог, еще перед первой мировой пропал без вести в экспедиции в дальневосточной тайге, и после долгих бесплодных поисков его объявили погибшим. Катя ни о каком другом женихе слышать не хотела и уехала в Сибирь. А была она совсем молодой – на целых десять лет моложе жениха. Так всю жизнь и молилась о нем. Так неужели?..

Долго гадать не пришлось, потому что именно в тот момент в комнату неслышно вошел сам Чеботарь. И увидела Анна, как безмолвно опустился старик на колени перед той, которая только что встала с них, а она также безмолвно положила руки ему на голову, и так они стояли, боясь спугнуть время. Чтобы не ушло оно, не разлучило, как сделало когда-то очень давно. Целую жизнь назад. Оттого-то, значит, и был дед всю ту жизнь бобылем. Но вот ведь нашелся! Сначала для себя, когда вернулась к нему память, которую вышибло на реке Зее. Тогда его, полуживого, обезумевшего, сняли с плота китайцы, нелегальные добытчики женьшеня, и увезли в Китай. Там он и провел долгих десять лет, не понимая, кто он и откуда. И остался бы навсегда, если бы не погодились однажды там орочи: один из них сразу признал бывшего геолога. И вспомнил Андрей свое прошлое, и ушел с ними назад, на Зею. Но невесты своей в наступившее то лихолетье не нашел ни в Москве, ни где бы то ни было еще. Вся страна была уже одним нескончаемым серым этапом, бредущим по бескрайним просторам. В мрачное никуда. Где уж тут одного человечка сыщешь?!

В том, Кто помог им встретиться, они и не сомневались, и славили теперь Бога уже вместе. Не раз видела Аня, как подолгу стояли они на коленях в благодарной молитве к Нему. Катерина, и до того считавшая Аню дочерью, теперь готова была носить ее на руках. Ведь она ехала сюда, чтобы утешать Аню, а утешение нашла сама. Ну и как могла, облегчала ей заботы о Владике. Чеботарь также оделял мальчика своим вниманием. Тот целыми днями крутился возле него во дворе, когда он обустраивал свою запущенную обитель. Да и деда будто подменили: он даже помолодел и, суетясь по двору, то и дело забегал в дом убедиться, что Катя не исчезла. Явное, видимое счастье переполняло их обоих.

Тем непонятнее становилось раздражение Ани. Некоторое недовольство набожностью тети было у нее с самого начала, но ни протестовать, ни вникать в ее молитвы она не могла: слишком обязана была тете, чтобы указывать ей по жизни. Но когда застала сына, молящегося с Катериной за возвращение отца, взбунтовалась.

– Тетя Катя! – сказала она сдержанно. – Зачем сеять в душе ребенка надежду? Чем ее больше, тем горше будет разочарование. Одно дело, когда человек сгинул без вести, – тут можно надеяться. Но из лагеря...

– Про то, что будет, не нам знать, Анюта. Про то только Бог ведает.

– Не только Бог, тетя. Про это я знаю. Я знаю, что такое десять лет без права переписки. Живыми из тех лагерей не выходят! Без просвета это! Какая тут надежда?

– Простая, Аня. Смотри, что говорит Библия: «Надежда же, когда видит, не есть надежда; ибо если кто видит, чего ему и надеяться? Но когда надеемся на то, чего не видим, тогда ожидаем в терпении. Также и Дух подкрепляет нас в немощах наших: ибо мы не знаем, о чем нам молиться, как должно, но Сам Дух ходатайствует за нас воздыханиями неизреченными».

И берет Аню досада. Не дойдет до нее смысл сказанного, хоть и не в первый раз цитирует ей тетя из Библии. Убежденный атеист, она лишь ожесточалась в ответ на робкие попытки Катерины убедить ее обратиться к Богу. «Где Он, твой Бог? – кричало все в ней. – Где Его милость, если Он видит, что невинных людей уничтожают, как насекомых?»

Но вслух этого не говорила.

А время шло. Вот и лето пролетело, и засобирался Чеботарь в тайгу на зимовье, потому что, мол, обещал орочам. Ну, да это в последний раз, а вернусь, мол, пораньше. И с его уходом как-то сникла Катерина и больше уже не пыталась говорить с Аней о Боге. Зато с Владиком было у них в этом полное согласие.

А в тот день он прибежал домой расстроенный.

– Ну, что там у тебя? – притянула Аня его к себе. – Не поделил чего?

– Я перед пацанами выхвалился, что у меня снегурки скоро будут.

– Сынок, – всплеснула она руками, – откуда у нас деньги?

– Я сказал, что папка купит, – потупился Владик. – Когда вернется. Он же вернется, бабушка?

– Конечно, Владик. Раз веришь, стало быть, и вернется.

– Тетя Катя! – вскрикнула Аня. – Ну сколько можно говорить? Не обнадеживайте понапрасну!

– У Бога ничего не бывает напрасным, – покачала тетя головой. – Давай, Владик, помолимся за папку твоего. Завтра Рождество Христово, и мы попросим Его. И маму пригласи. Она сегодня не будет против.

– Мам, а мам! – заглядывает ей в глаза Владик. – Давай, а? – И опускается на колени рядом с бабушкой.

Тут уж, несмотря на раздражение, не посмела отказаться и Анна. Словно где-то в отдалении, слышит она горячую мольбу тети к Богу, и скорбно аукается каждое слово в ее исстрадавшейся душе. Ах, на сколько рядов все это она уже переговорила сама с собой, добавляя в душу еще большие страдания. А сейчас добавится еще. И она пытается не слышать слов. Но вот в молитву вплелись какие-то чудные звуки, и ей кажется, что кто-то еще произносит эти слова. И она слышит их в себе. Дивной, волшебной музыкой доносятся они до нее, и становится вдруг пронзительно ясным то, что пытается ей донести Катерина: «Сам Дух ходатайствует за нас воздыханиями неизреченными». Так вот Кто просит за нее! Господи, Боже мой! И припадает она с колен на руки, полностью отдаваясь Ему своей измученной ду-шой.

И шепчет в боязни показаться слишком дерзкой: «Только бы Ты весть от него подал! Не прошу большего. Только весточку. Живой ли?»

Тихо стукнуло что-то в сенях, и глаза их вскинулись в недоумении. Да нет, хоть и славят ребятишки сегодня по селу, но они прекрасно знают, где им подадут, а где подавать нечего. По ошибке, видать, кто-то в двери торкнулся. Но тут в избу вместе с клубами пара неуклюже ввалился мужик в расстегнутом тулупе.

– Извиняйте, хозяева, – пробасил он, пытаясь разглядеть в полумраке обитателей избы. – Не Орлова ли будешь, хозяюшка?

Зашлось сердце, заколотилось в бешеном волнении. Никто здесь не знал ее по фамилии мужа. Давно она на своей, девичьей.

– От Сережи? – только и обмолвилась с дрожью в голосе.

– От него, мать. Весточку вот тебе привез. Держи письмо.

Подхватилась было она, да так и осела на лавку, сраженная таким скорым ответом от Бога. Обмякли ноги, не идут, будто к полу приросли. Один лишь Владик все сразу сообразил и заскакал по избе в ликующем восторге: «Я же говорил! Я же говорил!»

– Да вы проходите, раздевайтесь, – опомнилась Катерина. – Щас мы...

– Благодарю, мать, но меня ждут, – остановил он ее. – Через три часа на станции надо быть. Иначе тяжко мне придется. – И упредил вопросы. – Как нашел вас, долго рассказывать. Ваш Сергей меня от верной смерти спас, и я бы вас хоть под землей нашел, но выполнил бы его просьбу. Я после БУРа* не жилец был, а он меня выходил. В санчасти заместо другого держал, пока я не оклемался. Если бы че открылось – ему крышка. Рисковал он. Это чтобы я вам от него весть передал, рисковал. Знал, что, если освобожусь, сделаю. Я хоть и не политический, а честью дорожу. Скажу еще, что выживет он. Таких людей они не гробят. Все лагерное начальство у него лечится. А о житье-бытье сами прочитаете. Думаю, он все прописал.

И исчез так же неожиданно, как и появился. На дворе в санях его ожидали еще двое мужиков в таких же тулупах.

Уже и письмо читано-перечитано на сто рядов, и Владик уснул в твердой уверенности, что скоро папка привезет ему снегурки, а все сидят, склонившись над Библией, две женщины.

– «Так и слово Мое, которое исходит из уст Моих, – оно не возвращается ко Мне тщетным, но исполняет то, что Мне угодно, и совершает то, для чего Я послал его», – тихо читает Катя, и капля за каплей западает каждое слово в душу Анны и наполняет ее новым, неизведанным еще чувством, которое и есть счастье. И нет ему границ! И что-то подсказывает ей, что это еще не все на сегодня. И не ошиблась: ближе к полуночи в избу вошел своей неслышной по-ходкой Чеботарь.

– Еле дождался Рождества, – признался он, подсев к столу. И указал на рюкзак: – Вот, Владику не терпелось угодить. У закупщиков приобрел. Они на становище к орочам товар привезли, а там и эта пара погодилась. Орочам это ни к чему, а мне как раз. А? Как думаете?

Он вынул руку из мешка – и в тусклом свете керосинки матово блеснули... снегурки!