Признание

Генрих Гейне

Я был молод и горд, и мое самомнение было приятно удовлетворено, когда я узнал от Гегеля, что не Бог царствует на небесах, как уверяла моя бабушка, но что я сам являюсь здесь, на земле, богом.

У меня не было ни врагов, ни друзей, а были лишь верившие в мое величие, благоговевшие передо мной, расхваливавшие мои сочинения, и этой общине поистине благочестивых и богобоязненных я делал много добра – особенно молодому поколению.

Но расходы на представительство божества, которое не хочет скупиться и жалеть ни себя, ни своего кошелька, огромны. Чтобы прилично играть такую роль, необходимы, главным образом, две вещи: много денег и много здоровья. К сожалению, случилось, что в один прекрасный день – в феврале 1848 г. – оба эти достояния истощились у меня, и моя божественность вследствие этого забастовала. Будь я в то безрассудное, стоявшее вверх ногами время разумным человеком, то, наверное, из-за этих событий потерял бы разум. Но с таким сумасшедшим, каким я был тогда, должно было случиться обратное. И, странное дело, именно во дни всеобщего безумия ко мне снова вернулся разум! Я преклонился перед всемогуществом высшего Существа, которое управляет судьбами мира сего и которое отныне должно было руководить и моими собственными земными делами. Существование Бога стало для меня с этих пор не только источником спасения, но и избавило от всяких мучительных материальных счетов и расчетов, которые мне так противны, и Ему я обязан величайшими сбережениями.

Да, я рад, что избавился от своего узурпированного величия, и никогда уже больше ни один философ не уверит меня, что я божество!

В один тихий зимний вечер, когда в моем камине горел яркий огонь, я воспользовался прекрасным случаем и бросил мою рукопись о гегелевской философии в пылающий огонь; горящие листы вылетели в трубу со странным хихикающим треском.

Слава Богу, я освободился от нее! Ах, если бы я мог точно так же уничтожить все, что я написал о философии! Но это невозможно, и так как я не могу даже запретить повторное печатание распроданных уже книг, о чем я недавно узнал, к своему великому огорчению, то мне ничего не остается, как открыто признаться, что мое изложение философских систем содержит самые греховные заблуждения.

Тому, что во мне снова проснулось религиозное чувство, я обязан Святой Книге, и она была для меня столько же источником спасения, сколько предметом благоговейнейшего удивления. Странно! Целую жизнь я шатался по танцклассам философии, отдавался оргиям ума, вступал в любовную связь со всевозможными системами, не находя удовлетворения, как Мессалина после распутной ночи, и вот теперь очутился вдруг на той же точке зрения, на которой стоит дядя Том, на точке зрения Библии, преклонив колени рядом с этим черным богомольцем, в таком же набожном благоговении.

Какое унижение! Со всей моей наукой я не ушел далее бедного негра, еле умеющего читать по слогам! Бедный Том видит, разумеется, в Святой Книге более глубокие истины, чем я, которому в особенности неясна еще последняя часть ее. Том понимает ее, может быть, тем лучше, чем больше в ней встречается побоев, именно этих непрерывных ударов бича, которые мне иногда, при чтении Евангелия и истории апостолов, представлялись весьма неэстетичными. Бедный раб-негр читает одновременно и спиной и потому понимает гораздо лучше, чем мы...

Прежде я не особенно любил Моисея, вероятно, потому, что эллинский дух преобладал во мне, и я не мог простить еврейскому законодателю его ненависти ко всякой образности, к пластике. Я не видел, что Моисей был великим художником и обладал истинным художественным духом. Он взял бедное пастушечье племя и создал из него народ, которому суждено было пережить века, – великий, вечный, священный народ, народ Божий, который мог служить образцом всем другим народам, даже прототипом всему человечеству: он создал Израиля! С большим правом, чем римский поэт, может этот художник, сын Амрама и повивальной бабки Иохаведы, хвалиться тем, что создал памятник, который переживет все сооружения из металла.

Каким маленьким кажется Синай, когда Моисей стоит на нем! Эта гора – только пьедестал, на котором покоятся ноги этого человека, тогда как голова его уходит в небо, где он беседует с Богом...

Как о Создателе, так и о Его творении – евреях – я никогда не говорил с должным уважением, и опять-таки, конечно, в силу моей эллинской натуры, которой был противен иудейский аскетизм. Мое пристрастие к Элладе с тех пор уменьшилось. Я вижу теперь, что греки были только прекрасными юношами, евреи же были всегда мужами сильными, непреклонными мужами, не только во время оно, но и по сей день, несмотря на восемнадцать веков гонений и бедствий... Теперь я правильнее оцениваю их, и если бы любая гордость своим рождением не была бы глупой несообразностью, то пишущий эти строки мог бы гордиться тем, что его предки принадлежали к благородному дому Израиля, что он потомок тех мучеников, которые дали миру Бога и мораль, которые боролись и страдали на всех полях брани человеческой мысли.

Странное дело! Именно тот народ, который открыл миру Бога и вся жизнь которого была проникнута благоговейным страхом Божьим, был ославлен богоубийцей! Кровавую пародию подобного же безумия мы видели в Сан-Доминго, когда там вспыхнуло восстание. Толпу негров, огнем и мечом опустошавшую плантации, вел чернокожий фанатик, который нес огромное распятие и кровожадно кричал: „Белые умертвили Христа! Убивайте всех белых!“

Да, евреям, которым обязан мир своим Богом, обязан он и Словом Божьим, Библией; они спасли ее из развалин Римской империи. В продолжение великого переселения народов они хранили драгоценную Книгу, пока, наконец, протестантизм не открыл ее у них, не перевел найденную Книгу на родные языки и не распространил по всему свету.

Удивительное зрелище представляется созерцательному мыслителю, когда он обозревает страны, в которых Библия уже со времени Реформации оказывала воспитательное влияние на население и в отношении нравов, образа мыслей и душевного склада наложила на него ту печать палестинской жизни, которая выступает как в Ветхом, так и в Новом Завете. Я уже не говорю о большинстве новых общин в Соединенных Штатах, там лишь недостает солнечного колорита обетованной страны.

Когда-нибудь непреходящее, истинное, т. е. нравственность древнего иудейства, будет процветать на радость Божью в этих странах так же, как некогда процветало на берегах Иордана и на высотах Ливана. Чтобы быть добрым, не надо иметь ни пальм, ни верблюдов, а доброта лучше красоты!

Париж, зима 1854 г.