Иван Нилин

Виталий Полозов

«Беларусь» резво миновал распадок и вдруг, уже на ровном месте, прицеп, груженный флягами с молоком, оторвался и уткнулся дышлом в рыхлую землю. Да как­то еще не перевернулся. А все из­за того, что решил Федя Чирков сократить путь и свернул с большака к лесу, где дорога до распутицы еще вполне себе дорога. Дело­то обыденное, но все равно досада берет. Поставил он заднюю скорость на малые обороты, сам выскочил из трактора и метит дышлом к серьге. И то ли рука дрогнула, то ли трактор качнуло на колдобине, только скользнул металл по металлу, и от сильного толчка вырвалось дышло из рук да аккурат на ногу. От боли завертелся Федька волчком, а трактор крутнул колесами и заглох.

Ну, попрыгал, помассировал распухшую ногу и – к трактору. Боль и перетерпеть можно – не барин, главное, доехать бы до села за подмогой. Но тут другая напасть: как он ни пытался завести мотор, все бесполезно. Каждый раз пускач, вселяя надежду, жизнерадостно трещит пулеметной очередью, но в последний момент «не схватывает» и, печально чихнув, смолкает под досадливую Федькину брань.

Долго так маялся, пока, вконец измученный, не повалился на землю. Вот ведь положеньице! Бежать за помощью в село (боль в ноге уже поутихла) толку нет – механизаторы все в поле. И тут увидел, что от большака напрямую, через пустошь, спешит человек. Федька и рад, но и в сильном смущении: меньше всего хотелось бы встречи с этим помощником. Нилин это, Иван. В село прибыл недавно и дом у покойной ныне Лукерьи выкупил, что метров за двести на отшибе. Но больно много бабы его примером тычут: не пьет, мол, не курит, да еще и на все руки дока. Аж противно слушать. Не по нраву это мужикам, ропщут они: а что, мол, хорошего, если он – секта? Гляди­ка, ни на один праздник не ходит! Все люди как люди, гуляют, а этот, наоборот, в город уедет, в церковь свою. А за бабкин дом чего ухватился? Да чтобы подальше от людского глазу темные делишки проворачивать. А то: «не пье­ет, не ку­урит». Не пьет, не курит – куда деньги девает? Темнила он и пережиток. Тут и мысль кому­то подоспела: дескать, не проучить ли нам вражину, чтобы неповадно было людишек в секту заманивать. И хоть никого никуда он не подбивал, но «для профилактики и упреждения» нужно было осадить мужика. Это парторг колхоза, Клюев Архип Архипыч, так походя и обронил, ну а уж до ушей молодежи довел, скорее всего, его ученый сынок – лоботряс Борька. О, этому только дай повод пошалить. Сам, правда, в таких вылазках не участвует (статус сына парторга мешает), зато есть дружок, Федька, готовый выполнить любое указание.

Тот и выполнил. Прознав, что на выходной уехал Нилин в город, свалили с друзьями ночью заплот и испохабили большую часть огорода. Все, что росло, сгубила пьяная компания. Особого­то зла на него парни не держали: просто из озорства друг перед дружкой изощрялись. И преуспел тут Чирков: он даже свой картуз нарочно на подсолнух повесил на место свернутой шляпки. И снизу лист бумаги к стеблю подколол. С надписью «привет богу». Тоже ведь – храбрость.

Как это ни странно звучит, но парнем он был застенчивым, от чего сильно страдал и еще до армии изо всех сил старался искоренить этот «недостаток». Как? А через магазин, после чего он менялся на глазах. О, тут уж куражу у него хватало на семерых. Правда, все понимали, что старается Чирков в угоду Борьке, который и был настоящим заводилой. А еще у того была младшая сестренка Лариса, ради которой Федька готов на любой «подвиг». По окончании школы пути их разошлись. Клюев, хоть и с горем пополам, но поступил в институт по направлению колхоза с оплачиваемой стипендией. Федор с учебой не мудрствовал и, как время приспело, ушел в армию. Потом вернулся и сел за трактор. О былой дружбе с Борисом, конечно, уже не было и речи. Хотя уговорил же его тот на эту провокацию с Нилиным. Вроде как по старой дружбе.

А ведь сперва было у Федьки побуждение избавить мужика от мрака религии. Как­то разговорился он с Иваном в его столярке и с радостью отметил, как внимательно тот слушал насчет светлого будущего. Кое­что по этому поводу Федору вбили в голову еще в армии. А тут еще штатный лектор района в своей лекции высказал мысль, что доброе слово, мол, скорее «излечит» верующего, чем наказание тюрьмой. Они, мол, из­за наказания еще больше в Бога верят. И Федор не замедлил подойти к нему с вопросом о Нилине. Лектор как­то странно ухмыльнулся: «Выбрось это из головы, парень. Доброе слово не для этого баптиста. Он ради своего Бога в тюрьму пошел, жену с двумя детьми оставил прозябать в нищете. А только и требовалось, что показать на своего пресвитера; тот все одно уже был приговоренный. И результат: жена померла, оба сына выросли и сейчас в тюрьме. По стопам батьки пошли. Так­то. А ты – добрым сло­овом».

Опешил Федор. Ведь он все еще верил, что «у нас не садят за религию». И вот те на! Столь очевидное признание лектора вдруг открыло ему глаза на всеобщее лицемерие. И то ли от контраста между словом и делом этого открытия, то ли от стадного чувства, подогретого алкоголем, только не отказался от той гнусной затеи. А наутро таким мерзким показался поступок, что лучше бы с головой да в омут. Точит душу раскаяние за то, что нагадил ни в чем не повинному человеку, что знает тот теперь, чьих это рук дело, и ниоткуда взявшаяся эта горечь комом в горле – спасу нет. Вечером не выдержал, прокрался леском к дому Нилина и встал по­за деревьями посмотреть на «плоды своих трудов». Эх, лучше бы того не видеть: сиротливо накренившиеся остатки порушенного заплота, а в огороде перерытые грядки и – сгорбленная фигура Нилина... «Жена умерла, оба сына в тюрьме...» – пришло на ум, и жалость волной прихлынула в душу, и вся мерзость поступка ожгла стыдом. «Боже, – не вникая в смысл слов, шепчет он. – Как же это я?»

Иван между тем присел на крыльце и сидит недвижной мумией, вроде высматривает кого­то в небе. Взбросил Федька глаза вверх и поежился невольно, неясной тревогой захолонуло сердце: горизонт пылал малиновым ожогом от края и до края неба, а чуть выше, внутри потемневшей громады облаков, колобродят пепельно­красные буруны – производное от лучей закатного солнца. А в самой выси мелкие россыпи облаков вобрали в себя их отсвет и окрасились по краям тут розовыми, там лиловыми кружевами. Дивное зрелище, глаз не отвести. Но вернулся Федька к Ивану и углядел, что тот шевелит губами. «Молится! Но на кого, если ни иконки, ни крестика под рукой?» И побежали по спине мурашки от причастности к неведомому таинству, и полонит душу благоговейный трепет перед неизведанным. Но вовремя обрывает он минутную слабость и задом, задом пятится прочь, чтобы не дать пути­дороги зарождающейся в сознании смуте.

Лишь после того, как Нилин, случайно встретив его, поздоровался, как всегда, с доброй улыбкой, взбодрился Федька: «Че это я накрутил себе? Откуда ему знать, чей картуз? Мало ли кто в селе носит такой же. А может, и вовсе сперли его под шумок». На том успокоился, но лишний раз мимо дома Нилина уже не ездил.

И вот эта встреча.

– Что с ногой? – озаботился Иван после приветствия.

– Ерунда, уже не больно. Состыковать не вышло, видишь.

– Вижу, считай легко отделался, – осмотрел его ногу Нилин. Потом кивнул на трактор. – Заглох?

– Ага, напрочь, – привстал Федька. – Может, глянем?

– Отчего ж не глянуть.

Иван молча постоял у трактора минуты две, потом где­то что­то подкрутил, и мотор, коротко пострекотав, тяжко вздохнул и завелся.

– Чудеса­а­а, – восхитился Федор. И забегал, засуетился, даже про ногу забыл. Ветошь подает услужливо: – Ты руки­то, руки вытри. Как это ловко у тебя! Скажи секрет, а?

– Это потом, – пообещал Нилин. – Давай сперва прицеп на место. Я – за руль, ты – за дышло. До села я поеду, а уж там сам как­нибудь управишься. Не хочешь ведь, чтоб нас вместе увидели?

Смутился Федька от прозорливости Ивана, буркнул в ответ что­то невнятное и схватился за дышло. Потом, вставив палец на место, залез в кабину. Нилин вел трактор умело, без тряски.

– Ты обещал секрет сказать, – напомнил Чирков.

– Обещал, – улыбнулся Иван. – Да пригодится ли он тебе?

– А то! Скажи, я понятливый.

– Верю. Богу я, Федя, помолился, вот и весь секрет.

– Не­е, кроме шуток, а?

– Это не шутка. Попробуй как­нибудь – и сам убедишься. Только помни: просить надо Бога, Который с большой буквы пишется.

– Так ты догадался? – скис Чирков. – А зачем же тогда помог?

– Как зачем? Чтобы людям вовремя молоко доставлено было. Этим я угодил Богу. Ну, и тебе немного.

– Угодил?– округлил глаза Федька. – Богу угождать надо?

– Только Ему и надо. Угождать – не значит угодничать. Все мы поневоле кому­то угождаем, что вовсе и неплохо. Но один стремится угодить Богу, и тут нет корысти; другой – человеку, что похоже на подхалимство. Это уж кто кому служит.

«На меня намекает, – затосковал Федька и удивился, что не чувствует обиды. Может быть, потому, что в голосе Нилина не было издевки. – А ведь верно говорит. Но как же наш разор?»

– Дак ты не серчаешь на меня? – вслух говорит он.

– Серчать – это мне не с руки. На сердитых воду возят. Я служу Богу, а Он велит людей любить.

– Даже тех, кто напакостил? Их­то за что любить?    

Иван на мгновение оторвался от дороги, взглянул на него:

– Божья любовь для всех. Она любит людей не за что­то в них, а за то, что они есть, и какие бы они ни были. Она только хочет, чтобы мы стали другими. Поэтому Его любовь никогда не перестает, она – вечная. А вот человеческая любовь преходяща, потому что не ко всем. Бывает, человек сегодня уже не любит того, кого любил вчера. Или не бывает?

– Еще как бывает, – Федька вздохнул.

– О том и речь. Потому что любят «за что­то»: за смазливое лицо, за характер или родство. А Бог велит любить и молиться даже за обижающих тебя. Понимаешь?

– Не­а, – помрачнел Федька. – Тебе нагадили, а ты – люби? Да доведись до меня... в порошок бы стер.

– И вызвал бы еще большую ненависть, – усмехнулся Нилин. – Ты их в порошок, они в отместку тебя. И так без конца. Нет, Федя, зло можно победить только добром. Так говорит Библия.

– Дашь ее посмотреть? – неожиданно загорелся Чирков. – А то слышу: Библия, Библия, а что это такое – никто толком не знает.

– Это, брат, ты точно подметил, – развеселился Нилин. – Ну, что ж, если только посмотреть...

– А что, почитать не дашь?

 Иван остановил трактор, внимательно вгляделся в парня:

– А не боишься, что друзья засмеют?

– Это я­то? – обиделся Федька, но тут же охолонул. А правда, ведь засмеют: какая Библия, когда Бога нет?!

– Ну что, не уверен? – пытливо изучал его Нилин.

Федька стыдливо кивнул.

– Это хорошо, что ты не рисуешься, – Иван извлек из­за пазухи книгу, завернутую в белую тряпицу. – Поэтому держи. Только просьба: избегай чужого глаза. Не я боюсь, тебе трудно будет.

Федька осторожно взял книгу и вдруг почувствовал охватившее его неизъяснимое волнение, будто прикоснулся он к чему­то давно желанному, но до сих пор недостижимому. Будто доверили ему то необыкновенное, что станет самым драгоценным в жизни. Нилин видел эту сумятицу в его лице и тихо продолжил:

– Найти Бога, Федя, можно только, став на узкий путь. Читай – и это откроется тебе. «Входите тесными вратами, потому что широки врата и пространен путь, ведущие в погибель, и многие идут ими; потому что тесны врата и узок путь, ведущие в жизнь, и немногие находят их». Ты слушаешь меня?

Федя кивнул. Каждое слово Божье находило отклик в благодарной душе.

– Бог всегда рядом; только призови – и услышишь Его. Библия говорит: «Всякий, кто призовет имя Господа, спасется».

– Что значит спастись, Иван? Войны­то давно уже нет.

– Есть другая война: с грехом мира. Но об этом после, тебе время торопиться. Картуз­то свой заберешь?

– Потом. Когда зайду. Так я поехал?

– С Богом, Федя. С Богом.

Этой ночью Федор встал на колени пред Господом. Открыв вечером Новый Завет, он не закрыл его до утра. А уже в субботу огорошил друзей отказом идти в клуб. Но более всего тем, что отказался от дармовой водки, которой угощал сам Борис.

* * *

Долго гадать о метаморфозе, произошедшей с Федором, не пришлось; в небольшом селе трудно что­то утаить, ходи ты к кому­то хоть за сто верст. Словом, вскоре пошел слух, что ходит Федька к Ивану. Кинулись друзья во главе с Борисом с расспросами: дескать, ты, паря, что, совсем спятил? Ты чего к баптисту зачастил, если он враг? И отступили в изумлении, когда он их устыдил за тот совместный набег: дескать, мало вам чести в травле бедного человека.

Только Борис нашелся, что ответить.

– Уже и людей делить на бедных и богатых стал? – хмыкнул презрительно. – Здорово же он тебя обработал.

– Нилин ни при чем. Сам я зарекся людям зло чинить.

– Понял, – выдавил Клюев. – Смотри, как бы жалеть не пришлось.

– Я уже жалею, что прежде этого не понимал.

– Глупец, – с чувством сплюнул Борька. – Был глупым, им и остался. К Ларисе чтобы больше на пушечный выстрел не подходил.

– Это ей, не тебе решать.

На том и расстались.

Отшумела осень многоцветным ливневым листопадом, и вот уже завьюжила зима, занесла дороги сугробами: от села до фермы без Федькиного трактора не пробьешься. Тут ему цены нет: и снег отгребет, и молоко на местный заводишко доставит. Вот только ни на какие мероприятия самого Федора не затащишь: все больше город его манит. А там ясно – что.

«Совсем схудился парень!» – на всякий случай сетует завгар, а в душе радуется, что превратился Федор в безотказного работягу. Лишь парторг недоволен; все жалеет о том времени, когда по одному доносу упекали верующих за решетку. А теперь, видишь ли, доказывать надо, что действуют они в ущерб нашему строю. К тому же местный опер сообщил Архипычу по секрету такое, что того чуть удар не хватил: его дочь Ларису заметили с Чирковым в гостях у Нилина! Экий позор на руководящую голову! Как же раньше­то не пресек?

– Успокойся, – хихикнул опер, – я подключил городских друзей твоего Бориса: они хоть и не комсомольцы, но и не чета сельским тюхтям: «профилактику» с Нилиным проведут так, что тот закается принимать гостей. Если ты не против, конечно.

– Какой там «против», – подпрыгнул парторг. – Тут дочь спасать надо, а ты – против. Пусть хорошенько пугнут богомольца, чтобы знал свое место.

Все же для очистки совести решил лично предложить Ивану убраться отсюда по­хорошему и вечером следующего дня переступил порог дома Нилина. Но беседа пошла не по его сценарию. Хозяин не выказал ожидаемого испуга, а так радушно пригласил к столу, будто визит парторга для него обычное дело. Это вышибло гостя из колеи. Неужели этот заскорузлый богомолец думает, что он ему ровня?

В общем, не вышло разговора по душам: отговаривать Ларису от чего бы то ни было и уехать из села Нилин отказался наотрез.

– Ну, тогда пеняй на себя, – красный от негодования Архип пнул двери и выскочил на улицу.

Зарывшись от мороза в воротник пальто, он едва сошел с крыльца, как разглядел в ночи метнувшуюся от заплота фигуру.

«Борькины парни, – мелькнула догадка. – Как раз кстати». – Он поднял руку, но упредить не успел; сзади кто­то накинул на него мешок и сильным ударом дубинкой по голове сбил с ног. И уже на лежачего обрушился град пинков. Потом напавшие оттащили обмякшее тело к стоявшей за поворотом машине и запихнули на заднее сиденье.

– Гони, Боб, – последнее, что он расслышал, и потерял сознание.

* * *

Федор допоздна задержался на МТС и возвращался домой в полном одиночестве. Он любил это уединение. Яркие звезды и луна, окруженная холодным оранжевым нимбом, синим таинственным светом залили все окрест. И дорога через лес вся, как на ладони. В ней, будто в полноводной реке с высокими берегами­сугробами причудливыми заплатками отражаются мятущиеся тени от деревьев. И колышутся эти разлапистые тени, воскрешая в памяти запоздалого путника диковинные образы из детских сказок. Уже и село недалеко, как вдруг из­за поворота коротко полоснул по лесу и тут же исчез прожектор фар. Но сама машина не появилась. Тревога вкралась в душу парня: не новичок в лесу, он тут же перемахнул через сугроб и бесшумно двинулся вперед. За поворотом стояла машина парторга.

«Борька с городскими гулеванит, – облегченно, но с долей досады на бывшего дружка вздохнул он. – Но что же их в такой мороз на природу­то поманило?»

И будто в ответ послышался тяжелый похруст проваливающихся в снег шагов; из леса к машине спешили трое парней. Навстречу им вышел Борька, и в абсолютной тиши отчетливо слышалось каждое слово.

– Все в ажуре? – спросил Клюев.

– В полном, – нервно хохотнул один из парней. – Только поп обморозится, если не очухается. Давай быстро в город. Нас тут не было.

– Само собой. А попик может и издохнуть – невелико горе.

«Москвич», коротко взвизгнув шинами, покатил в город, а Федька побежал по свежим следам.

«Это они Ивана грохнули, Ивана, – настойчиво звучало в голове. Предупреждала же его Лариса – не поверил».

Метров через сто он увидел тело, слегка припорошенное снегом, и, стащив мешок с головы пострадавшего, вскрикнул от изумления:

– Архипыч?!

Парторг застонал. При томном свете луны он разглядел Федора.

– Чирков, помоги, – выдохнул чуть слышно и опять потерял сознание.

– Живой! – обрадовался Федька, подхватил его подмышки и потащил к дороге. Давалось это с трудом; ноги увязали в снегу, он падал набок и лежа подтягивал недвижное тело: – Щас, щас осилим, Архипыч. Нам бы до дороги, а там куда как с добром пойдет.

– Федя, ты? – вдруг расслышал он голос Нилина и даже не удивился. Похоже, он привык, что Иван всегда приходит в нужную минуту. А тот уже присел подле: – Парторг?! Да он же только что у меня был. Кто ж его так?

– Городские. Троих я видел. А в машине – Борька.

– Да ты что­о! Что ж они его...

– Они не его – тебя замочить хотели. Сам их разговор слышал.

– Я­ясно, спутали в темноте, – заключил Иван и скомандовал: – Давай­ка мне его на закорки, раз он за меня пострадал. Донесу, не впервой. – И, как бы оправдываясь, пояснил: – Я ведь к тебе на МТС шел. Думал с ремонтом помочь.

В доме Ивана Клюев быстро пришел в себя и жестом остановил Федора, собравшегося за врачом.

– Не надо, – прошептал просительно. – Раз не сдох сразу, значит, не срок. Лучше за Борькой смотайся, пусть приедет.

– Не приедет ваш Борька, – нахмурился Федор. – Он тех парней, что вас оглоушили, в город повез.

– А­а, Боб! – вспомнил Клюев и сник, горестно обхватив голову: – Как же я сразу не догадался? – И вдруг озлился: – Так мне и надо. Но они ж, подлецы, на мне живого места не оставили.

– Не горюй, Архипыч, – тихо сказал Нилин. – Раны залечишь. Ведь то уже хорошо, что не обморозился.

– Так это благодаря вам. А ведь я им тебя... Э­эх, – безнадежно махнул он рукой. – Да, раны залечишь, а душу как лечить? Родной сын... – и, уронив голову на стол, заплакал. Горько, как ребенок, от обиды. Через минуту выпрямился, произнес виновато:

– Простите, мужики. Уже и не помню, когда плакал.

– Блаженны плачущие, Архипыч, ибо они утешатся, – все так же тихо молвил Нилин. – А где утешение, там и прощение.

– Простить? – вскинулся Архип. – А ты, Нилин, ты бы простил того, кто тебе хотел зла? – И осекся: – Что же я мелю? Будто не вы оба спасли меня. Вы­то как раз в отместку и могли бы мимо пройти; ни души кругом – кто узнал бы? Кто усовестил?

– Кто? А сам ты, Архип, не догадываешься?

– Бог? – в каком­то просветлении выдохнул парторг, и в глазах мелькнул испуг от произнесенного слова. И он попробовал его еще раз: – Вы боитесь Бога? Он что, есть? М­да­а. С того дня, как Чирков ушел к тебе, я стал подозревать, что не все ладно в моем понимании мира. Еще больше усомнился, узнав о Ларисе. Теперь убедился, – голос Клюева окреп, и он с какой­то надеждой посмотрел на обоих: – А­а, может, Борька и не знал, что это я, а? Ну, мешок же? Может, был уверен, что это... – И снова спохватился: – Опять простите: не подумавши брякнул. Видать, все же вышибли они из меня остатки ума. Вы уж доставьте меня домой. Я потом все обмозгую: слишком много за один вечер свалилось на меня. Одно скажу твердо: пусть Лариса живет своей головой, не будет ей больше запретов. Прими это и на свой счет, Федор. Мешать вам не буду.