Я люблю тебя, сынок

Надежда Золотко

C самого раннего утра у Александра Григорьевича было предчувствие какого-то надвигающегося события, очень для него значимого. Оно сладостно и немного тревожно сжимало сердце, наполняло смутным, неясным ожиданием светлой радости. Александр Григорьевич сам себе удивлялся. День как день, один из многих в его жизни. Так же, как всегда, совершенно обезумевшие от счастья стрижи накручивали круги над маленьким парком. Кружевные тени от каштанов и лип танцевали на залитых солнцем аллейках. Детвора, как те самые стрижи, появляясь то здесь, то там, оглашала пространство звонкими криками.

Александр Григорьевич был частым гостем в этом маленьком уютном парке. Неспешной походкой он направился к уединённой аллейке. Присел на лавочку, не переставая удивляться, как от года к году тело становится всё более непослушным своему хозяину. Он открыл Библию и углубился в чтение. Двухдневная конференция для братьев, посвящённая отцовству, была уже «на носу», а он никак не мог завершить свою проповедь. Всё что-то исправлял в своей тетради и вычёркивал и всё равно оставался недоволен. По его мнению, не хватало в ней чего-то очень важного, изюминки какой-то.

Долго он так сидел, только изредка отрывая утомлённые глаза от исписанных страниц. Солнце давно перевалило за полдень и лениво покатилось к западу, а Александр Григорьевич медлил уходить, как будто всё ещё чего-то ждал. Даже улыбнулся и головой покачал – вот уж смех да и только! Ведь не молод уже, далеко за 60, а он, как мальчишка, ожидает чуда. И вдруг пригрезилось ему, что вот прямо сейчас появится отец, ещё совсем молодой, и подхватит его, маленького, на руки, одарит гостинцами, привезёнными с ярмарки. И – о чудо! – книга большая, с яркими картинками, в его дрожащих от радости руках! У Александра Григорьевича было шестеро детей, и он давно уже был дедушкой и даже прадедушкой, но по-прежнему с любовью, нежностью и благодарностью вспоминал своего отца. Да и разве можно было забыть ту трудную, но счастливую жизнь, полную испытаний и скорбей, когда они были ещё вместе!

Его отец, Григорий Алексеевич, вернулся с войны инвалидом в 1945 году. А лет-то ему было всего 35. Без одной ноги, на деревянном протезе, он заново начал строить свою жизнь. Но не так-то легко было строить эту самую новую жизнь человеку с «запятнанной» репутацией. Сыну репрессированных родителей трудно было устроиться в «советском обществе строителей коммунизма». И даже награды за отвагу не отменяли клейма, поставленного сталинской властью, – «сын врагов народа». Но как бы там ни было, Григорий всё же поселился в тесной, шумной коммуналке и вскоре женился на прелестной молодой девушке. Их счастью не было предела, когда в 1946-м родился первенец – Сашенька.

Но то ли любовь была не так крепка, то ли жажда романтической жизни столь велика, но уж так случилось, что молодая жена, оставив Григорию двухлетнего сына, уехала с молодым офицером строить свою интересную и счастливую жизнь. И в этой новой жизни не было места для Григория и Сашеньки...

В кармане зазвонил мобильный телефон. Александр Григорьевич спохватился: дело к вечеру, а он всё сидит, перелистывая Библию. И хоть бы толк какой был, так вот досада, сегодня мысли, как юркие мальки, разбегаются в разные стороны. Успокоив жену, он направился к выходу из парка. От небольшого озера тянуло влажной прохладой. Утки и лебеди проворно выхватывали из воды бросаемый детворой хлеб, вспенивали зеленоватую воду, пронизанную солнечными вечерними лучами. Александр Григорьевич засмотрелся на весёлую птичью возню и вдруг услышал музыку. Скрипка изливала душу. Она то плакала и жаловалась на нелёгкую судьбу, то робко, как бы смущаясь, рассказывала чудесную историю чьей-то любви, то, сбросив все оковы, пускалась в зажигательный венгерский чардаш. Даже неискушённому в музыке было ясно – играет виртуоз. Александр Григорьевич, охваченный неясным волнением, пошёл на звуки скрипки.

У выхода из парка стоял бомжеватого вида старик. Седой как лунь, в неряшливой одежде, с испитым лицом, он бережно, как малое дитя, держал трясущимися руками скрипку, извлекая из неё чудесные звуки. Суетливый, затравленный взгляд то и дело падал на видавшую виды кепку, в которой лежали скудные гроши. Вся фигура старика, его глаза и поза выражали такую безысходность, что у Александра Григорьевича болезненно сжалось сердце. И ещё почудилось ему что-то знакомое во всём его облике. Гдето на задворках памяти мелькнуло задорное мальчишеское лицо. Вслушиваясь в мелодию, он ближе подошёл к старику.

И вдруг сердце его совершило немыслимый «кульбит», зависло в невесомости, а потом забилось, как пойманная в силки птица. Да этого просто не может быть! В старческом лице скрипача он узнал задорного мальчишку, лучшего друга своего детства. С невероятным волнением он подошёл поближе и взглянул в выцветшие глаза музыканта.

– Витька, неужто ты? – осторожно, как бы ступая на тонкий лёд, спросил Александр Григорьевич.

Скрипач настороженно вглядывался в незнакомца. Вдруг лицо его дрогнуло. Изумление, сомнение и радость отразились в старческих чертах. Смычок выскользнул из неверной руки.

– Сашка! – только и смог он сказать сдавленным от потрясения голосом.

И вот они, обнявшись, уже похлопывали друг друга по спине, не скрывая слёз. Прохожие с интересом поглядывали на двух таких разных стариков: импозантного мужчину в светлой одежде со спокойным, уверенным лицом и бомжеватого вида уличного скрипача.

С этого самого дня они стали встречаться чуть ли не каждый день. Вновь, спустя столько лет, обретя друг друга, не могли наговориться. Виктор ждал своего друга с нетерпением. Запущенная квартира преобразилась, засияла чистыми окнами и занавесками, заблестела натёртой мебелью, заулыбалась помытой посудой, водочные бутылки покинули жилище. Да и сам Виктор понемногу преображался, как будто в него капля за каплей стала возвращаться жизнь. И всё бы хорошо, да вот только, как ни старался Александр Григорьевич, друг его детства наотрез отказывался обратиться к Богу. Была у него очень большая обида на судьбу и много вопросов к Создателю. Один из них он постоянно задавал своему другу:

– Ну как же так случилось, Сашка?! Твой отец – неудачник и горький пьяница – смог воспитать тебя приличным человеком. Вот стал ты известным хирургом и верующим, да и семья у тебя большая, благополучная. А вот

у меня всё под откос, – он тоскливым взглядом окидывал своё убогое жилище, в котором витал неистребимый дух безысходности и одинокой старости.

Несколько дней этот вопрос не давал Александру Григорьевичу покоя. Действительно, как же так случилось, что Виктор, подающий большие надежды в музыке, благополучный и обласканный судьбой, стал уличным музыкантом, собирающим жалкие гроши на ежедневную выпивку?

Воспоминания, как яркие кусочки пазла, собирались в живые картинки. Никогда не забудет он тот мартовский холодный день 1953 года, когда объявили, что Сталин умер. Отец сидел хмурый у стола и чистил картошку. Притихший Санька только бросал короткие взгляды в его сторону, не смея спросить, когда же они пойдут в цирк. Резко распахнулась дверь, и в комнату без стука вбежала соседка. Начинающая актриса, всегда изысканно одетая, с красивой причёской, она сегодня очень удивила Сашку. Заплаканные глаза, распухшее от слёз лицо, растрёпанные волосы.

– Гриша! Гриша, как же мы жить-то теперь будем?! – как-то совсем по-бабьи запричитала она.

Отец хмуро взглянул на неё:

– Надеюсь, лучше, – сказал он спокойно и покосился на сына.

– Да вы просто чудовище, Гриша! – прошептала соседка, глядя на Григория расширившимися от ужаса глазами, и стремглав выбежала вон.

– Вот такие дела, сынок, цирк отменяется, – ответил он на немой вопрос сына, – но ничего, ты не печалься, сейчас что-нибудь придумаем.

Спустя час они стояли в большом роскошном магазине. Санька в таком сроду не бывал. Отец купил конфеты, самые настоящие, шоколадные, в золотистых фантиках! А ещё мятные пряники, душистые, в розовой сахарной глазури! Всё, что знал Сашка, так это слипшиеся «подушечки» с повидлом, которые иногда приносил отец. Санька честно делил их на две равные части, высыпал в две чашки и ставил в буфет. Но вот что удивительно, конфеты в его чашке долго не заканчивались, а у отца они быстро «таяли».

Неприветливая продавщица, взвешивая всё это «богатство», осуждающе поглядывала на них. А потом они сидели с лучшим другом Витькой в тёплой комнате и пили вкусный чай с конфетами и пряниками, а отец читал им очень занимательную книгу «Приключения Гулливера».

Но вот он, семилетний Сашка, гордо вышагивает рядом с улыбающимся отцом в первый класс. На спине у него самый настоящий ранец. Целых два дня отец шил его собственными руками из старого кожаного пальто. Зажав во рту сигарету, он ловко орудовал ножницами и приговаривал:

– Ничего, сынок! Мы ещё им всем покажем, ведь мы с тобой настоящие мужчины!

А глаза у него были почему-то, как у побитой собаки. Санькино детское сердце безошибочно угадывало эту безбрежную тоску в глазах отца, как бы тот ни старался скрыть её под нарочитой весёлостью. Поэтому он был готов на всё, чтобы хоть чем-нибудь его обрадовать. Однажды, переполошив всю коммуналку и радостно ворвавшись в комнату, Сашка вынул из ранца свёрток и бухнул прямо на гвозди, лежавшие на столе. Отец на дому шил и чинил обувь. На вопросительный взгляд отца он, нетерпеливо пританцовывая, стал разворачивать свёрток. Там оказался огромный кусок яблочно-сливового пирога. Румяный, с блестящей корочкой, он источал изумительно душистый аромат.

– Вот! – восторженно выдохнул Сашка. – Это Витька принёс. Его мама передала. Знаешь, какой вкусный, но я его ещё не пробовал.

Однако вместо того чтобы обрадоваться, отец вдруг притянул его к себе, сжал в объятиях, уткнувшись лицом в его шею, и коже почему-то стало горячо и влажно. В следующее воскресенье Санька нашёл отца на коммунальной кухне. Поскрипывая протезом, сияя глазами, он радостно встретил сына:

– Ну что, проснулся, сынок? Доставай-ка чашки, сейчас завтракать будем!

И он, как фокусник, ловко вынул из духовки большущий пирог. Потом они, смеясь, пили горячий чай с пирогом со сливами и яблоками, как у Витькиной мамы.

И хоть пирог с одной стороны слегка недопёкся, а с другой чуть-чуть пригорел, всё же Санька в своей жизни не ел ничего вкуснее, чем тот отцовский пирог. Отец в тот день был необычно весел, смеялся и всё потрясал кулаками куда-то вверх:

– Ничего, Сашок, мы ещё им всем покажем!

Саньку захлёстывала эйфория. Не часто увидишь отца таким счастливым. Он не понимал, что отец просто находился подшофе, и ещё не знал, что это – начало беды.

Александр Григорьевич вспоминал и те смутные дни, когда он, приходя домой из школы, заставал отца пьяным и выслушивал бесконечные жалобы на «проклятую жизнь». Странные чувства переполняли Саньку. Он стыдился отца, злился, а порой даже ненавидел, потом вдруг жалел, был готов жизнь отдать за него, и внезапно любовь, безмерная и живая, переполняла исстрадавшееся сердце новой надеждой. Но, несмотря на весь ужас падения, отец заботился о сыне: тот был одет и сыт. И неизменно каждый вечер отец присаживался на край Санькиной постели и, виновато пряча глаза, говорил:

– Я люблю тебя, сынок.

А иногда добавлял:

– Помни это всегда.

И из этих «я люблю тебя», как из маленьких тёплых кирпичиков, выстраивалась Сашкина жизнь. И он верил в эту любовь.

Шли годы, и всё оставалось неизменным. Повзрослевший Саша, студент медицинского института, понимал, что из этой пропасти его отца вытащить нереально. Совсем испитый, страдающий циррозом печени, отец продолжал пить. Друг Виктор, с которым Саша делил все радости и горести, переехал с родителями на новую квартиру в престижный район. Отчаяние навалилось на Сашу вдвойне. Одиночество плескалось в нём, как соляная кислота, разъедая душу.

Но вот произошло нечто необычное! В их коммуналке поселился новый сосед. Много чего говорили за его спиной: что он только на вид такой порядочный, а сам и в тюрьме уже побывал, и жена его в сумасшедшем доме сгинула. На религии она вроде как помешалась. Но как ни странно, отец очень сблизился с новым соседом Василием. Частенько Саша засыпал под негромкие разговоры при тусклом свете ночника. Сквозь сон в его сознании путались какие-то новые понятия и слова. Бывало, отец во время этих бесед ещё больше напивался, яростно не соглашаясь с Василием, но тот не отвращался и навещал их с удивительным терпением.

Тёплым весенним днём, накануне Пасхи, отец не поднялся с постели. Он долго лежал неподвижно, глядя в потолок, шевеля воспалёнными губами, а потом слабым голосом попросил позвать Василия.

Чтобы не мешать их разговору, Саша устроился на кухне. Не чувствуя вкуса, пил чай, зло вытирая слёзы отчаяния и безнадёжности. Заходившие на кухню соседи поглядывали на него, кто сострадательно, кто безразлично. У каждого – своя жизнь, да и праздник такой великий, всё поспеть нужно, не до чужих проблем! Вернувшись в комнату, Саша был потрясён переменой, произошедшей с отцом. Лицо разгладилось, посветлело и какбы осветилось изнутри каким-то особым светом. Но больше всего поразили Сашу глаза.

Это были глаза счастливого человека, наполненные умиротворением, покоем и ещё смирением, светлым, как струи родниковой воды, как солнечный луч ясным летним днём.

Но отец удивил его ещё больше, когда, усадив подле себя, сказал:

– Сынок, обещай мне, что станешь на путь, который укажет тебе Василий. В этом всё моё желание. Я был плохим отцом и хочу, чтобы у тебя появился настоящий Отец. Об одном жалею, что не уверовал раньше, лишил себя такого счастья. Не сомневайся, я люблю тебя и хочу тебе самого лучшего, что существует в этом мире и будущем.

Я люблю тебя, сынок. Помни это всегда.

После Пасхи отца не стало.

Как просто иногда приходит прозрение. Без торжественных фанфар и праздничных труб оно является за чашкой чая на маленькой кухоньке твоего друга и обезоруживает своей правдивостью и простотой. Теперь Александр Григорьевич ясно увидел, чего не хватало его проповеди. Он расскажет братьям о своём отце и о Василии, о любви и вере.

В этот вечер он смог ответить на так долго мучивший Виктора вопрос.

– Всё очень просто, Витя. Несмотря ни на что, я беспредельно верил своему отцу, потому что всегда видел его любовь и никогда в ней не сомневался. Многие считали его неудачником и пьяницей. Наверное, это странно прозвучит для тебя, но именно он, этот «неудачник и пьяница», научил меня любить, хоть сам об этом так никогда и не узнал. Я до сих пор благодарен своему отцу за то, что тогда ступил на путь жизни, исполнив его желание. И, поверь, ни разу об этом не пожалел, несмотря на то что много притеснений и скорбей испытывал из-за своей веры. Только поэтому именно так, а не иначе, сложилась вся моя жизнь.

Виктор разочарованно поднял седые брови, отодвинул чашку и с сомнением сказал:

– Ну, в общем-то, и я тоже доверял своему отцу. Но чтобы так! У меня возникло бы очень много вопросов, прежде чем я решился бы на такой отчаянный шаг. Ты ведь сам знаешь, он был генералом и был для меня незыблемым авторитетом, – в его голосе зазвучали горделивые нотки. – Однако для того и поговорка существует: «Доверяй, но проверяй».

Александр Григорьевич подошёл к окну. Предвечернее солнце румянило небосвод, золотило похожие на взбитые сливки облака. Чему-то улыбаясь, он посмотрел на Виктора, и тому показалось, что небо и облака отразились в глазах его друга.

– Между верой и доверием существенная разница, – устало присел на табурет Александр Григорьевич. – Вера никогда не задаёт вопросов. Я понял это совсем недавно, когда искал ответ на твой вопрос. И поэтому я не спрашиваю тебя, когда ты придёшь к Богу, я просто верю, что это непременно произойдёт.