Свобода

Игорь Аленин

В троллейбусе каждый занят своим делом: кто-то читает, кто-то смотрит в окно, кто-то разговаривает с соседом...

Возле окна молодой блондин читает книгу. Рядом с ним сидит молодой шатен и смотрит по сторонам. Он в сильном подпитии, но держится молодцом. Неподалеку от него устроился щенок сенбернар. Хозяин посадил его рядом с собой. Хотя хозяин близко, сенбернару тревожно. Уже целую минуту он никуда не идет, а деревья почему-то все равно движутся.

„Зачем ехать, если можно пробежаться?!“ – думает сенбернар. Он всегда так делает, когда хозяин спускает его с поводка. „Ведь это и есть – свобода! Неужели сам хозяин этого не понимает?! Залез в какую-то быстро бегущую штуку и сидит. А на улице все такое новое, живое, пахучее и интересное. Хочется подойти, понюхать, познакомиться. Люди все вокруг хорошие. Правда, старые собаки брешут, что скоро отведут на собачью площадку, чтоб научиться различать чужих и своих. Но ведь до этого еще далеко. Пока мир вокруг кажется таким славным, а люди ласковыми, как хозяин“.

Троллейбус попался никудышный. Пробовал щенок ложиться на пол, но тот ходит ходуном, и под животом что-то неприятно бурчит. Люди близко, вроде неплохие – могли бы погладить, косточку дать, да поводок коротковат.

Щенок вертит большой доброй головой, не желая обойти хоть кого-то вниманием. Чаще других он поворачивает нос в сторону шатена – он ближе всех, и пахнет от него как-то необычно.

Шатен тоже вертит головой. Ему тоже все вокруг интересно – он „с утреца водочки накатил“, но недопил, и сейчас его органы чувств пребывают в состоянии повышенной раздражимости. Хорошо известно, что когда человек выпьет, то нет у него большей заботы, чем трезвого имитировать. То он, прищурившись, смотрит в окно: дескать, щас рассмотрю хорошенько, што там делаеца и всем вам об..их..сню, а то ходите и не врубаетесь; то он, свернув губы в трубочку, как будто готовится свистнуть, смотрит в книгу соседа: „Ты че, чудак, не чухаешь, че тут на самом деле пишут?“ Потом переводит взгляд на красивую девушку и прищуривается: дескать, все вы девки пахнете одними и теми же духами и мажетесь одним и тем же миром. Он морщит нос, принюхиваясь к свежим духам, предвзято, как сотрудник косметической фирмы. Встречается взглядом с сенбернаром и, имитируя его, наклоняет голову, высовывая язык, после чего возвращается к книге соседа и уже не сводит с нее глаз.

Буквы скачут перед глазами, но умение читать, как умение плавать, если есть, то до конца жизни. „Настоящие разведчики умеют читать и во время тряски“, – поражается он своей мысли.

„К-к-к-ротов“, – шепчет шатен и делает волевое усилие.

„Гла-ва 9, – продолжает он с блаженной улыбкой. – Грехо-падение-е полность-ю ли-ши-ло че-ло-века способ-ности напра-влять сво-ю волю на каки-е-ли-бо духовны-е бла-га или на что-либо, ве-ду-щее к бла-жен-ству“.

Шатен хитро улыбается и грозит книге пальцем, как будто не соглашается: „Ну это вы, дескать, загнули, к блаженству ведет вовсе не это“. Некоторое время он читает про какого-то природного человека, который отрешен (во написали!) от добра и мертв во грехе, но не выдерживает и признается себе: „Непонятно!“

Он с улыбкой и уважением смотрит на профиль блондина, читающего такую умную книгу.

– Про што читаешь? – спрашивает шатен дружелюбно.

Блондин отрывается от книги и смотрит на соседа.

– Это символ веры, – говорит блондин, – то, во что верят верующие люди.

– А-а, верующие? – говорит шатен. – Это хорошо, я тоже верующий.

– Да? – спрашивает блондин с интересом. – А во что вы верите?

– Как во что? – спрашивает шатен с удивлением. – В нашу русскую веру я верую. А ты что, нет?

Блондин пожимает плечами.

– Ну, честно говоря, понятие „русская вера“ требует уточнения. Можно быть русскими людьми и верить в разное.

– Нет, ты не русский, если веришь в разное. Русские верят в одно и то же, потому они и русские, а не чурки какие-нибудь заморские. Мы уже давно верим. Веками, будем говорить. У русских все, што надо для веры, есть, – шатен начинает загибать пальцы, – книги есть, храмы есть, батюшки есть. Чужого нам не надо.

Блондин не спорит. Он улыбается и закрывает книгу, вложив в нее палец, чтобы не потерять нужную страницу. Шатен внимательно смотрит на обложку книги.

– Че у тя написано там? – спрашивает он.

– Катехизис, – говорит блондин.

– А еще чего? Вон первое слово.

– Вестминстерский катехизис.

– Ве-минист-рский, – проговаривает слово по буквам шатен и морщит нос: – Не наш, что ли?

– Не наш, – говорит блондин.

– А чей? – продолжает дознание шатен.

– Их.

– Их? – тихо говорит шатен и подозрительно спрашивает: – Кого это – их?

От блаженной улыбки не осталось и следа. Он секунду думает, и до него словно доходит что-то очень и очень важное.

– Ты шшто...?! – страшным шепотом шипит шатен в ухо блондину. В глазах тревога и обида.

Блондин удивленно смотрит на соседа:

– Нет-нет, здесь нет ничего обидного для вас, – успокаивает соседа блондин, – поверьте.

Но несмотря на то, что шатен – верующий, блондину верить он отказывается. Наоборот, шатен вне себя от волнения, он смотрит на книгу, как на бомбу замедленного действия, а на блондина, как на самоубийцу, занесшего эту бомбу в переполненную людьми комнату.

– Если вы думаете, что я подрываю устои нашей государственности, – продолжает блондин, – то имейте в виду, эта книга семнадцатого века, она знакома русским людям, и сегодня она в свободной продаже. Кому надо, прочитают, а кому не надо, пройдут мимо.

Нет, кажется, не поэтому всполошился шатен, тут что-то другое, наверное, более глубинное. Пора бы блондину начать понимать, но у того, по-видимому, случилась судорога мозга. Не понимает. Ничего не понимает!

Шатен не мигая смотрит на соседа.

– Не врубаешься? – шепчет шатен. – Ладно, – решает он наконец объяснить свою тревогу доступным блондину языком и облизывает пересохшие губы.

– Слушай сюда. Лично я бухаю всегда наше, – интимно начинает шатен. – «Три топорика», «Агдам», «Земфиру». Допускаешь?

Блондин, глядя в его мутные глаза, кивает головой.

– И вдруг я! Я! Лично! Ну ты понимаешь, да? Купил себе вместо, ну, например, «Три топорика» какую-нибудь заграничную заразу, типа... как у тебя это? – он прищуривается на обложку. – „Вест-мини-стерс-к-ое“. Ну, допускаешь?

Блондин уверенно допускает.

– Ну?! – шатен волнуется. – Дак я лично раззе ж открыто бухал бы эту заразу?

Он грозно смотрит на недалекого соседа и нежно спрашивает:

– Ну?

Блондин явно не понимает.

– Э-эх ты! – стыдит его шатен. – Я бы ее тихонечко завернул в пакетик и потихонечку пил бы... cтесняясь. Понимаешь? Стесняясь!

Он уже улыбается. Улыбка у него доверчивая, как у маленького гнома.

– И знаешь, почему?

– Почему? – спрашивает блондин серьезно.

– Потому что не наша зараза, а ихняя.

Он машет на обложку с Вестминстерским катехизисом. Глаза его опять мрачнеют. В голосе горечь оттого, что блондин так свирепо подкачал:

– А ты разложился тут, как у себя дома. Стыда у тебя нет, вот что плохо. Все! Поговорили!

Теперь шатен не мигая смотрит перед собой на рваную спинку сидения, на которой черными чернилами написано: „Да здравствует ГрОб“ („Гражданская оборона“) и «Многие лета „Гражданочке“». А блондин, не в силах понять причину столь экзотической стыдливости, опять утыкается в книгу.

Шатен, поджав губы, смотрит мимо блондина в окно, потом на ребенка с рюкзаком, потом на девушку, от которой пахнет по-весеннему свежо, потом на щенка сенбернара. Сенбернар поднимается, некоторое время стоит в нерешительности, после чего делает шаг на оставшуюся длину поводка. Кладет свою большую тяжелую голову шатену на колено и смотрит в его мутные глаза. Слюни текут шатену на носки. Шатену неудобно. Кроме того, от нового соседа крепко отдает псиной. Но ногу он не убирает. А сенбернару вполне удобно. Он смотрит на шатена и ждет, что тот погладит его и даст косточку. Для щенка еще нет никакой разницы, с кем дружить. Его еще не водили на собачью площадку.