Женщины, преломленные изменой

Надежда Орлова

Как правило, все начинается с этой таинственной, сокровенно-интимной фразы: «До сих пор никому не рассказывала, вот только тебе...» Пусть читатель не думает, что сейчас я предаю доверие моих собеседниц. Во-первых, личные данные настолько скупы, что установить доверившуюся подругу невозможно, а во-вторых, каждый рассказ (или подобный ему) я слышала не от одной женщины: как будто существуют типичные ситуации и соответствующие им модели поведения. Впрочем, судите сами.

* * *

– Странно, что я рассказываю об этом. Никогда и никому не говорила, думала, что никто и не узнает...

Она задумчиво ломает пальцами тонко нарезанные ломтики сыра. На столе стынет чашка с кофе. За окном гремит летняя гроза, и в комнате сумрачно, несмотря на еще раннее время. Ей 43 года, живет в Вильнюсе, успешный инженер одного из столичных НИИ. Под шум ливня вспоминали общее советское прошлое, штурм литовского телецентра, годы независимости. И вдруг неожиданно – взгляд в стол, эти нервные рвущие движения пальцев, глухой голос:

– Помню январский вечер 91-го. Студенты нашего института все набились в одну комнату общежития. Мальчишки возбужденные, собираются к телецентру. Мы, девчонки, кричим, что тоже пойдем с ними. И вдруг Ромас так на меня посмотрел! Потом наклонился и проговорил: «Это же очень опасно! Я тебя не пущу». Так и началась любовь. Поженились, двое детей. А однажды... Случайно нашла в спальне расческу. Чужую. Повертела в руках, не придала особого значения. Муж вернулся с работы, спросила у него. «Нет, не знаю, откуда взялась», – ответил как-то слишком быстро. Ну, не знает и не знает, ладно. А много позже, когда уже посуду после ужина убирала, он вдруг и говорит: «Наверное, Лаура (это наша дочка) с подругой играла и принесла». Вот тут у меня все внутри и похолодело. Он не назвал предмета, но мы сразу поняли, о чем речь. Значит, несколько часов муж думал об этом. О расческе, чужой расческе в нашей спальне. Можешь думать, что я «накрутила» себя, надумала лишнего. Но, знаешь, бывает так, что все понятно, сразу и без сомнений. Это как раз тот случай. Больше никогда мы с мужем не говорили на эту тему. Но с того вечера что-то оборвалось между нами, раз и навсегда. Несколько лет прошло с тех пор, живем мирно, тихо. Но ОНА так и осталась в нашей спальне.

* * *

Оглядываюсь вокруг, пытаясь угадать ее среди многочисленных гуляющих по площади. Солнце слепит глаза, фонтаны переливаются радугой брызг. Ребенок пытается поймать рукой водяную пену, парень с букетом нервно смотрит на часы, черно-розовые подростки эмо раскуривают одну сигарету на всех. Мы не виделись двадцать лет, вдруг не узнаю. Да вот же она! Слишком тепло одета для этого времени года: темный плащ, глухо закрытые туфли, теплые брюки. Стоит перед православным храмом, нерешительно крестясь.

– Здравствуй! – обнимаю ее. – Ты почти не изменилась. Рада, очень рада тебя видеть.

Второе заявление верно, а вот первое не совсем – изменилась, очень. Морщины, потухший взгляд, какие-то желто-зеленые тени на веках.

Нашли уединенную скамеечку, на которой провели несколько часов. Я молчала, лишь порой вставляя замечания или задавая вопросы, она рассказывала:

– Немного осталось, еще года три-четыре, и все, разведусь. Не могу представить, что с ним придется старость проводить. Уйду, все равно, куда – на квартиру, к матери, если она еще жива будет, к сестре. Мне только мальчишек доучить, окончательно их на ноги поставить, одна не справлюсь. А потом – свободна.

– Да что ж так?

– Чужие. Понимаешь, чужие! Со-вер-шен-но чу-жи-е! – нервно, по слогам произносит она несколько раз, будто с наслаждением выговаривая слово «чужие». – Я была беременна третьим, когда узнала, что он изменяет. Сделала аборт. И все. Жизнь закончилась. Была страшная депрессия, стала слышать голоса: «За это убивать надо!» Следующие две недели помню смутно, отрывками. Окончательно пришла в себя только в психбольнице. Сколько лет прошло, а я на таблетках до сих пор. Стоит прекратить лечение, и все возвращается: сон и явь путаются. Порой сижу и думаю, надо идти на работу или нет? Если все, что вокруг, мне снится, тогда не надо, а если наяву, то надо. Почти десять лет мучаемся в одной квартире, как соседи по коммуналке. Ради детей живу, но недолго осталось... Года три-четыре. Извини, что вываливаю на тебя свои проблемы. Больше и рассказать-то некому. Отец умер, мама старенькая, берегу ее, чтобы не волновалась. Хоть с тобой поделюсь.

Вдруг достает из сумочки пачку сигарет, виновато смотрит на меня:

– Прости, не могу, я закурю.

Не скрываю удивления:

– Ты куришь? Мне всегда казалось, что медики в принципе не должны курить.

– Еще в училище начала. Бросала, но снова закурила.

Руки дрожат, по увядшим щекам текут тоненьким ручейком слезы.

– А знаешь, я все-таки стараюсь быть счастливой. У меня на работе все хорошо, ни с кем никогда не ругаюсь. У нас очень дружный коллектив, меня уважают. Заведующая отделением даже «Светочкой» называет... – голос гаснет вместе с жалкой улыбкой, и сорокалетняя Светочка сжимается на скамейке от боли вновь обрушивающихся рыданий.

* * *

– Жара измучила, совсем сил нет, хоть вот здесь тенечек. К сестре бы в Украину уехать, я там лето намного легче переношу. Знаешь, вот так вздохнешь воздух грудью, а он аж сладкий. А здесь... – обреченно машет рукой.

– А что не поехали-то, баб Зин? Каждый год же уезжаете.

– Так вот, дочь оставить не могу. Зять, видишь, что наделал. Бросил ведь он ее, да. Уж месяцев десять как к любовнице ушел.

– Как ушел? – от удивления нет слов, вспоминается зять бабы Зины: солидный мужчина лет 50-ти с благородной сединой в некогда густых волосах, с представительной бородкой и вечным портфелем в руке.

– Вот так, взял и ушел. За несколько недель до серебряной свадьбы. Я давненько замечать начала, что он погуливает: то на все воскресенье в гараж уйдет, то у сослуживца день рождения, заявится поздно. Я дочери намекнула слегка. А она: мама, не лезьте в наши отношения. А я что? Я не лезу, пожалуйста... Вот. А теперь сидит, рыдает целыми днями. Не могу оставить ее, она ж даже собаку не выгуляет, из дому совсем не выходит. Кому нужна она со своей бедой? У нее только я. А у сестры сейчас хорошо: фрукты, овощи, в саду прохлада...

* * *

– Знаешь, надо брать от жизни все, не такая уж она и большая. Я поняла это после развода. Влюблена была в своего мужа – ужас как! Просто без ума! А он мне изменял. Несколько лет. Весь город знал. Кроме меня. Разошлись. Переживала. Сейчас второй раз замужем за человеком на десять лет старше меня. Верности ему не храню. А зачем? Конечно, сначала были планы: родить ребенка, жить долго и счастливо. Но... второй брак, как будто ненастоящий. Такое чувство. Вот недавно рассталась с одним мальчиком. Несколько месяцев встречались. Чего глаза круглые делаешь? Это же кусочек счастья: цветы, загородные прогулки, номер в гостинице на берегу моря. Такие мгновения надо ловить, беречь, ценить. Своим родным ни о чем не рассказываю, да и вообще никому, вот только тебе отчего-то вдруг. А вот муж подвел – узнал про мой роман и рассказал своему брату. Теперь все его родственники меня осуждают. Но мне все равно, ну, неприятно, конечно, но по большому счету – все равно. А муж поныл и успокоился, простил. Мне не 18. Будет что вспомнить на старости лет. Что? Если будет с кем вспоминать? Не думаю об этом. Зачем?

* * *

Это не обвинение мужьям и не заявление обиженных жен. Это взгляд на жизнь женщин, преломленных изменой своих мужей. Думаю, что немало мужчин могут поделиться горечью разбитого счастья, обманутыми надеждами, разрушенной семьей. Их рассказов здесь нет по одной простой причине – ни один из них не откровенничал со мной и не произносил сакраментальную фразу: «никогда и никому раньше не говорил...», что и понятно.

Супружеская неверность – это катастрофа. Катастрофа для большого числа людей: самих супругов, их родителей, близких. И еще это катастрофа для детей. Много лет назад при рассуждении на эту тему мне представилась яркая картина изувеченного леса, пораженного страшной бурей. Когда я думаю об измене в семье, та давняя аллегория всегда приходит на ум. В ней буря – это измена. После нее взрослые похожи на опаленные деревья, в которые попала молния: обугленные, почерневшие, без верхушек и густой кроны, с потрескавшейся корой. А дети – как чахлые, искривленные, болезненные деревца. Как вам такой лес?