Рабинович женится

Шолом-Алейхем

Предлагаемый отрывок из романа Шолом-Алейхема «Кровавая шутка» показывает, как порой, прикрываясь именем Христа, творились злодеяния, идущие вразрез с тем, к чему призывает Иисус.

Главный герой романа – молодой русский дворянин, искренне верующий православный, любящий еврейский народ. Но так как он рос в основном в русской глубинке, то он не может воспринять в полной мере те ужасы, связанные с притеснением евреев, о которых рассказывает ему его друг-еврей. Он считает, что умный, образованный, энергичный человек может добиться жизненного успеха – национальный вопрос не является для этого препятствием.

Рассчитывая доказать это, он меняется с другом документами. И вот, став Рабиновичем, герой снимает комнату в одной еврейской семье. И, конечно же, влюбляется в дочь своего хозяина.

Когда история достигает своего апогея, псевдо-Рабинович решается поговорить с раввином. Опустив в разговоре некоторые существенные детали, такие, как подлог документов и теперешнее его пребывание в роли еврейского студента-неудачника, он сказал лишь, что он русский и полюбил еврейскую девушку.

События происходят в начале века на фоне кровавого Кишиневского погрома 1903 года. Как всегда, евреев обвинили в ритуальном убийстве.

Раввин спокойно слушал и, когда Рабинович кончил, сказал со вздохом:

– Я не стану спрашивать у вас, кто вы и кто эта девушка. Поскольку вы сами этого не говорите, постольку это, очевидно, тайна... Должен вам сказать, что я, к глубокому сожалению, ничем не могу помочь вам и совета для вас у меня нет. Я очень сочувствую вам, молодой человек! Мне вас глубоко жаль!

Рабинович насторожился: «жаль»?

– Мне очень жаль вас! – повторил раввин. – В этом государстве мытарствуют шесть миллионов евреев. Вся страна ломает себе голову над вопросом: как от них избавиться. А вы хотите стать одним из этих несчастных, загнанных и презираемых... Вы хотите положить начало седьмому миллиону мучеников?

Рабинович был ошеломлен: и самые слова, и спокойный тон, и великолепный русский язык, на котором было сказано все это, произвели на него совершенно неожиданное впечатление...

Раввин как бы угадал мысли своего собеседника:

– Вы удивлены, что я, раввин, говорю вам такие вещи? Но я думаю, что это долг каждого духовного лица. Мы обязаны предупреждать всех, кто приходит к нам с намерениями подобного рода...

– Но ведь я говорил вам о том, что побудило меня обратиться к вам, – сказал Рабинович, покраснев. – Я... люблю и любим!

После короткой паузы раввин продолжал:

– А я говорю о народе: можете ли вы, положа руку на сердце, сказать себе самому, что вы не делаете никакой разницы между русским и евреем?

– Для меня это все равно! – горячо перебил Рабинович. – Девушку, о которой я вам говорил, я люблю настолько сильно, что для меня не может существовать такого препятствия! Ничего другого я и знать не хочу!..

– Охотно верю и сочувствую! Любовь, конечно, чувство, не знающее преград и расовых различий. Но я вам, молодой человек, должен все же сказать, что, согласно нашей поговорке, нельзя любить жену, если не любишь всей ее семьи. А у нас, знаете, «семья» не из тех, что пользуется любовью, и особенно в последнее время. Вот взгляните, до чего мы дожили! – с горькой усмешкой сказал раввин и протянул Рабиновичу погромный листок, в котором на видном месте красовалась статья под решительным заголовком: «Кровь за кровь!»

Рабинович взглянул на листок и заметил:

– Это я читал еще вчера... Не подлежит никакому сомнению, что статья эта принадлежит перу человека, утратившего все остатки совести и порядочности. И я не верю, чтобы нашелся хоть один приличный христианин, которого не стошнило бы от подобных писаний, который не понял бы, что все это отвратительная ложь...

– И все же можно найти не одну тысячу русских, которые верят в эту галиматью. Я думаю, ваша готовность к серьезному шагу весьма проблематична, и «семьи» своей возлюбленной вы не знаете! От твердого убеждения в том, что легенда о крови нелепа, вы еще, в сущности, очень далеки! Да это и понятно! Вы нас знаете так же, как китайцев... Если бы вы захотели поинтересоваться этим вопросом, я мог бы вам предложить кое-какую литературу...

С особенно теплым чувством распрощался Рабинович с раввином. Он вышел на улицу в приподнятом настроении и с пачкой книг под мышкой.

* * *

Утром первого дня Пасхи, когда евреи, разодетые по-праздничному, вместе с женами и детьми направлялись в синагогу, торжественное настроение еврейской части города было нарушено мальчишками-газетчиками, выкликавшими нараспев:

«Портрет Чигиринского! Жидовский пейсах! Три копейки!..»

Мальчишки приставали, навязывали листок, а евреи из совершенно необъяснимых побуждений покупали его...

Под портретом крупным шрифтом вопила надпись: «Помни, православный русский народ, имя умученного от жидов младенца Владимира Чигиринского! Берегите своих детей! 17 марта жидовская пасха...»

На других страницах был помещен ряд погромных статей. Одна из них была подписана самим редактором, не постеснявшимся поставить перед своим именем сан священника.

Первые два дня праздника прошли относительно спокойно... Но в первый промежуточный день, совпавший со страстным четвергом, еврейская улица зашевелилась. Евреи шушукались, говорили намеками и потихоньку укладывали вещи, выбирая наиболее ценные...

А субботним вечером и в ночь под «светлое воскресенье», когда христиане радостно встречают день обновления, обмениваясь братскими поцелуями, в ночь, когда люди проникаются взаимной любовью, любовью к нищим и убогим, когда «на земле наступает мир и в человеках благоволение», – все улицы, ведущие к вокзалу, были запружены евреями: мужчинами, женщинами и детьми, образовавшими бесконечную очередь за билетами. Выстоять все время не было никакой возможности, и евреи расположились просто на мостовой, у своих узлов и чемоданов, и ни за что не желали возвращаться в город...

Их успокаивали, говорили, что к губернатору уже отправилась депутация, но они упорно возражали: «Пусть богачи остаются!..»

* * *

Рабинович сидел у себя в комнате, в доме у Давида Шапиро, где он снимал угол, и читал взахлеб материалы о ритуальных убийствах, которыми его снабдил раввин. Он успел уже познакомиться с подробностями таких процессов в Гродно, Велиже, Борисове, Саратове и других городах. Внимательно следил за официальным правосудием, которое строило обвинение целого народа в нелепейшем, сфабрикованном преступлении.

Волнуясь и негодуя, Рабинович то и дело вскакивал с места и шагал по комнате, бормоча проклятия... Потом, бросив чтение, вытащил свой дневник и начал писать.

На полуслове Рабинович вздрогнул и выронил перо: резкий характерный звонок разорвал тишину...

То был знакомый местным евреям звонок, по которому они безошибочно узнавали полицию...

Давид Шапиро тотчас сказал:

– Полиция!

Натянул впотьмах на себя сюртук и помчался к дверям, но на пути его остановила Сарра:

– Куда ты летишь? Какая там полиция? Пора уж знать, что облавы бывают по ночам, а не среди бела дня!

– Откуда ты знаешь, что это облава?

– А что ты думаешь: тебя пришли с праздником поздравить?

– Вечная история с этой женщиной! Не может не спорить! Когда я говорю: полиция, значит, полиция!

Стоявшие за дверьми, очевидно, не были склонны дожидаться окончания спора между супругами и снова подняли такой трезвон, что и Давид, и квартирант понеслись взапуски к дверям, и хотя, увидав нежданных гостей в форме, Давид стал похож на мертвеца, он все же не преминул бросить на ходу жене:

– Ну, кто прав?

Шолом-Алейхем

Антисемитизм – это не только «социализм дураков», как его называл Бабель, но также и импотенция бездарностей, которые вымещают свой бессильный гнев ...посредством темного суеверия и сознательной лжи.

Максим Горький