Иосиф Аримафейский

Екатерина Крживецкая

«День гнева – день этот, день скорби и тесноты, день опустошения и разорения, день тьмы и мрака, день облака и мглы...» (Соф. 1:15).

I. Dies irae, dies illa
(Тот день, день гнева)

Сердце вдруг сделалось маленьким и тяжелым. Боль рванула грудь, насквозь прожгла все тело, белым пламенем вспыхнула в голове, ослепила и швырнула в темноту...

Сразу или нет затеплился в этой темноте слабый желтоватый огонек? Он был похож на неяркую звездочку в ночном небе.

Постепенно темнота беспамятства стала отступать. Иосиф приподнял голову, оттолкнулся от земли руками, пытаясь встать, но это не получилось – он только повернулся на бок, привалившись спиной к теплому шероховатому камню.

Открыв глаза, он увидел багровую полосу вечернего заката и темный крест, на котором повисло уже бездыханное тело любимого Учителя. Сердце вновь всколыхнулось, стало разбухать, ширясь и все заполняя собой. Сквозь спекшиеся, искусанные губы наружу вырвался глухой, сдавленный стон. Чтобы не закричать от безысходности и тоски, Иосиф стиснул зубы до боли в скулах, до судороги.

От мучительных раздумий, от усталости, от страха и от острой душевной боли освободил его сон. Подкравшись неслышно, он на миг позволил сомкнуться тяжелым векам...

Очнулся Иосиф от легкого прикосновения и, повернувшись, встретил горящий взгляд Никодима:

– Иосиф, вечереет. До пасхальной субботы осталось немного. Иди к игемону, проси тело Учителя. Иначе произойдет страшное – убийцы снимут его в темноте, чтобы бросить в какое-либо нечистое место. Не дадим врагам глумиться над телом Учителя! Я поспешу за благовониями.

Иосиф с трудом поднялся и, накрыв голову плащом в знак ужаса и горя, медленно побрел в город, к крепости Антония, где находилась претория Пилата.

«Когда же настал вечер, пришел богатый человек из Аримафеи по имени Иосиф, который также учился у Иисуса. Он, придя к Пилату, просил тела Иисуса. Тогда Пилат приказал отдать тело» (Мф. 27:57,58).

II. Понтий и Иосиф

Иосиф ждал в атриуме дворца Пилата.

В центре зала журчал фонтан: бронзовая наяда с полудетскими формами подставляла лицо и руки под живительные струи воды, падавшие сверху. Здесь было уже сумеречно: пилястры таяли во мраке, и казалось, что колонны подпирают сам небосвод. Впечатление усиливалось тем, что над отверстием комплювия синело вечернее небо.

Неожиданно покой и тишину разорвал гулкий стук сандалий. Занавес отдернулся, и вошел центурион с факелами в руках. Сразу же все пришло в движение: чадили нещадно факелы, громыхали шаги, короткий меч на поясе воина, зажигавшего светильники, то и дело с лязгом задевал металл поножей.

В помещении посветлело, стены как бы раздвинулись, а беломраморные колонны двумя рядами, казалось, взлетали ввысь, словно пламя. Цветная мозаика пола засверкала, высвечивая выходящую из серебристой морской пены Афродиту.

Вдруг воин замер. В атриум мягкой неслышной походкой вступил прокуратор Иудеи. В белоснежной тоге, отороченной пурпурной полосой (знак принадлежности к привилегированному сословию всадников), игемон выглядел величественно. Суровое, все еще красивое и гордое лицо. Нос с горбинкой. Плотно сжатые губы – упрямый и своевольный человек. В стальных глазах – ирония и скепсис. Неторопливые, скупые жесты. Он весь – воплощение высокомерия и превосходства.

– Приветствую тебя, почтенный Иосиф!

Громкий, но мелодичный голос правителя заставил вздрогнуть иудея. Иосиф низко поклонился.

– Что привело тебя ко мне?

Пилат сделал шаг в сторону фонтана, наклонив голову в знак внимания.

Иосиф хрипло задышал, но превозмог себя и с трудом выдавил:

– Я пришел к тебе в скорби и печали... Прошу разрешения снять с креста тело Иисуса-Галилеянина. Его душа покинула прежние рамки, в которых обитала, и вознеслась к трону самого Предвечного, Хозяина мира.

Пилат повернулся и расширенными от изумления глазами посмотрел на просителя. Перед ним стоял высокий худой мужчина сорока с лишним лет. Острое, осунувшееся лицо, угольная, блестящая борода с проседью. Темные глаза пылали. Говорил трудно, взволнованно. Оливковая кожа на лице темнела от напряжения.

Что это: лихорадка астматика или страсть? По сведениям, он человек влиятельный, умный и очень богатый. Член синедриона. Понтий же в этом мире уважал силу, ум, храбрость, а превыше всего ставил деньги. Он еще раз внимательно посмотрел на Иосифа. Иудей уже справился с волнением и не отвел взгляда.

«Да, – подумал Пилат, – хрупкий на вид, но твердый духом. Такой, если друг, то надежный, если враг, то опасный».

– Кто Этот софист тебе, а ты Ему? – бросил правитель небрежно.

Иосиф нетерпеливо переступил с ноги на ногу:

– Он был любим народом, нельзя допустить глумления над Его телом. Ты должен быть мудрым и беспристрастным. По нашим законам, Его тело должно быть укрыто в гробнице до того, как в небе появятся три звезды, означающие начало субботы.

Легкая улыбка мелькнула на губах Пилата, глаза все еще были прикованы к Иосифу:

– Разве не в ваших свитках написано, что проклят всякий висящий на древе?

Голос Иосифа зазвенел от обиды:

– Он был оклеветан и не совершил преступления, достойного смертной казни. Он чист пред Богом и людьми.

Пилат слегка приподнял брови:

– Не хочешь ли ты сказать, дорогой Иосиф, что я несправедливый судья и плохой правитель?

– Скорее, несчастный, – теперь уже напрямик ответил Иосиф. – Чтобы быть счастливым, надо многих возлюбить, а ты отбрасываешь слишком большую тень, в которой все гибнет от ужаса.

– Как мне возлюбить злых и коварных, жадных и ненасытных? – вскричал прокуратор. – Посмотри на синедрион. Только два-три порядочных человека. Остальные хуже черни – интриганы и подлецы. И это – лучшие ваши люди, цвет нации! Да и что ты знаешь о доле правителя?! – с неожиданно прорвавшейся горечью воскликнул Пилат. – Высшее право часто есть высшее зло. В пользу свободы вопиет всякое право; но всему есть мера! Мне трудно добиться мира и согласия. Для многих мир тяжелей войны!

Иосиф сделал шаг навстречу Пилату:

– Мир должен наступить в душе человека. Душевное спокойствие невозможно обрести, если человек не откажется от своих страстей, от привязанности к земным делам. Познание высших начал приводит к пониманию, что все в этом мире преходяще.

Пилат нахмурился:

– Легко проповедовать смирение и бедность, когда сундуки набиты золотом, а столы не пустуют. Как совместить все это?

Иосиф взволнованно ответил:

– Доброе слово и добрые намерения тоже имеют свою ценность. Я полагаю, что тот, кто рисует идеал добродетели, делает немало. Но тот, кто жертвует собой ради спасения других, достоин поклонения.

– Да ты софист! – усмехнулся Пилат. – Где это ты научился перебрасывать с ладони на ладонь горячую лепешку?

– Твое замечание несправедливо, – возразил Иосиф. – Я получил свое имущество по праву, ни в каких грязных делах не замешан. Некоторыми людьми помыкает их богатство, мне – служит!

Пилат вонзил в Иосифа колючий взгляд серых глаз:

– Послушав тебя, я прихожу к заключению, что мне никогда не обрести добродетели и душевного покоя. Но я – воин! И не могу, как улитка, спрятаться в свой домик и копаться в своей душе. У меня много дел и не хватает времени. У меня нет праздников – сплошные будни. Мне приходится заботиться о таких низменных вещах, как доставка зерна, сбор пошлин и налогов, мне надо поддерживать дисциплину в армии и порядок в провинции, словом, у меня тысяча дел, за которые я в ответе перед Римом! Ты живешь только ради своих идей или идей твоего Пророка, в то время как я живу ради Рима. И приношу пользу Риму, даже если для этого мне приходится пачкать руки в крови. С помощью дозволенного и недозволенного богами.

Иосиф поежился, избегая взгляда Пилата:

– Так жить нельзя! Слабыми овладевает чувство безнадежности и апатии. В народе поднимается тоска.

– О чем, почтеннейший? – в голосе прокуратора почудилось нечто зловещее.

Но страх уже оставил Иосифа:

– О лучшей жизни для всех. О жизни, которая имеет смысл, которая стоит того, чтобы жить, о жизни, в которой есть надежда!

– Ты хочешь сказать, – перебил Пилат, – что казненный, смерти Которого я не желал, указал путь к лучшей жизни?

– Да, Он посеял зерно веры, которое даст обильный урожай, – ответил иудей.

Наступила длинная пауза. Понтий погрузился в раздумья...

Иосиф не знал, чем кончится этот разговор. Он волновался, но не мог отделаться от ощущения, что прокуратор – сам сплошное беспокойство. Беспокойство и страх. А страх правителя ужасен: он часто оборачивается нечеловеческой жестокостью. Душа Пилата – кладовая сомнений и страха. Всю бурю чувств прокуратор прикрывал иронией, сарказмом и циничным острословием. Приговор Иисусу явно не давал ему покоя...

Наконец лицо Пилата разгладилось.

– Может быть, ты и прав, – тихо произнес римлянин. – На многие поступки мы не решаемся не потому, что они трудны, но они кажутся нам трудными потому, что мы на них не решаемся, – произнес он многозначительно. – А ты, кажется, решился на поступок!

Иосиф тотчас ответил:

– Честный человек всегда должен делать то, что не запятнает его, даже если это стоит огромного труда, даже если это опасно.

Понтий кивнул в знак согласия:

– Отважный человек никогда не отказывается от своего решения: судьба, которой боится трус, помогает смелым.

Понтий неожиданно улыбнулся и, перехватив удивленный взгляд Иосифа, продолжил:

– Я уважаю твое мнение, но согласиться с ним не могу.

Лицо его вновь посуровело, брови нахмурились, вертикальная складка прорезала высокий лоб.

Воцарилось напряженное молчание...

Понтий в упор посмотрел на Иосифа и неожиданно понял – здесь, в атриуме, стоят не просто два человека, два оппонента. Здесь лицом к лицу стоят два разных мира!

– Прощай, Иосиф! – голос римлянина дрогнул. – Забери тело своего Пророка. Благ тот, кто знает, что делает, и отдает себе отчет в собственных действиях и желаниях!

Пилат резко повернулся и вышел.

Иосиф почти бегом устремился к выходу – быстрей, быстрей на Голгофу, к телу любимого Учителя!