Радость

Ольга Шмидт

В ночь с субботы на воскресенье выпал снег, и там, где вчера еще темнели овраги своими таинственными глазницами, сегодня лежали сверкающие сугробы, словно и не было никогда слякоти и грязи. Старик лет восьмидесяти, суровый и сгорбленный, вышел на крыльцо своего дома. Было видно, что ноги, привыкшие к долгим лесным переходам, еще крепко держали своего хозяина.

– Ну вот, и дождались, Тимка, – тихо проговорил старик, обращаясь к овчарке, выбежавшей вслед за ним. – Что, тоже заждался?! Теперь можно и лыжи готовить. Первый снег вот переждем, а как уляжется он да утопчется, так мы с тобой в лес и двинемся.

Тимка, привыкший к длинным монологам старика, слушал его внимательно, передергиваясь от порывистого ветра.

– Ну ладно, пойдем греться... Еще успеешь намерзнуться.

Забот у старика было много. За последние десять лет, что жил он на окраине леса, многое стало рутиной: и заготовка дров, и охота на дичь, и неприхотливая, но добрая пища. И хоть спина уже была слегка сгорблена, ноги и глаза служили ему еще крепко и верно.

А вот выпал первый снег, и, гляди-ка, обычно суровый и мрачноватый тон его сменился на радостный и несколько удивленный, словно был снегопад явлением чрезвычайным и необычным. Наутро снегопад кончился, но старик только в окошко поглядывал, лыжи не трогал. И лишь на второй день, собрав котомку со снедью, собрался в путь, весело покрикивая на собаку: «Давай, Тимка, выходи на свободу, совсем зачах в избе-то!»

День прошел быстро, старые места были осмотрены, капканы поставлены, два зайца-беляка тяжело висели в охотничьей сумке, и на душе было радостно и легко.

Выйдя на опушку, собака вдруг стала нервничать и залилась звонким лаем.

– Да ты что, Тимка, чего зря лаять-то или радуешься так, что домой идем?

Но, подойдя к избе, старик увидел, что не зря Тимка лаял: из трубы шел дым.

– Ну что ж, Тимка, гости, видать, к нам пожаловали, – сказал старик, торопясь.

В избе было тепло, а возле окна стоял высокий, средних лет мужчина.

– Добро пожаловать! – проговорил старик, сбрасывая охотничью сумку на дощатый пол. – Тимка вас уже версты за две учуял. Золото, а не собака.

Посетитель уже шел к двери:

– Да вот, без хозяина пришлось в дом зайти, уж не обессудьте, заплутал я что-то, с пути сбился, а тут гляжу – избушка... Вы уж извините, что без вас по-хозяйничал... Я ненадолго: вот ночь пережду – и в путь.

– Да ты что, мил человек, ежели ты с добром, чего ж я на тебя обижаться-то буду?! Мы гостям всегда рады, – и старик кивнул Тимке, чтобы он умолк.

Осторожно, еще не совсем доверяя, собака подошла к гостю, обнюхала и, словно исполнив свой долг, улеглась на свое место.

– Ну вот, теперь и Тимка не имеет ничего против. Будем знакомиться.

– Стопов Алексей, – гость протянул руку и улыбнулся открыто и несколько смущенно. – Учитель из Лесного поселка.

– Стопов?! – старик удивленно поднял брови. – Так это у вас правнук мой, Максимка, учится?

– У меня, – ответил учитель и быстро добавил: – Я Максимом доволен.

– Да чего же им недовольным-то быть, он парнишка смышленый, да и нравом добр; вон, он у меня летом грибов насушил, так мне теперь на год хватит.

– Ну а вас как мне величать?

– Пахом я, дед Пахом.

– А по батюшке?

– И по батюшке я Пахомыч. Да вы садитесь, что же это мы стоим, сейчас чай поставим, суп подогреем...

Стопов сел на стул, смотря, как старик деловито засуетился, собирая на стол нехитрую еду.

– Супец у меня мировой, хозяйка моя варить научила, как знала, что долго придется мне в жизни одному хозяйничать.

– А что же вы к сыну не переезжаете? Максим говорил, что они давно вас к себе зовут.

– Ах, Максимка, ах, пострелец... Да зовут, зовут, только привык я здесь, сам себе хозяин, да и на охоту зимой сподручнее ходить, из деревни-то далековато, да и вообще...

Старик замолчал, не договорив фразу до конца.

За ужином разговор завязался неторопливый и теплый. Стопов с интересом наблюдал за Пахомычем, как тот с увлечением говорил о лесе, об охоте, о жизни. Было видно, что рад старик собеседнику или, скорее всего, слушателю, потому что учитель все больше молчал. Уже и свеча догорать стала, и усталость свое брала, а Пахом все говорил и говорил... Стопов слушал вполуха, но вдруг одна фраза вырвала его из полусонного состояния:

– Кто это знает, что я думаю?

Пахом прервал свою речь:

– Как кто? Да ты слушал-то меня или заснул совсем?

От волнения старик сам того не заметил, как перешел на «ты».

– Извини, Пахомыч, – улыбнулся в темноте Стопов, – сморило меня что-то, не все я слышал, но вот непонятно мне, кто это может знать мои мысли?..

– Да кто же, кроме Бога? От Него, друг ты мой, не укроешься. Это от людей скрыть можно, а от Него разве схоронишься? Ты вот только подумал чего, а Он тут как тут, помочь тебе хочет, чтобы все по-хорошему было, по правде. Да только люди Бога разве слушают? Один мне вон сказал, что я пережиток прошлого... Нынче люди все больше собой заняты, как бы выгоду свою усмотреть. Они думают, что неправдой счастливы будут. Эх, жаль мне их, не понимают, что сами себя обкрадывают. Вот и сын мой, Юрий, тоже думал, что хитростью да уловками жизнь хорошую себе устроить можно. А только не было ему мира в этом доме.

– В каком доме? – от неожиданности этого сообщения Стопов окончательно проснулся.

– Да вот в том, в котором живет сейчас. Я ведь давно перебрался бы к нему. «Охота здесь» и «сам себе хозяин» – это только полуправда. А вся правда... ее ведь не каждому скажешь, больно, потому что родной сын все-таки.

Стопов молчал, боясь нарушить неожиданную откровенность Пахома.

– Ты вот молчишь, не любопытничаешь, это хорошо... Я и сам все скажу, потому что вечер сегодня такой, на разговор тянет. Ты у нас человек новый, да и Максимка много хорошего о тебе говорил, потому тебе и откроюсь. Дом этот, про который речь, в поселке пустой стоял. Давно это было, лет уж 30 прошло. Так вот, пустой он стоял, потому как на отшибе был. Для лесоповальщиков специально выстроили, а как вырубку-то кончили, дом бросили, так и стоял он года три никому не нужный. А тут в поселке Настасья с мальцом объявилась. Никто не знал, кто она да откуда, только сразу видно было, что непростая она была – грамоте научена, обходительная, приветливая... Знаешь, про какую Настасью я тебе рассказываю?

– Про Анастасию Андреевну? – выпалил Стопов не раздумывая.

– Про нее самую. Это она потом в школу-то пошла детишек учить, а сначала она так просто в избе жила, дичью промышляла... И малец при ней был, Андрейка, ему тогда годков пять было. Дом она внутри как могла в порядок привела, а крышу ей Савельич подлатал. Так она все лето и осень в нем и прожила. Люди попривыкли к ней.

А тут делец в поселке объявился, Тристанов. И как уж это ему удалось, не знаю, но стал он сына моего, Юрку, подбивать артель организовать по обработке беличьих шкурок. И помощь сулил в сбыте, и деньги давал. И дом этот приглядел, так как он на отшибе стоял, подальше от любопытных глаз. Юрке моему лестно стало, да и на деньги позарился, вот и согласился. И как уж Тристанову это удалось, не знаю, только бумагу он в городе достал, что дом этот Юрка якобы давно купил, а за неимением лишних средств с переездом тянул. И вот с бумагой этой они к Настасье и заявились. А дело уже в ноябре было, морозы в том году стояли ранние. Настасья говорит им: «Куда же я с мальцом на зиму глядя? Погодите хоть до весны». Только они свое дело пробили, и Юрка в дом переехал. А Настасью жена бывшего директора школы к себе взяла. Так они и ютились в маленьком домишке вместе. Тогда же Настасья и в школу работать пошла, детишек грамоте обучать.

Оказалось, и бумагу она имела, что институт какой-то окончила, только говорить никому не хотела. Как уж я тогда просил сына не брать греха на душу, ведь за сирых да вдовых Сам Бог стеной стоит. А Юрка мой только смеялся да отмахивался: отстал, мол, от жизни, отец, сейчас каждый за себя стоит! А все же по Божьей правде вышло... Анастасия-то Андреевна теперь человек видный. Она школу на ноги поставила, дело свое знает, и амнистия ей вышла. Это потом уже узнали, что ссыльная она была. И из Андрейки ее человек хороший вышел, правильный: у кого нужда какая или беда, все к нему идут – он никому еще на порог не указал.

А Юрка мой с тех пор так и мается. Так-то у него все есть: и достаток, и здоровье, а только еще больше у него жадности да злости. И дети злые выросли, все норовят как бы себе угодить, а другим напакостить.

Пахомыч смолк на минуту:

– Только Максимка вот другой растет, душа у него нараспашку! На него смотрю – радуюсь. Богу молюсь, чтобы смилостивился, чтобы не совсем на них рукой махнул. Может, через Максимку и сами поймут, как жить-то надо. Эх, люди...

В избе было темно, и Стопов не видел лица Пахомыча, но догадывался, что слезы не давали старику говорить дальше.

– Все, давай на ночь укладываться, заговорил я тебя совсем своими рассказами, – Пахом решительно встал и пошел к лежанке.

Стопов долго еще лежал в полумраке. В окне белели высокие ели, а между ними, как в старинной сказке, висела луна... Утром Стопов сквозь дремоту слышал, как Пахомыч суетился у печки, разводя огонь.

– Ну что, проснулся наконец, вижу – не спишь, лежишь только, – старик лукаво засмеялся в бороду.

– Пахомыч, да как же ты это определил, я ведь глаза-то не открывал? – учитель приподнялся на лежанке.

– А ты поживи с мое с Тимкой, – Пахом кивнул на собаку, – еще не такое уметь будешь. Тимка ведь тоже знает: сплю я или нет не по глазам, а по дыханию. Я еще, вроде, только сон последний досматриваю, а он уже тут как тут возле лежанки. Ну ладно, хватит ночевать, в окно глянь-ка: красота какая! Постарался Бог, пока мы с тобой спали.

Стопов накинул на себя одеяло и подошел к окну. И словно глазам своим не веря, протер их кулаками, как со сна делают дети.

– Три, три глаза-то, такое не часто увидишь.

Утренняя заря только вставшего солнца окрасила макушки снежных елей в еле заметный розовый цвет, а сугробы, лежавшие еще совсем в тени, синели на разные лады. Но вот солнце их достигло, и засверкали они алмазами белыми, голубыми, розовыми... Даже не верилось, что это просто снег. Через десять минут все исчезло. За окном опять стоял белый привычный лес.

– Вот не разбуди я тебя своей печкой, так ты бы ничего и не увидел, – Пахом заговорщически улыбался.

Через час каждый из них уже шел своей дорогой. Стопов – домой, а Пахомыч с Тимкой – капканы проверять.

Время летит незаметно... В Лесном поселке все шло своим чередом. Не за горами было Рождество, все готовились к празднику, кто как мог: кто дом чистил, кто – душу.

Стопов нес в сумке книги, полученные по почте. Дочери на каникулы обещал, будет теперь что под елку положить. Улыбаясь и думая о своем, он чуть не столкнулся со встречным, поднял голову и увидел Пахомыча:

– Пахомыч, ты? Как ты тут оказался?

– Эх, друг ты мой, – лицо старика светилось, – радость-то у меня какая! Я уж и не гадал, и не думал, а Бог все по-Своему и устроил. Через столько-то лет! Сын-то мой с Анастасией Андреевной помирился совсем. Повинился он перед ней за все, а она-то, голубушка: прощаю, говорит, и зла на тебя не держу, потому кто из нас без греха, мол... Эх, жизнь теперь пойдет, я вот уже из своей избушки к ним перебрался, теперь вместе все будем. А Максимка-то, Максимка как рад!..

– А как же охота, избушка, Пахомыч? – Стопов на секунду представил себе заснеженную одинокую избушку в лесу и холодную печку без огня.

– Да что охота? У меня ноги еще крепкие, отсюда с Максимкой бегать будем. Теперь у нас все по-доброму будет, ну а если отступимся – Бог опять и укажет, какой дорогой идти надо. Он ведь у нас одна надежда, без Него мы в темнице. Все, побежал я, некогда мне, у меня еще правнучка родилась, Настасьей назвали!

Стопов долго еще стоял под снегопадом и смотрел вслед Пахому. В этой искренней и крепкой вере не было ничего надуманного и книжного; никакой фальши, никакой вычурности.

«Да, – подумал Стопов, – он прав: в Боге крепость, и сила, и радость...»

И впервые представилось ему Рождество совсем в другом свете.