Левит в черном

Хаим Бэлц

Все мы помним эпизод спора, описанном Дюма, о черном знамени капитана Немо. Именно под этим цветом – цветом небытия, траура и в то же время раскрепощенности и невостребованной свободы – прошла земная жизнь Осипа Эмильевича Мандельштама. Один из его друзей, русский писатель Родион Березов (Акульшин), хранил Мандельштама в своей памяти как человека «симпатичного, очень приветливого и умного, но как-то по-своему, будто он только одной своей частью жил на земле, а в остальном – где-то в другом месте». И это было очень верным замечанием. Это же ярко иллюстрирует его творчество, в котором Мандельштам никогда не опускался до примитивного бытового уровня. В основе его восприятия незыблемо лежало христианство – и не как символ, найденный художником, а как откровение благодати через явление Христа. Мандельштам, вопреки мнению многих, никогда не был философом. Ему претили различные философии и идеи гуманизма как уход от простого понимания христианства, и это его чем-то сближало с Блоком. Строки «Вам чужд и странен Вифлеем, и яслей вы не увидали» из стихотворения «Сухие листья октября» направлены к так называемым истовым приверженцам ценностных понятий, среди которых были люди, сводившие факт принятия Мандельштамом Иисуса как Мессии и его крещение в июне 1911 года в методистской церкви Выборга к стремлению ассимилироваться. Эти люди, по словам жены, Надежды Мандельштам (в девичестве Хазина), так и не поняли «молодого левита». «Но как можно забыть о той тьме, – недоумевает Надежда Яковлевна, – которая наставала в шестом часу и продолжалась до часа девятого, и померкло солнце»? Ведь именно под этим солнцем родился еврейский мальчик: «Я проснулся в колыбели, черным солнцем осиян». Судьба еврейства после начала новой эры была для Мандельштама жизнью под тем «черным солнцем». Но на этуна обузу и на несчастную случайность, а как на Богом данный дворец», вкладывая в эти слова все свое иудо-эллино-христианское мироощущение. Никита Струве как-то заметил, что ключом к пониманию Мандельштама могут служить следующие слова Владимира Соловьева: «Еврей верит в невидимое... но хочет, чтобы невидимое стало видимым и проявило бы свою силу; он верит в дух, но только такой, который пронизывает все материальное, который пользуется материей, как своей оболочкой и своим орудием. Не отделяя духа от материального выражения, еврейская мысль тем самым не отделяет и материю от ее духовного и божественного начала». Тот, в ком текла «кровь, отягощенная наследством овцеводов, патриархов и царей», не мог умолчать об этом «божественном начале» и его воплощении в Мессии Израиля – скромном плотнике из Назарета, Царе царей и Господе господствующих. Он не мог молчать о том, что мир в своем сумасшествии погружается во тьму. В одну из зимних ночных прогулок с Березовым Мандельштам говорил: «Родион, что придумать?.. Я же не могу сдерживать свои слова, они меня раздирают изнутри, я могу задохнуться, если они застрянут во мне и не слетят с языка...» Его судьба была чем-то похожа на судьбу Маккавеев, только в отличие от них Осип Мандельштам переступил границу, разделяющую символ с его духовным началом, где он, наконец, смог полной грудью вздохнуть «о луговине той, где время не бежит».

Образ Твой, мучительный и зыбкий,
Я не мог в тумане осязать.
«Господи!» – сказал я по ошибке,
Сам того не думая сказать.
    
Божье имя, как большая птица,
Вылетело из моей груди.
Впереди густой туман клубится,
И пустая клетка позади.

(1912 г.)
    

В хрустальном омуте какая крутизна!
За нас сионские предстательствуют горы,
И сумасшедших скал колючие соборы
Повисли в воздухе, где шерсть и тишина.
    
С висячей лестницы пророков и царей
Спускается орган. Святого Духа крепость.
Овчарок бодрый лай и добрая свирепость.
    
Вот неподвижная земля, и вместе с ней
Я христианства пью холодный горный воздух,
Крутое «верую» и псалмопевца роздых,
Ключи и рубища апостольских церквей.
    
Какая линия могла бы передать
Хрусталь высоких нот в эфире укрепленном...
И с христианских гор в пространстве изумленном,
Как Палестины песнь, нисходит благодать.

(1919 г.)
    

ТАЙНАЯ ВЕЧЕРЯ
    
Небо вечери в стену влюбилось –
Все изранено светом рубцов, –
Провалилось в нее, осветилось,
Превратилось в тринадцать голов.
    
Вот оно, мое небо ночное,
Пред которым, как мальчик, стою.
Холодеет спина, очи ноют,
Стенобитную твердь я ловлю.
    
И под каждым ударом тарана
Осыпаются звезды без глаз –
Той же вечери новые раны,
Неоконченной росписи мгла.

(1937 г.)