Задохнувшийся родник

Рената Шпрунг

Из вагонов выгружалась очередная партия узников, которых ждали газовые камеры. Воспользовавшись царившей вокруг неразберихой, какой-то старик-еврей втолкнул девочку в строй возвращавшихся с работ женщин, умоляя спасти её от смерти.

То ли конвоировавший женщин надзиратель отвлекся, то ли сделал вид, что ничего не заметил, так или иначе, но удалось провести ребенка в блок, в котором жили 240 узниц пяти национальностей.

Ильзе Ханзен, крупная и грубая, как портовый грузчик, в свои тридцать лет была признана неисправимой уголовницей и проституткой и уже три года на правах постоянного обитателя лагеря исполняла обязанности старосты блока. Увидев среди узниц девочку, чей тонкий с горбинкой нос и большие черные миндалевидные глаза сразу же выдавали её происхождение, она уперлась кулаками в бока и закричала голосом, которому позавидовал бы командир полка: «Вы что, тупое бабье, захотели в газовую камеру? Чтобы духу этого жидовского чучела не было! Ну, живо!»

Но тут вдруг бледная и испуганная девочка подбежала к ней, обхватила худенькими ручками за ноги, подняла личико и, доверчиво глядя Ильзе в глаза, спросила: «Ты теперь моя новая мама?»

В воздухе повисла мертвая тишина, все женщины замерли и с ужасом смотрели на старосту. Но произошло невероятное – грубое лицо Ханзен осветилось нежной материнской улыбкой, и она ответила тихим и неуверенным голосом: «Да, малышка, с этого дня я твоя новая мама». Она погладила черную кудрявую головку, взяла девочку на руки, прижала к себе и сказала привыкшим командовать голосом: «Держите язык за зубами! Понятно?» Но это было излишне. В тот момент любая из узниц, не раздумывая, бросилась бы в огонь за ненавистную до сих пор старосту.

Ханзен спрятала ребенка под своей кроватью, стоявшей отдельно в оконной нише, и строго-настрого запретила девочке вылезать оттуда без разрешения, пока все не вернутся с работ.

Все дни Руфь проводила в полумраке под кроватью, лежа на двух одеялах. Это были долгие часы, полные томительного ожидания. И только ночью она оказывалась в объятьях своей новой мамы, окруженная добрыми тетями и осыпаемая бесконечными ласками.

Из разноцветных лоскутов, наворованных тетями где только можно было, Ильзе сшила девочке куклу, волосы у которой были из джутовых ниток, надерганных из мешка, а блестящие глаза – из пуговиц от немецкого мундира. Руфь любила свою некрасивую куклу нежной любовью, на которую способны только дети и матери, и не расставалась с ней ни на секунду. Видя это, Ханзен ежедневно напоминала девочке, что та должна сидеть под кроватью тихо, как мышка, потому что злые дяди-эсэсовцы хотят отнять ее куклу. Это было понятно девочке, и она лежала в своем укрытии, стараясь не шевелиться.

В то роковое майское утро на голубом небе ярко сияло солнце и воздух был наполнен громким пением птиц. Женщины, как всегда, ушли на работу, а Ильзе отправилась по делам в комендантский блок. Завороженная птичьим пением, Руфь тихонечко выглянула из-под кровати. При виде солнечных лучей, наполнявших блок теплым светом, в ее маленькой груди проснулась такая сильная тоска по волшебному светлому миру, что, забыв все предупреждения, она вылезла из-под кровати, медленно пересекла пустой блок, открыла дверь и уселась снаружи на каменном пороге. Сияющими глазами девочка смотрела на голубое весеннее небо, по которому, словно парусники, плыли белые облака, и, прижимая к груди любимую куклу, ласково говорила ей: «Бедный ребеночек – все время сидишь в темноте. Тебе нужно посмотреть на солнышко и послушать, как поют птички...»

Проходивший мимо эсэсовец заметил ребенка и, ласково улыбаясь, позвал: «Пойдем, малышка, я отведу тебя к одному хорошему дяде!» Руфь любила всех и вся в этом волшебном солнечном мире – она доверчиво ухватилась за руку человека в черном мундире и ушла с ним, чтобы уже никогда не вернуться.

Позднее знакомый уборщик рассказал растерянной, обыскавшей весь барак в надежде найти ребенка Ильзе Ханзен, что видел, как один эсэсовец привел в медицинский блок маленькую девочку и передал врачу со словами: «Вот вам новый подопытный кролик».

Ребенок обиженно ответил, что он никакой не кролик и что хочет обратно к своей маме. Доктор пообещал Руфи конфетку, если она будет послушной, – он «только сделает ей маленький укольчик, это будет совсем не больно». Затем фашист положил девочку на стол смерти. Прежде чем игла вонзилась в едва заметную вену, Руфь успела спросить: «Дядя, у тебя тоже есть дети, они тоже послушные?» И уже с угасающим взглядом прошептала: «Смотри хорошенько за моей куклой, дядя...»

Да, у «дяди» тоже было четверо детей, но это не мешало извергу убивать чужих детей.

Пепел маленькой еврейской девочки Руфи, как и пепел четырех миллионов других людей, уничтоженных в Освенциме, осел на дно небольшого, окруженного соснами и заросшего камышом пруда, родник которого иссяк навсегда.