Анкета

Василий Гроссман

Ночью, когда жена и дочь легли спать, Штрум взялся заполнять анкету. Почти все вопросы в анкете были те же, что и до войны. И потому, что они были прежними, они казались Виктору Павловичу странными, как-то по-новому тревожили его.

Это была царь-анкета, анкета анкет. Она хотела знать все об отце его жены Людмилы, о ее матери, о дедушке и бабушке Виктора Павловича, о том, где они жили, когда умерли, где похоронены. В связи с чем отец Виктора Павловича, Павел Иосифович, ездил в 1910 году в Берлин?

Государственная тревога была серьезна и хмура. Штрум, посмотрев анкету, сам заразился неуверенностью в своей надежности и подлинности.

Фамилия, имя, отчество... Кто он, человек, вписывающий в анкетный лист в ночной час: „Штрум Виктор Павлович"? Кто я, познал ли я себя?

И, полный сомнений, он принялся отвечать на второй вопрос.

Дата рождения... год... месяц... день... Укажите новый и старый стиль.

Не указать ли, чтобы снять с себя ответственность: „со слов“?

Пол... Штрум смело написал: „мужчина“.

Национальность... Вот пятый пункт. Такой простой, малозначащий в довоенное время и какой-то чуть-чуть особенный сейчас.

Штрум, нажимая на перо, крупными буквами решительно написал: „еврей“. Он не знал, что будет вскоре значить для сотен тысяч людей ответить на пятый вопрос анкеты: калмык, балкарец, чеченец, крымский татарин, еврей...

Он не знал, что год от года будут сгущаться вокруг пятого пункта мрачные страсти, что страх, злоба, отчаяние, безысходность, кровь будут перебираться, перекочевывать в него из соседнего, шестого, пункта „социальное происхождение“, что через несколько лет многие люди станут заполнять пятый пункт анкеты с чувством рока, с которым в прошлые десятилетия отвечали на соседний, шестой, вопрос дети казачьих офицеров, дворян и фабрикантов, сыновья священников. А ведь в наших анкетах речь идет даже не о купцах, священниках, дворянах. Речь идет об их детях, внуках. Что же у них дворянство в крови, как еврейство? Они купцы, священники по крови, что ли? Ведь чушь.

Но он уже ощущал и предчувствовал сгущение силовых линий вокруг пятого вопроса анкеты. Накануне вечером ему позвонил по телефону Ландесман, и Штрум ему сказал, что ничего не получается с его оформлением. „Я так и предполагал“, – сказал Ландесман злым, упрекающим Штрума голосом. „У вас непорядок в анкете?“ – спросил Штрум. Ландесман фыркнул в трубку и сказал: „Непорядок выражен в фамилии“.

„Что же, – подумал Штрум, – еврей так еврей, ничего не поделаешь“.

Он пожимал плечами, вставал, ходил по комнате, отстранял кого-то движением ладони. Потом Штрум садился за стол и отвечал на вопросы.

Живет ли кто-либо из ваших родственников за границей (где, с каких пор, по каким причинам выехали)? Поддерживаете ли вы с ними связь?

Новый вопрос усилил его тоску.

Товарищи, неужели вы не понимаете, что в условиях царской России эмиграция была неизбежна? Ведь эмигрировала беднота, эмигрировали свободолюбивые люди!

Но на деле получалось так, что список его родственников, живущих за границей, немногим меньше списка его научных работ. А если добавить список репрессированных...

Ну, вот, распластали человека. На свалку его! Чужак! Но ведь ложь, ложь!

А мало ли людей с блистательными анкетами, способных обмануть, предать? Этот принцип бесчеловечен. Он бесчеловечен и слеп. К людям мыслим лишь один подход – человеческий.

Виктор Павлович составит другую анкету, принимая людей в лабораторию, – человеческую анкету. Ему безразлично – русский, еврей, украинец или армянин человек, с которым ему предстоит работать. Его отношение к товарищу по работе не зависит от того, арестован ли его брат органами НКВД. Ему безразлично, живут ли сестры его товарища в Костроме или Женеве.

Он спросит: с какого возраста вас интересует теоретическая физика, как вы относитесь к эйнштейновской критике старика Планка, склонны ли вы к одним лишь математическим размышлениям или вас влечет и экспериментальная работа, как вы относитесь к Гейзенбергу, верите ли вы в возможность создания единого уравнения поля? Главное, главное – талант, огонь, искра Божия.

Он бы спросил, если, конечно, товарищ по работе хотел бы отвечать, любит ли тот пешие прогулки, пьет ли вино, ходит ли на симфонические концерты, нравились ли ему детские книги Сетона-Томпсона, кто ему ближе – Толстой или Достоевский, не увлекается ли он садоводством, рыболов ли он, как он относится к Пикассо, какой рассказ Чехова он считает лучшим.

Удивительно хорошо сказал об этом Мадьяров, так хорошо, что все думается, не провокатор ли он.

Господи, Боже мой...

Штрум взял перо и написал: „Эсфирь Семеновна Дацевская, тетка со стороны матери, живет в Буэнос-Айресе с 1909 года, преподавательница музыки“...