Палеонтология: предмет и метод

Марк Твен

Первобытный человек

1. Мои коллеги-палеонтологи, найдя рядом с костями первобытного человека орудия (для использования на том свете), доказали его веру в бессмертие. Я же считаю, что они сделали даже больше. Доказывая, что первобытный человек, чтобы достать костный мозг, всегда раскалывал кости животных вдоль, палеонтологи, мне кажется, почти доказали, что он был просто ослом. Ибо зачем ему нужно было для извлечения костного мозга ломать кость вдоль? Когда любому, за исключением разве только ученого, известно, что гораздо легче расколоть ее поперек. Да и бить так камнем по кости намного удобнее; причем всем ясно, что в каком бы направлении эту кость ни ломать, костный мозг от этого хуже не станет. Однако вопреки всякой логике, этому первобытному увальню обязательно нужно было колоть ее вдоль – поступок, явно говорящий не в пользу его ума. Я должен обратить ваше внимание еще на то, что ни его роговые орудия, ни его кремниевый нож, ни тем более его внушающий благоговейный трепет метательный диск, который он по своей наивности принимал за кремниевый топор, не могли расколоть вдоль эту кривую, выскальзывающую из рук кость с достаточной легкостью, а я всегда считал, что первобытный человек прежде всего думал об удобствах. Такова была его манера, если я знаю, о чем говорю, а если нет, то какой же из меня тогда палеонтолог!

2. Меня почему-то все время тревожит мысль, что те медведи, чьи кости лежали вперемешку с костями первобытного человека, они-то и были главными участниками пиршества, съевшими этот „костный мозг “, а заодно и тех зверей, коим он принадлежал. И ничуть не боясь впасть в ересь, я с не меньшим успехом могу предположить, что они съели и самого первобытного человека. Вот перед нами груда костей – человека и пещерного медведя, – лежащие вперемешку без каких-либо изобличающих доказательств, свидетельствующих о том, что человек съел зверюгу, а не наоборот, и тем не менее палеонтология, производя сейчас, в пятом геологическом периоде, прокурорское дознание с целью выяснения обстоятельств смерти во время инцидента, происшедшего в четвертичном периоде, прехладнокровно возлагает всю вину на человека и, мало того, утверждает, что есть улики, обличающие его в „каннибализме“. Я спрашиваю у беспристрастного читателя: разве это не напраслина, возведенная на джентльмена, которого убили два миллиона лет назад и чьи родственники и друзья не в состоянии защи... Впрочем, это слишком мучительно горькая тема для меня. Разве не напоминает нам все это скандальное байроновское дело? Вот перед нами ужасные манеры, звериные инстинкты и такой же аппетит, приписанные почему-то первобытному человеку. Где у нас гарантия, что завтра та же рука не обольет грязью мать этого бедняги?

3. А потом, в сущности, нет ничего особо удивительного в исчезновении костного мозга в костях, пролежавших сотни тысяч лет, чтобы стоило из-за этого ломать голову и не спать по ночам, стараясь определить, каким образом он мог исчезнуть. Разве не мог он, скажем, с учетом множества благоприятных факторов исчезнуть под действием старения, естественного разложения и работы червей?

4. Если бы студенты спросили меня, почему палеонтологи называют первобытного человека людоедом, я бы ответил: потому что они обнаружили следы зубов на костях первобытного ребенка, и они считают, что это „следы зубов человека“. Если бы студенты спросили, почему палеонтологи утверждают, что пещерная гиена обгладывала поджаренные кости животных после того, как первобытный человек отобедал, я бы ответил, что на вышеназванных костях нашли следы зубов, которые, как они считают, „являются следами гиены“. Но если бы меня спросили, каким образом палеонтологи отличают одни следы зубов от других на костях, особенно тех, что пролежали в горной пещере еще с тех незапамятных времен, когда были воздвигнуты эти вечные горы, я бы ответил: не знаю!

Каждый человек может оставить следы своих зубов на каком-нибудь свежем субстрате, который имеется иногда на костях, но чтобы он ухитрился оставить отметки своих зубов на самой кости, этого я еще не видывал. Пусть какой-нибудь старательный студент попробует надкусить костяную ручку зубной щетки своего соседа и посмотрит, оставил ли он после себя автограф, который переживет века. Ну, что вы на это скажете теперь, господа ученые?

5. Нет ничего проще, чем проследить метод, который палеонтологи без всякого понимания используют в своих научных изысканиях. Сошлюсь хотя бы на такую затасканную привычку доказывать огромный возраст ископаемых костей их „исключительной хрупкостью“, а затем объяснять их чудесное сохранение тем, что они „затвердели и превратились в камень, потому что длительное время лежали в известковых отложениях“. Имей скептики достаточно ума, чтобы уразуметь это, они бы столько не спорили.

6. В знаменитой у палеонтологов пещере Ориньяк были найдены кости первобытных людей, остовы покрытых шерстью слонов, гигантских медведей, лосей и волков необычного вида, а также кости царственного мастодонта. И как, вы думаете, мои коллеги-палеонтологи назвали это место? „Первобытное кладбище“! На каком основании? Почему именно кладбище?

Уважаемый читатель! Я тщательно изучил этот вопрос и установил следующий весьма существенный факт: палеонтологи не нашли в пещере ни одного могильного камня и никаких следов кладбищенской ограды! Так почему же они тогда называют его кладбищем? Разве сваленные в кучу без разбора кости – людские и звериные – обязательно кладбище?

Я не стал бы, однако, подрывать веру людей в существование первобытного кладбища просто так, чтобы показать себя. Я поднял этот вопрос с более благородной целью – дать увлечению палеонтологией учащейся молодежи новое направление, более серьезное. Я исследовал доказательства и теперь ничуть не сомневаюсь, что найденные в пещере Ориньяк предметы являлись остатками не первобытного кладбища, а первобытного зоопарка. Я спрашиваю у мыслящего читателя: мыслимое ли это дело, чтобы такие редчайшие создания, как обросший шерстью слон, мастодонт, гигантские, ни на что не похожие медведи, волки и т. п., собрались вместе просто так, а с ними заодно и два-три человека в комфортабельной, просторной пещере с маленькой, низенькой дверцей, как раз подходящей для того, чтобы пропускать по одному по билетам сельских жителей с пятидесятипроцентной скидкой для детей и слуг? Я лишь задаю этот вопрос честному читателю, а он уж пусть сам, как говаривал древнеримский историк Иосиф Флавий, над ним попотеет. Если же меня попросят развить дальше свою мысль, то осмелюсь сказать, что, по моему мнению, смотритель этого зоопарка, дождавшись, когда хозяин и остальное зверье заснули, устроил там всеобщую резню с целью ограбления. Последнее допускается почти одной шестой частью всех палеонтологов, отметивших (кстати сказать, с необычайным единодушием), что первая половина четвертичного периода необычайно благоприятствовала устройству различных общественных зрелищ, – и в одном только этом факте вы почти найдете подтверждение преступным замыслам, руководившими смотрителем. Ежели меня попросят привести решающее, неопровержимое доказательство правильности моей догадки, я укажу на следующий весьма многозначительный факт: труп смотрителя зверинца в пещере не найден, а денежный ящик с выручкой исчез. Думаю, сказанного вполне достаточно, чтобы у многих моих слушателей волосы встали дыбом.

Я не гонюсь за славой, пусть мне воздадут только должное. Если сочтут, что мне удалось пролить некоторый свет на загадку пещеры Ориньяк, то мне ничего, кроме признательности, не нужно; если нет – будем считать, что я ничего подобного не говорил.

7. Что касается этих несчастных жертв палеонтологии – „каменного топора“ с „кремниевым ножом“ в придачу, то тут я вновь вынужден не согласиться с другими учеными. Я не думаю, что так называемый „кремниевый нож“ являлся ножом вообще. Мне все время кажется, что это был просто напильник. Ведь ни один нож на свете не имеет такого позорно тупого лезвия, как этот. Если учащиеся попросят меня открыто сказать, на что сдался первобытному человеку этот напильник, то я с присущей палеонтологии дипломатией отвечу вопросом: а на что сдался ему такой нож?! Этой штуковиной он хоть что-то мог отпилить, но пусть меня повесят, если ему хоть раз удалось с ее помощью что-нибудь отрезать.

8. Что же до куска кремния овальной формы, который якобы и есть прославленный „каменный топор“, то лично я никак не могу отделаться от мысли, что это всего лишь обыкновенное пресс-папье. Если разгневанные коллеги-палеонтологи набросятся на меня и скажут, что у первобытного человека не было бумаги, то я спокойно возражу: „А кто ему запретит таскать с собой пресс-папье, пока он не разживется где-нибудь бумагой? Дело-то его личное!“

Впрочем, я человек покладистый. Если джентльменам будет угодно пойти на компромисс и назвать сию штуку окаменевшим городским бубликом или чем-то еще более соответствующим истине, я возражать не стану, ибо первобытные люди, безусловно, нуждались в пище и вполне могли иметь городской бублик, но уж никак не топор, подобный этой штуке, которой масло отрезать и то нельзя, не раздавив.

Если кто-нибудь отыщет ошибку в аргументах, приведенных мною выше, и заявит, что я перешел к выводам, не проанализировав всей обширной темы, и что такая вольтижировка не к лицу ученому, а затем присовокупит, что, обосновывая собственную точку зрения, я начисто отмел другую, противоположную, то я отвечу, что подобные вещи всегда практикуются в науке. Мы все так поступаем – все ученые. Никто столь не сожалеет об этом, как мы сами, но тут, право, помочь нечем. Сперва нам пришлось отказаться от нашего утверждения, что некое ископаемое животное являлось первобытным человеком, ибо впоследствии, когда мы нашли множество зверей из отряда ящеровых, мы при первом же поверхностном рассмотрении увидели, что то, другое создание природы, также происходит из этого отряда. Что нам оставалось делать? Превратить тысячи ящеровых в первобытного человека? – работа большая и сложная, поэтому мы превратили одинокого первобытного человека в ящера. Это был наиболее дешевый выход из создавшегося положения. И так мы всегда продолжаем делать. Каждый раз, когда у нас возникает возможность утвердить что-то новое, мы поступаемся чем-то старым. Когда мы открыли пресловутый ледниковый период, ох, сколько нам пришлось попотеть, перетаскивая с одного места на другое остатки этих ископаемых животных. Поскольку разве не ясно, что беспорядочное расселение видов на земле, которое мы приписывали специфическому действию всемирного потопа, не могло объяснить эту ловко придуманную учеными теорию о „ледниковом периоде“, который должен был перебрасывать с севера на юг, в Африку, только моржей, белых медведей и других арктических животных, не путая их с другими „нечистыми парами“. Так вот, едва мы успели рассортировать как следует некоторые виды ископаемых животных, чтобы как-то подкрепить свою теорию о „ледниковом периоде“, как вдруг является какой-то идиот с Берингова пролива с найденным там доисторическим слоном, проживавшим, видите ли, на Аляске несколько сот тысяч лет назад! Разумеется, нам пришлось вновь засесть за работу и расплачиваться за этого идиота. Представляете себе, каково это? Наука ничуть не меньше вас сожалеет о том, что в этом году она похожа на науку прошлого года не больше, чем та похожа на науку двадцатилетней давности. Но что поделаешь? Тут наука помочь чем-либо бессильна. Наука – это сплошное непрерывное изменение. Она вечно развивается. Двадцать лет назад ученые смеялись над невежеством людей, которые, живя за двадцать лет до них, блуждали в потемках. Сейчас мы испытываем удовольствие, смеясь над этими учеными.

Мы в конце концов нашли объяснение тому слону с Берингова пролива, создав теорию, согласно которой Аляска во времена его существования была тропиками. Весьма вероятно, лет через двадцать новое поколение палеонтологов отыщет какого-нибудь другого слона, завалявшегося вместе с окаменевшим айсбергом в одной из пещер четвертичного периода. Если этакое случится, ох, и сядем же мы с вами в калошу с нашей тропической теорией!