Конец одной семьи

Инна Иохвидович

Cамой первой из них, из четырех поколений семьи Равкиных, умерла Леночка, двадцати одного года от роду. Неправильно сказано – умерла. Леночка свела счеты с жизнью с помощью большого количества принятых таблеток. Что это были за таблетки, ведомо было лишь ей да судебно-медицинской экспертизе.

Парень, с которым встречалась Леночка в свой последний перед смертью год, был породистым красавцем, и соседи недоумевали, как польстился он на эту невзрачную девушку. Решено было, что, наверное, он покусился нa (никем, правда, не виданное и никем не пересчитанное) богатство. Ведь Равкины были евреями, пусть инженерами, но известно – все евреи богатые. А парень-то был самым что ни на есть русским.

Все осуждали его. И когда он явился на похороны с белой розой в руке, то дружно постановили: видно, обесчестил девку или, того хуже, обрюхатил.

Однако Леночку похоронили во всем белом, точно невесту, и Леночкин дед Авраам Борисович как будто обмолвился комy-то, что экспертиза подтвердила ее девственность.

Случилось это незадолго до Троицы, и тогда одна из «подъездных» старушек заказала панихиду по рабе Божьей девице Елене, ведь только перед Троицей и можно поминать самоубийц. «Ничего, – рассуждала старуха, – что Леночка – еврейка. Там, наверху, в сонмище душ национальностей нет. А девушка была воспитанной, вежливой, доброй, не то что другие – даром, что наши, христиане вроде...»

Так исчез из мира единственный побег, который выпустил в будущее равкинский род.

Костлявая с косой как будто чего-то напутала, неправильно, вне очередности, выкашивая Равкиных.

После Леночки ополчилась она на ее отца – Леню Равкина, находившегося в разводе с первой женой, матерью Леночки. По сути, за год до смерти Леночка лишилась и отца, ушедшего к молодой женщине, и матери, болезненно переживавшей уход мужа, замкнувшейся в самой себе. Леня Равкин был настолько увлечен своей молодицей, что и начало болезни своей пропустил. А даже если бы и заметил, то все равно ничего поделать нельзя было бы. То была одна из редко встречающихся в человечестве болезней. Может быть, потому что Леня был чистокровным евреем, она и пристала именно к нему. Как известно, иногда евреи заболевают очень-очень редкими болезнями, а некоторыми – болеют только они!

Однако они о чем подобном Леня не думал; естественно, надеялся он на выздоровление. Но это был не грипп, и даже не инфаркт, и не инсульт, и не... Как считают – самое страшное. Болезнь имела фатальные последствия. Она очень быстро (а ему показалось – и вовсе мгновенно) лишила его не только привычек, но, увы, и человеческого облика. По своей беспомощности он стал хуже грудного ребенка, тот хоть может глотать.

Молодая ушла от него, а вернулась бывшая жена. Она yxaживала за ним, то отчаянно жалея его, а то тоскуя по нему; в конечном счете он был единственным мужчиной в ее жизни и отцом ее единственного погибшего ребенка.

Ненадолго пережили сына Ленины родители – Авраам Борисович и его супруга Сарра Марковна, она же, по документам, – Софья Александровна. Их семейная жизнь представлялась им удачной и спокойной, как и у библейской одноименной четы. «Я на тебе и женился, потому что ты была Сарра, судьба была нам соединиться, – часто говорил Авраам Борисович, – вот только сына мы должны были назвать Исааком!»

Но куда уж Лене было зваться Исааком, когда и Сарре Марковне пришлось Софьей Александровной стать. В заявлении в ЗАГС об изменении имени-отчества она писала: «Не из-за неблагозвучия имени, а исключительно как личность, свободная от религиозных предрассудков, прошу...» Было то во времена пятилетки «безбожия», закончившейся крахом (пусть и говорить о том было не принято), потомy как поставленная партией и правительством задача: «искоренить понятие „Бог“ в массовом сознании» – не удалась! Но, может быть, ее заявление и было результатом пятилетки? Кто знает? И потому ее единственный сын не мог стать Исааком, имя его было героическое –Леонид.

Софья Александровна не смогла оправиться после смерти внучки и сына. Она не задавалась вопросами, ей просто стало тяжко, невозможно жить. С виду она по-прежнему оставалась такой же хлопотливой, заботливой хозяйкой дома, опорой потерявшемуся мужу и его престарелому отцу. Ничем особенным она и не болела, а привычные четкость и предусмотрительность не оставили ее и до последнего часа.

– Абраша, – обратилась она тем утром к мужу, – только без паники! К вечеру я умру, я чувствую. Не перебивай, – пресекла она его возражения. – Я в квартире приберу и на неделю приготовлю oбед, а вот как вы с папой дальше жить будете, не представляю, – горестно всплеснула она руками.

Авраам Борисович после такого обыденного объяснения немного успокoился... Но вечером, ближе к ночи, Софья Александровна, она же Сарра Марковна, легла на кровати очень прямо, странно выпрямилась, и в какое-то мгновение из тела своего, из себя, – выдохнула...

Все предусмотрела покойница, так что Аврааму Борисовичу не пришлось ей и глаза прикрывать.

Но, в отличие от праотца Авраама, он не смог жить без своей Сарры, пусть о смерти и не думал. «Она» сама явилась за ним и забрала с собой.

А получилось все как-то нелепо и обыденно. В общей охватившей бывший Советский Союз разрухе дворники прекратили даже зимой убирать улицы. Авраам Борисович каждое утро шел в булочную специально за диетическими, для отца, булками. И, прижимая к груди драгоценные булки, в сумраке зимнего утра он распластался на ледовом ухабе у магазинного крыльца. И сразу почуял: конец, нынче – его черед.

«Скорая» привезла его в больницу, поставили диагноз: перелом шейки бедра обеих ног. Видать, больно истонченными были старые кости, немного понадобилось им, чтобы поломаться!

Десять последних в своей жизни дней провел Авраам Борисович в больнице. У него появились пролежни, да как-то странно нарушилась чувствительность, и он совсем не страдал от боли, как раньше его покойный сын.

Авраам Борисович отошел так тихо, что поначалу в палате этого никто и не заметил.

Единственным остался в живых родившийся больше века назад старик. Пережив всех своих потомков, он перестал быть не только прадедом и дедом, но и отцом.

В последние десятилетия его жизни звался он Борисом, а настоящее имя его было Барух (Благословенный).

Когда-то, еще в девятнадцатом веке, говорила мать маленькому Баруху, что родился он «в рубашке» и потому обязательно от бед убережется и счастлив будет. «Ведь изначально Бог отметил тебя, Баруx!» – сказала она ему.

И вправду, порою жизнь превращалась в кромешный ад, из которого невредимым выходил лишь он – Благословенный...

Сначала он пережил родителей, братьев и сестер, убитых во время погрома. Когда возвратился он домой из соседнего местечка, где был в учениках у портного, все было кончено. Родительский дом стал домом крови, а он – сиротой.

Седой пятнадцатилетний мальчик ушел из оскверненного дома, чтобы больше никогда не возвратиться.

Потом, уже после Второй мировой войны, узнал он, что не только дома не стало, а и всей улицы, да и всего местечка. Все упокоилось на дне рукотворного моря.

Полвека было ему, когда разразилась последняя война. Старший сын Авраам был мобилизован, а все, немалое к сорок первому году, семейство Баруха собиралось в эвакуацию. Да не довелось...

Одна из первых бомб, упавших на город, угодила прямиком в их жилище – крохотную халупу на окраине. Все, кроме него, погибли: и жена, и близнецы-мальчишки, еще школьники, и единственная дочь его – восемнадцатилетняя красавица Дина. Что осталось от них? Имена, имена пришедших в мир, чтобы мгновенно и исчезнуть?

У него была контyзия, и когда он, оглохнув, все же очнулся и узнал о своих, то смог только дрожащими губами прошептать: «Господь дал, Господь и взял; да будет имя Господне благословенно!»

Вернувшийся с фронта старший сын поначалу и не признал отца в глухом старике, со взлохмаченными седыми космами, придерживаемыми на затылке ермолкой, со слезящимися, будто невидящими глазами.

– Что, Абраша (так он называл сына, на русский манер), не нам судить, не нам обвинять. Кто мы? И что мы знаем? Мы-можем только уповать на Него. А кротость покроет все, это нам еще мудрый Соломон завещал.

С сыном, с семьей сына, началась «третья жизнь» Баруха.

Проходили десятилетия, и веточка в «бессмертие» росла и укреплялась – сын, внук, правнучка...

Но к умудренному старцу приходили неуместные к случаю мысли, особенно часто посещавшие его на все более пышно отмечавшихся днях рождения.

Он не пытался прогонять эти мысли: раз есть, значит, так и должно быть. Ему поставили абсолютно ненужный слуховой аппарат. Кроме того, что он мало чем помогал, так еще оказалось, что звуки внешнего мира ничего не значили и ни о чем не говорили, и подчас ему слышался звон от пустой словесной оболочки.

Все – основное и важное – было в нем самом, внутри него... Он бы затруднился обозначить это словесно, но чувствовал «это».

И когда пришла череда смертей, вызванная Леночкиным то ли самоубийством, то ли несчастным случаем, он не поразился этому. Кроткий, он лишь скорбно принимал это... Даже в свои сто лет, как когда-то в пятнадцать, сиротой остался на земле.

Соседи поместили его в дом престарелых. К тому времени катаракта ставнями закрыла от него Божий свет. Так, во тьме и тишине, с притупленным осязанием, будучи нечувствительным к ползающим по нему насекомым и не обоняя зловония вокруг, доживал он...

Никто об этом не подозревал, а ему не с кем было поделиться, что он был счастлив!

Это, наверное, было и непередаваемое ощущение покоя, какое редко, точечно, мгновениями, посещало его и раньше. Теперь это чувство, как и яркий внутренний свет, как и чудесные звуки псалма, слышанного еще в далеком детстве, были в нем всегда. И он радовался могучей радостью.

Когда к старцу, покрытому пролежнями, язвами и некрозами, подошли, то глаза его были закрыты, а губы застыли в легкой улыбке, словно он стал обладателем тайного знания: и почему пришел он в мир, и почему навеки его покинул...