Смерь приходила

Павел Гараджа

В детстве я так часто болел, будто старался доказать правильность известного изречения, что сапожник должен оставаться без сапог: мои родители были врачи. При желании они могли практиковать, не выходя из дому, – я давал обильный материал: то с головы до ног покрывался красными пятнами, то лаял, как собака, и даже лучше, то вспухал и уподоблялся обликом свинье...

В моей памяти сохранились страшные названия: коклюш, дифтерит, скарлатина... Может быть, не всеми этими прелестями я хворал, но в доме постоянно говорили о болезнях, родители советовались, листали справочники, и эти ужасные слова витали вокруг моей несчастной головы и пугали меня. Ну что за кошмар одно название – скарлатина? Нечто ползущее с занесенной клешней, подкрадывающееся к маленькому, беззащитному человеку... Ребенок, с Божьей помощью победивший этих тварей, достоин, на мой взгляд, какой-нибудь международной премии или специального приза: «За волю к выздоровлению», например, или, скажем, «За лучшую технику болезни». Жаль, не учредили таковых, мне бы наверняка светило лауреатство.

Бредовое видение одной ночи, когда я метался в сильном жару, запомнилось мне на всю жизнь. С годами острота его притупилась, но ощущение ужаса, который я тогда пережил, периодически всплывало в памяти и мучало мое детское воображение. Это была какая-то труба, которая неумолимо приближалась и втягивала меня в себя. Каждой клеточкой своего существа я знал, что если это случится, то произойдет непоправимая катастрофа, и сопротивлялся изо всех сил, сколько мог. Но сил не хватало, и труба все надвигалась. Наконец приблизилась так, что начала как бы поглощать меня. Невообразимый ужас овладел мною... и я очнулся.

Помню ощущение покоя, которое пришло на смену страху. В комнате было тихо и уютно, на потолке – круглое светлое пятно от керосиновой лампы (электричество тогда часто отключали, впрочем, как и сейчас), и шепот родителей: «Кажется, кризис позади, теперь пойдет на поправку...»

Спустя много лет я как-то поделился этим переживанием в разговоре, и мне сказали просто, но со значением: «Это смерть приходила». И все замолчали, отдавая должное незримой гостье. Я поразился тогда ясности и точности разгадки, сразу согласился, что это действительно так; и я всегда чувствовал это, но выразить, сформулировать почему-то не мог. Меня удивила странная форма, в которую облачается смерть, и как близко она была...

Труба, в которую я едва не вылетел, не прошла для меня бесследно. Это было мое первое соприкосновение с ужасом смерти, что по малолетству осознать я не мог. Но страх смерти именно тогда поселился во мне, иногда напоминая о себе, а по прошествии нескольких лет вошел и в мою сознательную жизнь, овладев мною раз и навсегда, вернее, до моей встречи с Господом.

Мы жили тогда в Западной Украине. Неподалеку от нашего дома было кладбище, цвинтар, на местном диалекте, которое делилось на польское, еврейское и русское. Там росли громадные деревья (а может быть, такими они всего лишь казались малышу), было множество памятников и фамильных склепов. Мы играли среди них, довольно равнодушно реагируя на окружавшие нас атрибуты смерти.

Той ночью мне приснилось кладбище, похожее на наше, покосившиеся кресты... И впервые меня настигла мысль, что ведь и я тоже умру и буду так же лежать на кладбище. В ужасе я проснулся, спрыгнул со своей кроватки и, крича: «Мама! Мама!» – бросился к ней. Всхлипывая и торопясь, начал спрашивать: «Мама, а когда мы умрем?» Инстинктивно я искал защиту у той, которая дала мне жизнь. Мама прижала меня к себе, гладила по головке, приговаривая: «Не бойся, мы будем жить долго-долго». – «И ты, мама?» – «И я, и папа, и Зина (моя сестра), и Таксик (наша собачка) – мы будем все жить долго-предолго, не бойся, мой хороший, спи...»

Мама, дорогая мама. Она была абсолютной атеисткой. Это от нее я унаследовал фразу, которой прерывал всякие разговоры о сверхъестественном и потустороннем: «Бабские забобоны!» Я так и не успел рассказать ей о Господе, потому что раньше, чем Он открылся мне, она упала на пороге нашего сельского дома, убитая сердечным приступом. Сбылось то, что нагадала ей в молодости ворожея: проживешь в довольстве, а умрешь в одиночестве. Я опоздал всего на один час, по странному стечению обстоятельств...

Это плохое утешение, не правда ли: будем жить долго-долго? Очень слабое утешение, ведь все мы понимаем, что даже самая длинная жизнь когда-нибудь кончится, и в общем-то не так уж важно, как долго она продлится: день, год или сто лет, – все равно смерть придет завтра... Об этом размышлял еще Марк Аврелий. Это утешение для ребенка, но никак не для взрослого. Но это все, что может дать атеизм.

Он оставляет человека один на один с бездонной пустотой небытия, с ужасом самораспада и превращения в ничто. Меня поймет тот, кто с детства был лишен понятия о божественном начале жизни, кто с самого нежного возраста был поставлен перед зияющей ямой как своей окончательной перспективой. Одно дело, когда официальная пропаганда и школа долдонят о том, что Бога нет, а родная бабуленька, от которой веет добром и парным молоком, скажет несколько простых слов и разрушит все эти атеистические ухищрения: а ты знай, сынок или доченька: Бог есть и бойся Его. Или старенькая мама перекрестит на дорогу, и станет человеку тепло, и укрепит его какая-то несказанная надежда. Может быть, он даже считает себя неверующим, но в глубине все же, втайне, согрет тем, что мир не бездушен и пуст, что есть в нем Всеведущий, Всезнающий и Он не оставит. И совсем другое, когда ты лишен этой опоры.

Страх смерти опустошал и мучил меня с ранних лет, когда я только начал ощущать себя личностью и моя незрелая мысль жадно постигала окружающий мир. По ночам я падал в эту бесконечную бездну ужаса, дна которой никогда не достигал, всякий раз как бы по-новому осознавая простую вещь, что в один страшный миг я перестану существовать и наступит небытие. Мой ум лихорадочно метался в поисках какого-нибудь логического выхода, но не находил его. Все мое естество восставало, протестовало, кричало: «Нет! Так быть не должно! Это несправедливо!» И всякий раз я вынужден был соглашаться, что это все-таки будет. Единственным утешением оставалось то, что я еще очень молод и впереди – целая жизнь. Я хватался за эту соломинку: «Мы будем жить долго-долго...» – потому что ничего другого под руками не было, да и не могло быть.

Мое воображение терзало меня, приступы страха были просто невыносимы. Я боялся надвигавшейся ночи, как предстоящей пытки. Иногда думал даже, что со мною не все в порядке, потому что не мог представить, чтобы все люди так мучились. Спросить же у кого-нибудь по отроческой застенчивости не решался. Только когда уехал учиться в техникум и поселился в общежитии, то с такими же, как я, юнцами, в разговоре выяснил, что не одинок в своих страхах, и от этого стало немного легче.

С годами острота ужаса притупилась, я несколько приспособился к этому террору, вычитал какие-то философские ухищрения древних, что все в этом мире преходит, и это естественно и нормально, что иначе и быть не должно, научился как-то себя обманывать... С возрастом мы грубеем, становимся циничнее; и хотя ты по-прежнему ощущаешь себя добрым малым, но догадываешься, знаешь, что уже – не тот открытый нараспашку мальчик с небесной синевой в глазах, что ты стал хуже. Через десять лет после окончания университета мы встретились как-то в Москве, испытующе всматривались друг в друга, и никогда не забуду, как Володя Кизяковский сказал: «А все-таки Пашка подлецом не стал!..» Солдафонский, на первый взгляд, комплимент я оценил позже. Может быть, тогда мне стал близок Гоголь, предупреждавший: страшна старость! Ведь всех этих уродов, ставших нарицательными (Плюшкиных и Коробочек), он наверняка с натуры списал!.. Мертвые души не знающих Бога людей, мертвящий сон духа... Жизнь, лишенная какого бы то ни было смысла...

Лев Толстой, сокрушенный истязующей наготой безбожия, мучительно размышляя над этим, дал в своей «Исповеди» четыре возможных выхода из умственного тупика, в который попадают люди, не верующие в Бога. Первый – выход неведения, когда человек не понимает или не желает понимать, что «жизнь есть зло и бессмыслица». Второй – эпикурейство: ешь, пей, веселись, все равно помрем. Это выход большинства. Есть выход силы и энергии, которым могут воспользоваться, как характеризует их Толстой, сильные люди, – самоубийство. И, наконец, четвертый выход – выход слабости, который заключается в том, чтобы, осознавая всю ненужность жизни, безвольно плыть по течению. Я не был оригинален, бессознательно избрав второй путь – наслаждения.

Что ж, это отвлекало. Погоня за развлечениями и пьяные загулы не оставляли места мучительным раздумьям, но после них и на месте их зияла звенящая пустота и приступала инквизиция совести. И страх смерти опять начинал посещать меня, как черный человек – Есенина, хотя теперь и не так часто. Все тот же вопрос, на который нет ответа вне Бога: как же так? Ведь я создан таким привлекательным, уникальным, мне столько дано от природы; зачем же я наделен способностью так тонко, как мне казалось, чувствовать музыку, поэзию, наслаждаться гармонией писательского слога, любоваться природой и женской красотой? Я так хорошо умею плавать, нырять с вышки, играть в волейбол, любить... Неужели мое красивое тело превратится в грязь, пыль и не останется ничего, что составляло мое удивительное, неповторимое «я»?

Так было до тех пор, пока во мне не произошел удивительный переворот. Я понял, что Бог есть. Уже одно это принесло мне ни с чем не сравнимое облегчение. Бог есть! Тот, Кто сотворил все, что окружает меня, и движет этой вселенной. А значит, во всем присутствует смысл, и в моем существовании на земле тоже. У меня появилась светлая надежда на то, что моя жизнь не закончится со смертью тела и будет иметь продолжение. Но это были какие-то еще очень смутные представления о Боге как о Вседержителе и Сверхразуме.

И только потом в мою жизнь вошел Иисус Христос! А вместе с Ним – ясность и абсолютное успокоение по поводу собственной смерти. Это первое, что я получил, когда уверовал, – безмерный покой и совершенное исцеление от страха смерти. Я перестал ее бояться! Теперь мне так дорого и понятно Евангелие, которое говорит, что Господь победил смерть и нас избавил от страха перед ней (Евр. 2:14–15). Этого никто не может дать, кроме Него. Никто!

Как произошло это? Я пытаюсь проследить тайную работу Бога во мне, в результате которой из бездны неверия, из греховной грязи, в которой я с наслаждением барахтался и утопал, Он, словно негодного щенка, выхватил меня и сказал: живи, глупенький! Яркий удивительный свет осиял меня, и я увидел новый мир. Божий!