Будет, сынок

Владимир Артемьев

Девять дней. Сегодня девять дней. Девять дней назад умерла мама. Моя дорогая мама. К нам пришли люди. Мы их угощаем. А они соболезнуют нам. Это называется поминки. Так принято. Значит, так надо.

Почему девять? Именно девять дней?

– А потому, касатик, что после смерти душа выходит из тела, но не сразу отходит к Богу, а с нами пребывает девять дней, участи своей ждет, – голосом вещуньи объясняет какая-то женщина в черном, похожая на суриковскую боярыню Морозову.

Ничего себе. Значит, я уже вслух думать начал. Так и тронуться можно. Ну и пусть.

Значит, мамина душа сейчас здесь? Не знаю. Вряд ли. Во всяком случае, я ее не чувствую рядом. Раньше чувствовал. Даже если был на большом расстоянии от мамы, чувствовал ее душу. А сейчас – нет. Сейчас я чувствую боль от ее потери, которая никак не притупляется. Очень тоскливо. Водка не берет. Да и пить я не научился.

Выхожу во двор покурить, хотя курить тоже не умею. Присаживаюсь на скамейку у подъезда. Достаю длинную сигарету из невесть зачем купленной пачки. Прошу огонька у сидящего рядом деда.

– Не курю. Да и ты, вроде, раньше не сосал эту дрянь.

– Да я так…

– Тоскуешь по матери?

– Тоскую, дед, – покорно соглашаюсь я, чувствуя, что вопрос этот скальпелем рассек грудь, обнажив душу.

– А чего тоскуешь-то?

– Да как же, дед, жалко.

– Кого жалко?

– Маму, – покорно отвечаю я на этот глупый вопрос.

– А чего ее жалеть-то?

– Ну, дед, это уже садизм! – наконец не выдерживаю я. – Был бы ты помоложе…

– Да погоди ты, не обижайся. Добром хотел все объяснить. Прости, коль не вышло. Вот послушай, как я тут соображаю. Мать твоя прожила жизнь достойно, добрую память о себе оставила. Жила с Богом и померла с Богом. И теперь ей, как я разумею, твоя жалость ни к чему. Потому что сейчас ей, Славик, лучше, чем нам с тобой.

– Пожалуй, – согласился я, пораженный таким необычным раскладом. – А откуда ты нас знаешь, дед? Я тебя раньше здесь не видел.

– А я всего три дня как приехал. Не довелось Шуру, маму твою то есть, живой застать. Из одной деревни мы с ней, из Кувшиновки. Да и ты, помнится, был у нас пацаном еще.

И тут из моей памяти выплыла река, синяя, как небо. По одну сторону резные домишки-теремки, по другую – темный седой лес. Я сижу на бережку с Егорычем, уминаю краюху ноздрястого, с кислинкой хлеба. А Егорыч режет мне свистульку из ракиты и нараспев рассказывает былину о русских богатырях.

– Егорыч, – шепчу я, глядя на старика.

– Признал, Микула Селянинович?! – радуется старик.

Так называл меня только он один. Мне очень нравилось это имя. Оно придавало мне силу. Я так и говорил: «Силанинович». Просил и маму, и ребят меня так называть. Но не привилось, так и остался Славиком-очкариком.

– Значит, – продолжал Егорыч, – жалость твоя ей сейчас ни к чему. При жизни жалеть больше надо было. Ну да теперь чего об этом...

А ведь прав дед. Сейчас я не ее жалею, а себя. Мама была для меня самым близким человеком. Я был в семье последышем, поздним, самым любимым ребенком. Таковым я и оставался до последнего времени, хотя распечатал уже вторую четверть века. В ее крошечной квартирке я мог быть самим собой. У меня было место, где я мог отдохнуть душой, поплакаться в жилетку, зализать раны. А теперь я всего этого лишился и скорблю.

– Когда родители уходят раньше детей, это правильно, – продолжал Егорыч. – Это нормально, значит, жизнь идет своим чередом. А у меня вот все наоборот. Очень правильно сказано в одной из песен: «Не дай мне Бог пережить своих детей». А я не только детей, но и правнучку пережил.

Егорыч замолчал. Его крупное лицо, изрезанное глубокими бороздами морщин, словно окаменело. Но старик он был очень сильный, потому что спустя минуту спокойно продолжал:

– Дочка моя первая сразу после войны родилась. Мамке твоей в ту пору лет десять было. Прожила доченька всего-ничего, три годочка. Сильно горевали мы с Глашей, супругой моей. Батюшка нас тогда очень утешил, отец Герасим. Про царя Давида рассказал, как у него младенчик заболел. Сильно горевал Давид, не ел, не пил, только плакал и молился. А как помер ребеночек, Давид вроде как даже утешился, есть стал. «Пока, – говорит, – дитя живо было, я постился, молился и плакал, потому что надеялся: вдруг дитя жить останется. А теперь, –говорит, – зачем поститься? Разве я могу его возвернуть? Я к нему пойду, а он ко мне не вернется». Крепко мне эта наука в сердце запала. Верно ведь, часто мы мертвых напоказ жалеем. Перед людьми ли, перед собой, а все напоказ. А мертвым-то наша жалость ни к чему, живых жалеть надо.

Из маминой квартиры стали выходить помянувшие. После долгого прощания с ними старик продолжал:

– С той поры и я уверовал, в надежде дочку там повстречать. Да и не только поэтому. Не может человек без веры.

Последние слова были сказаны очень твердо. Я подумал, что вера у старика должна быть сильная, как и он сам. И это подтвердилось дальнейшим его удивительным рассказом:

– После этого вскоре у нас еще дочка народилась. Вырастили мы ее, внучка дождались. Хороший мальчонка был, резвый. Глазом моргнуть не успели – вырос, женился. И вот новая радость – правнучка родилась, Оленька. А мне тогда еще и семидесяти не было. Но радость часто вместе с горем ходит. Мать-то Олечки, Валюшка, в тот же год утонула в речке нашей, Кувшинке. Внучок запил, загулял, ему не до дочки. Хотели в детдом забрать, да мы со старухой не отдали. Ох и отрада же нам была на старости лет! Ласковая, послушная, веселая. Мы с Глашей души в ней не чаяли, а она в нас. Только счастье это быстро кончилось.

Егорыч опять замолчал, опустил голову, подперев ее руками.

– Дед, может, не надо душу себе травить? Потом как-нибудь.

– Да нет, ничего, – Егорыч продолжал свой невеселый рассказ на удивление спокойно:

– В этом году ей шесть лет исполнилось. А у подружки родители легковушку купили. Насажали полную машину ребятни и кататься поехали. И тут авария. Все живы-здоровы, ну там, ушибы, царапины. А Оленька сразу насмерть. Я думал, Глаша моя не переживет. Да и сам от горя едва не помешался. И опять Бог помог, послал нам человека с утешением. Приезжий один, из баптистов, видит, как мы убиваемся, выбрал момент и разговор завел: «Представьте, – говорит, – что шесть лет назад Бог сказал вам: „У Меня есть чудесная маленькая девочка, и Я хочу, чтобы она жила на Земле шесть лет. Я хочу отдать ее на этот срок вам, но только на шесть лет, а потом опять заберу ее к Себе“».

Рассказал он нам это, а потом спрашивает: «Неужто бы вы не согласились на это?»

Я и не понял сначала, о чем он, смотрю на Глашу. А она вдруг лицом просветлела и как закричит: «Конечно, согласились бы, с радостью!» А гость наш улыбнулся и говорит: «Ну и считайте, что это так и было». До меня только через несколько дней дошло, что Глаша сердцем своим женским сразу приняла. Ведь мы были счастливы с Оленькой целых шесть лет. И надо дорожить этим счастьем, и ждать новой встречи с нашей крохой.

Я долго не мог вымолвить ни слова, пораженный этим необычайным восприятием самого страшного события в жизни одиноких стариков. И все же сомнения взяли верх, и я спросил Егорыча:

– А от этой жизни вы уже ничего не ждете?

– Ждем, много ждем, и верим, что получим. Например, что внучок наш беспутный остепенится, женится. И мы еще со старухой правнуков понянчим. Но главное, чем мы живем, – ожиданием встречи в лучшем мире.

– Ну а если не будет этой встречи?

Я ожидал услышать в ответ религиозно-смиренное: «На все воля Божья» или что-то еще в этом духе. Но услышал спокойный шелест кряжистого дуба:

– Будет, сынок.

Владимир Артемьев родился в Белоруссии в 1945 году. Уверовал 22 августа 1993 года. Работает инженером-конструктором на УАЗе.