Птичка Божия

Виталий Полозов

Вот и настали, наконец, настоящие весенние ночи.

И ночи эти особенно хороши теплыми, живительными дождями. А того лучше, когда под утро перестает тот дождь, и встречает рассвет умытая им земля, и солнце на восходе поднимает с переполненных лыв живительную влагу и держит ее туманом над полями, чтобы не сразу подсушить землю. И искрятся на солнце, переливаются радужно капли дождя на траве, на листьях – на всем. Вон и сорока, важно вышагивая по лесной поляне, блестит дождевой росой. После такой ночи вдруг обнаружишь, что даже кора на деревьях обновилась: это дождик, обласкав, придал ей нежности. И стоит каждое дерево светлое да приветливое, источая одному ему присущий аромат. Так стремительно одевается лес, что вот, вроде вчера еще были только смолистые почки на деревьях, не совсем чтобы уж и набрякшие, а сегодня – что в поле, что в лесу – такое буйство красок! Тянутся в приветствии Творцу цветы полевые, и кустарник расцветился до земли, степенные дерева нашептывают славу Ему, и Он им всем отвечает: «Здравствуйте, здравствуйте, милые!» И рукоплещет Ему все вокруг в восторге полноротом. Глаз твой, солнышком обласканный, жмурится от отражения лучей в глади несчетных временных водоемов, и ты не в силах оторваться от этого зрелища. Вот ведь каждый год повторяется это диво, а все не привыкнет человек: ждет-пождет весну, чтобы самому войти в этот цветущий сказочный мир. Нет, не войти – прикоснуться!

В это утро Вите подфартило: приболевшая соседка попросила отнести узелок с харчами мужу на поле у Анютиного колка. Семья эта зажиточная, соседей чурается. Сам-то голубей держит всяких и в город когда продавать ездит; эка зависть деревенским! Но вот поди ж ты, и на старуху бывает проруха: понадобились-таки соседи. Витя угодить рад-радешенек, может, дадут голубку сизую в руках подержать. Выбежал из дому – чу! где-то высоко, по всему небу, ровный гул самолета. Задрал Витя штанишки до колен и понесся с детворой по лывам с самолетом наперегонки.

– Ироплан, ироплан, посади меня в карман, – восторженно вопит он вместе со всеми. – А в кармане пусто, выросла капуста!

Ах, как приятно ощутить босыми ногами ласковое прикосновение шелковистой травки под щелоком воды! А самолет – что? Был и нету: исчез, растворился в синем океане неба. И возвращается детвора в деревню, по пути дорасплескивая оставшиеся лывы. Вите же путь неблизкий – километра три с гаком до Анютиного колка. Пашут там сегодня поля тракторист Кирилл с сыном-подростком и еще одним прицепщиком, зырянином Колей. Роща эта, колок по-местному, стоит в ложбине посреди степи: будто величественный крейсер, длиной в километр, плыл да в приглянувшемся месте якорь бросил, уткнувшись носом в надежную пристань. Впереди, на некотором расстоянии, будто маяк ему, уж сколько лет в гордом одиночестве стоит старая кряжистая береза, рассевшаяся натрое, с почерневшей, полопавшейся корой и засохшей верхушкой. От нее и начинают опахивать поле по обеим сторонам колка. Всю талую воду вбирает он в себя: по весне множеством ручейков устремляется вода в эту низину, образуя в приглубях окна-колодцы. И главный из них – считай, чуть ли не озеро – Анютин же пруд. Поговаривают, что в середине его нет дна: ступишь, мол, вроде как на дно, а оно тут же уйдет и за собой увлечет. Так что сгинет человек ни за понюшку табаку. Оттого-то его еще омутом кличут: Анютин, мол, омут. Да-а, тишина здесь – зудение комара слышно. И разве не нарочно, не для соблазна ли, упало дерево осина в пруд, верхушкой утонув в самой его середине? Влезь на него – тут тебя черт на дно и утащит. Стра-а-ашно. И верно слово, что для соблазна упало. Что ж до того, что подмыло ручьями? Не в другую ведь сторону упало оно, а именно что в пруд. Чертова это уловка: людей притягивать. Чушь, конечно, но исстари так бают. Сам колок – царство изобилия! Летом здесь ягод, грибов видимо-невидимо, а уж весна так и вовсе особая: вон, в затишных местах, где разлапистые ели в кучу сбились, до сих пор еще снег лежит. Крупный, зернистый, редкими каплями дождя изрытый, что сквозь игольчатую завесу пробиться исхитрились. А рядом давно уже и черемуха распустилась белым-бела, и травка, до ядовитости зеленая, и осока вкруг выдурела ростом до пояса. По заберегам над прудом ивы склонились, сами на себя любуются. Смотришь и не поймешь: что ли весь мир в пруду разместился? Стоят под водой во весь рост и березки, и сосны, и ивы, и облака в небе курчавятся. Чуть ветерок – и побежит по воде легкая дрожь, и зазмеятся, удлиняясь, ивы под водой, словно к самой осине посередь пруда прибежать хотят. Но это обман оптический: стих ветерок – и они, как стояли, так и остались стоять. Куда бежать? Им и тут хорошо.

Витя поспел аккурат к «перекуру»: трактор стоял сразу за березой, в нем копался дядя Кирилл, а рядом суетились Антон и Колька. Под березой шалашик из веток сухих. Витя отдал узелок и тут же побежал в колок, срезать на свистульку вербу у пруда.

– Смотри, на осину не лезь, – лениво предупредил Антошка и рассмеялся обидно для Вити. – А то черт на дно уташшит.

– Боялся я твоих чертей, – храбро, но не очень уверенно отозвался Витя. – Их нету на белом свете.

– Молодец! – похвалил Колька. – Бабьи сказки все это.

– Да я и знаю.

Прибежав к пруду, Митя выбрал нежную вербочку, срезал ее ножичком и присел у комля осины, наблюдая за жуком-водомером. Тот опробывал свои лыжи на тихой воде, скользя взад и вперед, и оставлял на ней едва заметные следы-ложбинки, которые тут же и сглаживались. А вот прилетела ярко-красная бабочка, с черной каймой и черным же орнаментом на крылышках, и, порхая, приводнилась разноцветным листиком на лист лопуха. Он пригоршнями плеснул в надежде сбить ее в воду, но она взмыла вверх и села на ветку осины у самой верхушки. И крылышки королевским веером расправила: надо же обогреться после такого душа. Забыв все наказы, Витя тихонько, на четвереньках крался по стволу, не замечая, что под его тяжестью все глубже утопала верхушка. И был уже близок к цели, но она вспорхнула и пересела на тальник у берега. А стоило попятиться – послышался тяжелый вздох, и из воды взметнулись к нему щупальца неведомого зверя. Не помня себя от страха, он пулей сиганул на берег. Ни разу не осклизнулся и убежал бы совсем далеко, если бы не сбил ногу о трухлявый, неприметный в осоке пень. Схватив руками зашибленную ногу, заскакал на другой и о страхе позабыл. Держась за ступню, он плюхнулся на рассыпающийся пень и вдруг почувствовал, что он не один. Интуитивно раздвинув перед собой осоку, он замер от вторичного потрясения: прямо на него глядела и не улетала черная, с дымна тетерка. С минуту они глядели друг на друга, боясь пошевелиться. И первой пошевелилась она, чуть качнувшись в обе стороны, как бы усаживаясь поудобнее. И Витя догадался, что она сидит на яйцах. Только что обуянный страхом, он исполнился несказанной радостью от близости этой птицы, поверившей, что он не умеет чинить зла. Так и подмывало ее погладить, но для этого ее нужно было чем-то угостить. В единственном же кармане, кроме дырки, ничего не было. А ситуация обязывала, чтобы было.

– Я чичас, – сказал он, и она наклонила головку, будто поняла его. – Я махом. Только не улетай.

Отпустив осоку, он тихо попятился и припустил к трактору.

– Антошка, дай кусочек хлеба, – закричал он уже издали.

– Зачем это? – удивился тот. – Проголодался, че ли?

– Не-а. Там тетерка в осоке. На яйцах сидит. Краси-и-и-вая-я!

– Где? – вскинулся Колька. – Пойдем, покажешь?

– Нет, – заважничал Витя, – она вас не подпустит. Спугнете только.

– Правильно, – похвалил Антон и подал ему мякиш хлеба. – Гляди, чтоб не улетела. – И мигнул Кольке, мол, проследи. Но в этот момент завелся, наконец, трактор, и они кинулись каждый к своему плугу.

Витя снова присел перед тетеркой и на ладошке протянул ей крошку хлеба. И... она вытянула шейку и склюнула с руки! Сердечко Вити зашлось в умилении. Он стал подавать крошку за крошкой, разговаривая с ней так, как всегда с ним говорила мама. А когда хлеб кончился, отошел к пруду и в ребячьем восторге запрыгал у берега. Взглянув на столь напугавшие его ветки осины, он скорчил рожицу и показал черту язык. Хотел показать еще фигу, но раздумал. Затем стал усердно ковырять землю у пруда, отыскивая червяков, и поминутно проведывать тетерку. Пока не услышал тихое ворчание грома: дождь будет? Ну и что! У него есть парусина и колышки, и он построит ей домик. Недолго думая, он сел верхом на тот ивовый прутик, из которого не успел сделать свисток, и во весь опор поскакал домой, чтобы успеть построить домик.

Трактор заглох в очередной раз, и Кирилл, оставив прицепщиков в поле, пошел на стан в надежде получить помощь. Колька уже видел с заднего плуга ускакавшего домой Витю, и, едва тракторист скрылся из виду, парни, прихватив дождевик, кинулись к пруду. Найти тетерку не составляло труда: от пруда примятая осока вела прямо к ней...

Мама копалась в огороде.

– Мама, найди ту брезентуху, – выпалил Витя. – Это для тетерки.

И торопливо пересказал все, что произошло на пруду. Мама слушала с интересом и искренне обрадовалась благополучной развязке. Только усомнилась, что, мол, как это она не улетела? Птица-то пугливая.

– А так и не улетела, – счастливо засмеялся сын и похвалился: – Я ее даже погладить могу.

– Знать, это Божья птичка, сынок, и никакого домика ей не надо. Ну где ты видел, чтобы птички в лесу в домах жили? Дождик ей совсем не страшен. Это же им небесная вода от Бога. А она для птиц и зверей и для растений то же, что для людей Его любовь. Сам ведь знаешь, что после дождя все подрастает, а птички звончее песни поют. Это они Его за воду-любовь славят. Ну, подумай, стоит ли отгораживать ее от этого? Не-ет, это не дело.

– А что тогда дело? – сник Витя. – Я же обещал ей прийти.

– А ты и придешь. Завтра или когда еще. Зернышек ей отнесешь.

– Ага, – обрадовался Витя. – Так я чичас и побегу.

– Ну нет. Гроза вон идет, промокнешь весь.

– Пущай! То и подрасту, сама же сказала. А дождь еще будет ли, нет ли.

Мария подняла глаза: высоко в лазури неба белыми островками стояли кружевные облака, а под низом, на время их закрывая, рваными лоскутами бежали тучки, скорее похожие на стелющийся черный дым. «Погромыхает и разведрится, однако», – решила она и отпустила Витю. А когда он сунул за пазуху маленький, с кисет, мешочек с зерном, ойкнула:

– Дак ты ж с утра не ел…

– А, – отмахнулся он, схватил краюху хлеба и был таков.

– Теперь и дома тебя не увидишь, – улыбнулась вслед ему Мария.

С первыми крупными каплями дождя канонадой распалился и гром. Подуставший Витя поддал жару и быстро добежал до березы, где в шалашике дремали Антон с Колькой. Рядом с березой Витя увидел угасший костерок, а чуть поодаль, в овражке, ветер пошевеливал птичий пух и перья. В тревожном чувстве он окликнул Антона.

– Ты чего? – вздрогнул тот и зашипел: – Че приперся?

– Да я вот, зернышек тетерке несу. А че это за пух, Антошка?

– Твое какое дело? – сорвался на крик Антон. – Несешь – неси, пристал тут.

– Он думает, одна его тетерка в лесу, – сыто икнул Колька и погладил живот.

– Не-ет, – прошептал Витя и что было сил побежал под усиливающимся дождем.

Вот и заветное место. С замиранием сердца он раздвинул осоку – тетерки не было. Дождь уже косыми плетками хлестал по лицу, рукам и всему телу; потемневшее небо расчерчивали сполохи молний и рвал гром, а Витя, убеждая себя, что перепутал место, в какой-то безумной надежде рыскал по осоке. Он не допускал мысли, что никогда больше не увидит своей тетерки. Она чудилась ему за каждым следующим кустиком: вон там, вон там сейчас он увидит ее. Весь день он жил заботой о ней и в детской своей наивности полагал, что это его чувство разделяют и взрослые. Ну как же, ведь она такая добрая! Он еще не знал людского бесчеловечья и только когда нашел на месте несколько смятых перышек, понял, что произошло непоправимое. Он собрал их в руку и почувствовал щемящую тоску. Не только оттого, что не смог защитить ее, а еще и оттого, что сам был беззащитен. Но больше всего его тяготила мысль, что он ее предал. Ведь это он рассказал им о ней. Из всех этих составных и случилось быть еще одному чувству – боли бессилия. Он заревел и в этой боли бессилия опустился на трухлявый пень.

– Они мою тетерку убили, – всхлипывал он, глядя на перышки. – Вот. Убили.

Дождь кончился, но гром еще бубнил, когда он поднялся и понуро поплелся назад. Проходя мимо пацанов, он только с укором взглянул на них.

– Слушай! – вскочил Колька. – Он же тятьке твоему наябедничает.

– Точно! – перепугался и Антон.

Не сговариваясь, догнали Витю, и Колька показал ему кулак:

– Ну, ты, сексот восемьсот, только попробуй кому вякни.

Витя съежился, и тут их ослепила молния, раздался сухой, с протяжным воем, выстрел на все необъятное небо, и все окрест содрогнулось от мощного разрыва, раскатившего гул на сотни верст. И еще, и еще. И, как скошенная, рухнула, вспыхнув ярким пламенем, верхушка березы. Следом порохом занялась сухая береста по всему дереву, и вот уже взметнулся к небу огромный столб огня, в мгновение пожравший шалашик. Колька, обхватив голову, упал ничком, а Антон в безотчетном страхе присел рядом. Витя, как завороженный, не сводил глаз с огня и шептал мамину молитву. Это был миг безвременья. Только когда солнце разогнало порожние тучи и залило землю радостным светом, опомнился Антон, все понял и тихо обронил: «Если бы не Витька...» Колька услышал, сел и, тупо мыча на догоравшее пламя, заревел, как оглашенный. Со стороны стана к ним, спотыкаясь, бежал Кирилл.

Только Витя уже всего этого не видел. Безучастный ко всему, он добрался до дома, скинул мокрую одежду, забрался на лежанку и тут же заснул. В таком, как этот, беспокойном сне он еще многие годы ворачивал время, спасая свою тетерку.

А к вечеру в дом Марии зашел Кирилл:

– Слышала, Маня?

– Дак слышала.

Помолчали.

– Выходит, спас Витя моего сына. Или... кто?

Мария славила Бога: задавший такой вопрос, знает и ответ. Христос стучится к нему. Откроет ли он свое сердце?

С лежанки свешивалась Витина рука со стиснутым кулачком. Кирилл подошел, осторожно разжал его и увидел смятые пушинки-перышки его тетерки.

Он судорожно сглотнул:

Я ему двух сизарей щас принесу. На связках. Он ими все любуется. – И уже от порога: – Да, это... Если можно, помолись Богу за Антона, – голос его осип. – Да и за меня, ежли че...