Проза

Александр Витренко

Обычная семья, каких тысячи. Ченцовы. Отец, мать, двое взрослых сыновей. Все работают. Андрею Ивановичу недалеко до пенсии, а Раиса Ильинична лишь числится где-то, ее скорее можно считать домохозяйкой. Впрочем, стаж выработан, остается этой властной (громкий, командный голос не смолкает ни на минуту в доме) женщине дождаться соответствующего возраста и оформлять документы. Парни-погодки (один – строитель, другой – шофер) отслужили в армии, свои семьи заводить не торопятся: нагуляемся вволю, потом. В общем, семья как семья. Необычно лишь то, что в семье один верующий, и не хозяйка, как обычно бывает в таких случаях (женщины с их ранимым, чувствительным сердцем чаще и ближе принимают Слово Божье, Благую весть, повествование о Христовых страданиях), а напротив, покаялся сравнительно недавно супруг.

Это коренным образом изменило и его жизнь, и жизнь всей семьи. Бросил пить, а то любил прикладываться к бутылке, не курит и не матерится. Раньше и жену поколачивал, что, впрочем, никак не влияло на ее буйный нрав. Теперь отказался от просмотра телепередач, только и знает, что Библию читает да молится. По воскресеньям – на собрание.

Ни жена, ни дети на призыв покаяться и вместе спасать душу не откликнулись. Раиса Ильинична лишь усмехается в тонкие губы да крутит пальцем у виска: спятил мужик на старости лет. Оно, конечно, хорошо – не курит, не пьет. Да ведь не до такой степени от радостей всех отказываться! Сыновья тоже: «У тебя своя свадьба, у нас своя. Хоть лоб себе расшиби, молись, только нас не трожь».

А отец и молился. Часто и подолгу, уединившись в спаленке. Футбол мешал смотреть по телеку, концерты...

Парни, придя из армии, стали гонять его: иди куда хочешь, а нам не мешай, не до молитв твоих. Раньше бы за такое... А тут покорно собирался, спускался в погреб и молился там. Антон и Вадим иной раз, проходя мимо, слышали через отдушину доносившееся глухо: «Боже, Пастырь добрый, не оставь сыночков моих, помилуй их, дай покаяние, коснись их сердец. И жену спаси по Своей милости великой».

Все это сдабривалось слезами. Сыновья смеялись:

– Батя, через отдушину разве Бог твой услышит?

– Услышит, детки, услышит, – не воспринимал шутки отец. – Он хоть откуда услышит и не оставит вас на погибель.

Интереса ради сходили пару раз на собрание. В общем понравилось – хорошо поют, прекрасно друг ко другу относятся, все братья и сестры, только говорят много непонятного: о вечной жизни, страшном суде, а больше всего – о Христе, когда-то пострадавшем за все грешное человечество.

– По мне, так ни в рай, ни в ад не хотелось бы, – рассудил Вадим.

Антон тут же с ним согласился, и, вздохнув облегченно, они отправились по своим делам.

Так прошло несколько лет. Отец, недоработав на своем САКе ( был сварщиком), сильно простыл, обострились старые болячки, недолго пролежал в постели и отошел в вечность. Погоревали, повспоминали добрым словом, похоронили. Церковь взяла на себя основную долю хлопот, говорили проповеди, пели прощальные псалмы. «Мой дом на небе, за облаками» очень понравился, да и другие псалмы. За обедом ни грамма спиртного. А на фотографии предсмертной (незадолго до кончины снимался, удостоверение менял, потом художник славно потрудился, чтобы портрет на надгробье вышел четким) будто печаль во взгляде: что ж вы, сынки дорогие, без Бога в сердце остаетесь?

Ну да ладно, поплакали еще у свежего холмика, попрощались с верующими – и домой. А через несколько дней гости с Урала подъехали, родственники, на похороны не успели с этими таможнями и другими сложностями, так соболезнование выразили, на могилку вместе съездили. И как остро чувствовалось, что нет теперь с ними хозяина: спокойного, доброго, трудолюбивого. Скорбя, сели за стол. Решили обойтись без выпивки в знак уважения к Андрею Ивановичу – не пил ведь человек последний десяток лет и пьющих не одобрял. Посидели, погоревали.

– Сынок, – обратилась Раиса Ильинична к Вадиму, – нырни в погребок, пару банок огурчиков захвати да варенья к чаю, сразу как-то забыли все вытащить.

– Ван момент, – подхватился парень.

Он служил на флоте и теперь иногда употреблял иностранные словечки. Но «ван момент» не получался. Уже и чай остыл, и в огурчиках надобность отпала, а младшего все не было.

– Антошка, – не выдержала вдова, – пойди, подгони того увальня, заснул он там, что ли?

Но Вадим не заснул. Спустившийся по лесенке старший брат застал погодка в непривычной позе – на коленях и с размазанными по всему лицу слезами.

– Видишь это? – показал он на две вмятинки на грунте.

– И что? – не понял Антон.

– Так это здесь батя наш за нас молился, – пояснил младший, – это следы от его колен. У меня сердце перевернулось, когда все это увидел, и я тоже решил покаяться и служить Господу. Как батя.

Совсем заждавшаяся мать – гости уже отдыхать отправились – застала в погребе поразившую ее кар-тину. Оба сына, каждый под два метра, рыдая и радуясь одновременно, стояли на коленях и громко молились.

Раиса Ильинична с минутку постояла возле них, послушала, затем опустилась на колени рядом...

Маленьким девочкам Вале и Люсе хорошо – на чердаке так уютно, виден край леса, пригревает солнышко, можно не бояться злого соседского пса Тузика и долго болтать. А еще считать дни до Пасхи – мама сказала, что куличей напечет да сварганит настоящего супа. С куском мяска, с фасолью, на масле, не лебедой приправленный, как едят сейчас. Девчонки снова и снова считают дни – не так много и осталось, десять, ну немного больше – пролетят быстро. А еще мечтают, что папа скоро придет с войны, совсем хорошо будет. Старшая, Валя, хорошо помнит, как сильный, высоченный мужчина подбрасывал ее аж к потолку – ну ни капельки не страшно, потому что ловил в широченные ладони; как сажал на плечи и катал по двору, как приносил колбасу и конфеты.

– Валя, – трогает за плечо младшая, – а се такое конфеты?

Валя не знает, как и описать.

– Это, – задумывается, сама давно не пробовала, – вкусней не бывает, сладкое и красивое.

– Как свекла? – не унимается младшая.

– Лучше.

– Как сахарин? – округляет глазки-бусинки Люсенька. Ей в короткой жизни один или два раза выпало грызть сладкий комочек и до сих пор забыть не может.

– Вкусней.

– А се, вкусней се-нибудь бывает? – изумляется малышка и без всякого перехода спрашивает: – А папа скоро приедет?

Люсенька папу не видела никогда, отца забрали на фронт еще до ее рождения, успел жену и старшую дочь в деревню к родне отправить – и общение только по солдатским треугольничкам. Но сейчас уже война катится к завершению, уже освобождена Левобережная Украина, уже бои идут там, за Днепром. Весна сорок четвертого. Голодная, неласковая весна. Но и надежд полно – не за горами мирная жизнь.

А тут Пасха на носу. Мама, хоть и не особо верующий человек, пробивающаяся портняжным ремеслом и едва сводящая концы с концами, обещает своим ненаглядным те куличи да супчик удивительный. Только и разговоров у детворы изголодавшейся, что о той заветной тарелке супа на Пасху.

Чердачную идиллию прерывает появившаяся из-за соседней хаты мама. Она идет, плача навзрыд и держась за сердце. Девчонки быстренько спускаются на землю.

– Ой, крошки мои, лышенько к нам пришло, – прижимает к себе дочерей разом постаревшая женщина, – папу убили.

И показывает похоронку – будто девчонки читать умеют.

Но читать умеет их дядя, одноногий инвалид – ногу оторвало еще в первую мировую – Филипп Антонович. Он берет у матери скорбный треугольник и, надев очки, громко сообщает, что рядовой Корнейко пал смертью храбрых в боях.

Мама, всхлипывая, обессиленно валится на лавку, а в комнату набиваются соседки и принимаются утешать. Основной их аргумент: может, ошибка вкралась, такие случаи нередки. Вон в соседней Евгеньевке Васыля тоже отплакали, а он живой, в окружение попал. А недавно писарь что-то перепутал, сообщив, что Игнат пал смертью храбрых, на следующий день извинение получила семья – однофамилец убит, а их батяня жив-здоров. Приводили и другие подобные случаи.

Надежда, как известно, последней умирает. И поднявшую было голову семью Корнейко добило следом пришедшее письмо от командира полка, в котором сообщались подробности.

Оказалось, весь батальон полег в бою за высотку под Луцком, отца похоронили в братской могиле, как и всех. Комполка прислал в письме солдатский билет, навылет пробитый пулей и обагренный кровью, сообщив, что документ вытащили из нагрудного кармана гимнастерки...

Тут уж рыдали во весь голос, мама в первую очередь, вся родня и, конечно, детки. Они, хоть и малые, уяснили, что папу уже никогда не увидят. Пришла под вечер выразить соболезнование и дальняя родственница Лукерья Алексеевна. Ее сторонились – штундистка, муж, разъездной проповедник, еще в 37-м растворился на необъятных просторах ГУЛага, одному Богу известно, как с шестью детьми выживала.

– Где он, ваш Бог? – с укором встретила родственницу мама. – Как Он допускает детей сиротить?

– А ты к Нему обращалась, что тут же обвиняешь? – ответно спросила Лукерья Алексеевна и, горестно помолчав, добавила: – Все в руках Божьих, и нет ничего для Него невозможного. Вот и меня с шестью сиротинушками кормит.

– И что, папу нашего может вернуть деткам? – вскинулась молодая женщина, даже слезы на глазах вы-сохли.

– Может, – просто ответила зашедшая, – если молиться с верой, от всего сердца.

– Да мы и молиться-то не умеем, – растерялась мама.

– А тут особого умения не надо, – наставила «штундистка», – опустись на колени и говори, что на сердце. Если хочешь, давай вместе помолимся.

Это была первая в жизни Анны Андреевны молитва на коленях, если не считать детско-юношеских походов в православный храм, где часто и как-то испуганно крестились и повторяли непонятные слова. А сейчас с колен вставать не хотелось. Но пришлось. Лукерья Алексеевна поднялась первой:

– Побегу, а то у меня ведь тоже мал мала меньше. А это деткам, – она протянула небольшой сверток, а там два сладких петушка на палочке и кусочек макухи – редкостное по тем временам лакомство.

– Ой, как я рассчитываться буду? – оторопела Анна. – Да у вас же свои голодные, поди.

– Ничего, угости деток да молиться Творцу не забывай, я тоже буду за вас молиться и церковь попрошу.

С этими словами Лукерья Алексеевна захлопнула за собой дверь и растворилась в темени.

Ночью Анна Андреевна три или четыре раза просыпалась и становилась на колени, а утром, угостив дочек макухой (петушки припрятала на Пасху, до которой дня четыре оставалось), рассказала им о вечернем визите.

– И что, тот Бог, Который не на картинке, а на небе, может папу вернуть нам? – тут же отреагировала Валя.

– Баба Луша говорит, что может, только надо молиться Ему, – кивнула мама.

– А как молятся? – в глазках девчонок зажглась надежда.

Им объяснили.

– А пойдемте на чердак, чтоб никто не мешал, – предложила Валя.

Там в облюбованном девчатками месте опять было светло и спокойно. Опустились на колени и принялись взывать к Всевышнему. Трехлетняя Люсенька молилась так:

– Бозенька, верни мне папу, а я Тебе за это свою тарелку супа отдам...

...Бог ответил на искреннюю молитву. Отец, Алексей Ефимович, вернулся через год после окончания войны. Оказалось, в том страшном бою был тяжело ранен. Сражение закончилось, и немцы пошли по полю добивать раненых. Рядом лежал убитый фриц. Алексей сумел переодеться в его мундир, а свои шмотки натянул на мертвеца. На большее сил не хватило, потерял сознание, очнулся в фашистском госпитале, гитлеровцы приняли за своего, выходили. Но когда поставили на ноги, то истинное происхождение быстро раскрылось. Однако расстреливать не стали, хотя и колебались, как поступить, потом махнули рукой и отправили в концлагерь. Прошел все круги земного ада, был освобожден англичанами, долго томился в пере-сыльных лагерях, пока устанавливали личность, и вот – возвращение.

А у Лукерьи Алексеевны муж так и сгинул в сталинских застенках за веру евангельскую. Но Богу уже служили две семьи вместе...