Звездный странник

Виталий Полозов

Монотонное урчание трактора, гусеницы которого перемалывают лениво набегающую землю, и неяркое осеннее солнышко настраивали Булева на минорный лад. Но вот трактор нырнул в ложбину, и тракторист машинально обернулся на прицепщиков.

«Не разморило бы пацанов», – подумал он, свистнул как можно громче и шутливо погрозил пальцем: дескать, не спать у меня.

Оба прицепщика весело откликнулись: Федька с дальнего плуга показал большой палец, а Гена с ближнего еще и выкрикнул звонко:

– Все в полном ажуре, дядь Артем!

«Полный ажур» – излюбленное выражение Булева, и парни нет­нет да и вставляли его в свою речь. Явно ему в угоду. Ну, дак что с того – знак уважения. И ему это очень нравилось.

«Молодцы, ребята. Работяги – что надо. Повезло мне с ними».

И тут же разулыбался от воспоминания. Потому что месяц назад думал как раз наоборот. Именно тогда механик привел их к нему, сказав, что им обоим «по шишнадцать». Помнится, Булев с подозрением оглядел подростков: какие там «шишнадцать», когда от силы четырнадцать. Уж больно тощие оба да невзрачные. Особенно не удовлетворил его вид Генки, веснушчатого, голубоглазого парнишки с копной белокурых волос. Худого, даже по сравнению с другом, который тоже далеко не богатырь. Но как говорится: «На безрыбье и рак рыба». Мужиковто где теперь сыщешь?..

– Ну, что ж, пошли, – кивнул он им и беззлобно, подружески бросил: – На раме за воздух крепше зубами держитесь, чтобы не сдуло.

– Не сдует, дядь Артем, мы жилистые.

Вот те и не сдуло. Беда пришла, когда Булев уже и не опасался за ребят. С самого первого рабочего дня залюбил он этих парнишек: от работы не отлынивали, а уж как за трактором ухаживали – любодорого смотреть. Они прямо вылизывали агрегат. А стоит Артему полезть в мотор – оба тут как тут с расспросами: «где, что, для чего?» Особенно Генка. Тот через неделю уже, как заправский тракторист, разбирал и смазывал детали, сам заводил трактор и со знанием дела прислушивался к мотору. Ну, это опять же точьв­точь, как проделывал и сам Булев. И благостно становилось на душе у не очень­то и мягкого на характер тракториста. Главное же случилось, когда уличил он пацана за молитвой к Богу. Время было обеденное, и ребята, как правило, отдыхали каждый на своем рабочем месте. То есть прямо на деревянной раме плуга. Сам же Артем не очень любил греться на солнце и всегда дремал в тени трактора. А в тот день будто мешало что­то: ну никак не мог он заснуть. Вот и решил в моторе покопаться. Тут он и увидел Генку. Увидел и – опешил. Пацан стоял на коленях за плугом, уткнувшись лицом в ладони, и, всхлипывая, просил о чем­то Бога. Артему стало неловко, что он, хоть и невольно, вторгся в чужую тайну. Да и Гена смешался от его неожиданного появления и быстро сел, подвернув ногу под себя.

Артем присел рядом:

– Ты умеешь молиться Богу?

Тот быстро закивал головой, вытирая глаза казанками пальцев.

– А как же ты молишься, если ни образа, ни иконки у тебя нет? – осмотрелся тракторист. – Где ж у тебя Богто?

– На небе, – просто сказал мальчик. – Он везде, только Его не видно.

– Аа, ну да, – смутился Артем. – А за кого ты молился?

– За маму.

– Чтобы че?

– Чтобы Боженька вернул мне ее. Она не виновата. Это Скобелик со зла ее оговорил. За то что я ему лошадь прошлым летом не дал.

– Ты? Так это ты и есть? – недоверчиво присвистнул Артем.

Генка кивнул.

– Да как же ты Кобелято не испугался?

Пацан только пожал плечами и молча уставился на свои ноги.

– А ну, как поранил бы мужика?

– Не, не поранил бы. Он сразу такого деру дал, что я даже испугался.

– Во как! – усмехнулся Артем. – Оба, значит, перетрусили?

– Выходит, так, – улыбнулся и Генка.

Слух о том, что какой­то немчуренок оконфузил председателя сельсовета Скобелика, облетел тогда всю округу. Он ведь не просто не разрешил ему взять колхозного скакуна для личной надобности, а еще и поднял вилы на Терентия, когда тот попробовал взять коня силком. Это был тот случай, когда большинство сельчан, хоть и молчаливо, но были на стороне мальчугана. Уж больно наглый был этот председатель. И подлый: не одну душу сгубил своими доносами. Шибко боялись его сельчане, и самые несознательные за глаза переиначивали его фамилию, называя Кобелем. А тут – на тебе! – пацан без роду, без племени на смех начальника поднял. Ну и не без злорадства судачили люди, что, мол, если бы не заголосил Тереха от страха, никто бы про то и не дознался. Так что опозорилто он себя сам. Нешто мальчишка и вправду бы ткнул его вилами. Да нее, ни в жисть. Это ж он так, для самообороны, видать, за них схватился. И в разговорах ни у кого даже и мысли не возникло упомянуть его национальность. Смелый парень – да и все тут! И вышестоящее начальство поняло настроения сельчан. На общем собрании колхоза так расчехвостили Скобелика, что только ай да ну! Аж целый выговор сделали: скакунто действительно на весь район один такой, а он его в тягловую силу чуть не записал.

Но попросили народ оставить мужика в должности: дескать, опыт у него и все такое прочее. Тут и Терентий рванул на себе рубаху и рубанул правдуматку, что, мол, правильно оголец поступил. Так, мол, мне и надо. И такой он сам смиренный тогда сделался, что тут же его и пожалело все собрание: пусть, мол, работает, раз уж так вник да раскаялся.

А он, значит, вон как раскаялся. Выждал время и отомстил пацану, засадив его мать в тюрягу. Усугубилосьто дело еще тем, что она прилюдно отбрила его ухаживания. Тут он и вовсе взъярился. Правда, вид сделал, что вроде шутя это он к ней приставал. А осенью пропали у нее три годовалых бычка. В том, что с фермы их умыкнул именно он с братомалкоголиком, никто не сомневался, но вот нашли же одну шкуру в доме у Марты. И скорый на руку суд определил ей три года тюрьмы. Знал кое­что о том деле Артем; и побольше знал, чем большинство сельчан. Но равно, как и то самое большинство, предпочел смолчать. Своя рубашка – она ближе к телу. Но что Генка и есть тот смельчак...

– Мда. Отыгрался, значит, Терентий. Ну, а где же теперь твоя мамка?

– На лесоповале. Она уже письмо прислала.

– И че пишет? Можно там жить?

– Можно. Ей это не впервой, – повзрослому рассудил Генка. – Только она сильно об нас с мамой скучает.

– Как это «с мамой»? У тебя две мамки, че ли?

– Ага, – расплылся в широкой улыбке мальчуган, – две. Мама и еще мама старенькая.

– Уу, брат, да ты счастливый. У других вон и одной нету.

– Счастливый, – согласился Генка. – Вот скоро мама вернется – и опять все ладно будет.

– Три года, Гена, это не очень скоро. Ей ведь три дали?

– Она не будет столько. Ее скоро отпустят.

– Да как же тебе знать про это? Оттуда, милок, раньше не выходят. Позже, так это, пожалуйста.

– А ее отпустят, – упрямо повторил Генка. – Она не виновата. Мы все молимся за нее.

– Ээх, Гена, ты Гена, – пожалел Артем пацана. Потом воровато оглянулся, словно кто­то мог его здесь подслушать, и склонился к самому уху мальчишки: – Да если бы по молитвам всех отпускали, у нас и тюрем бы не было, понял? Одними молитвами делу не поможешь.

– Поможешь, дядь Артем. Мы вон за папку сколько лет молились, и он отыскался. Бог все может, только просить Его шибче надо.

– Папка? – вскинулся Булев. – Так у тебя и отец живой? И где же он?

– Теперь не знаю, – потупился Генка. – В прошлом году от него три письма было, а в этом опять ничего нету. Может быть, потому что мы переехали, не знаю. Только он тоже скоро приедет. Мама говорила, что раз папка нас по почте разыскал, то по готовомуто адресу уж и искать нечего. Приедет он, обязательно приедет, – уверенно подытожил он и мечтательно вскинул глаза к небу: – Я вот только гадаю, кто из них первым вернется – мама или папка...

В его голосе не было и намека на сомнение в их встрече, а в глазах отражалась синева небес, таящая в себе радость ее ожидания.

– Ну, дай­то Бог, дай­то Бог, – пробормотал Артем и нерешительно откашлялся: – Ну, это... раз уж ты все равно молишься, помолился бы и за меня, а? Может, отстанет от меня цыганское проклятье. Ты ведь слышал, наверное, как цыганка наслала на меня порчу. Я бы проклятью и не верил, да только что­то беда за бедой у меня на дому идет. То корова потерялась, то курица сдохла, теперь вот Маня, жена моя, шибко захворала – как не поверишь?! Ты передай матери, ну, старенькой своей. Пусть она помолится.

– Я передам, – серьезно сказал Гена. – Только ты и сам тоже молись, тогда всякая хворь с тети Мани уйдет. И корова найдется.

– Это, конечно, Гена. У меня в углу и образок есть. Молюсь я.

– Ты не только на образок, ты везде молись. Бог – Он про все слышит.

– Может, и про все, – уклончиво согласился Булев. – Но тут уж не до коровы, хоть бы старуху отпустило.

Он поднялся и шагнул к трактору:

– Так говоришь – везде молиться? И в поле?

– В поле особенно. Вон здесь простор какой! И везде – Бог.

– Ну­ну, посмотрим, как нас слышат. Буди Федьку.

И было чудо Артему: на третий день после их разговора выздоровела жена. Да так выздоровела, что будто и не болела вовсе. И сомневается тракторист: то ли, и правда, молитвы помогли, то ли потому, что отыскалась в тот день корова. Девка одна привела ее из дальней деревни, а уж как буренка туда попала – поди догадайся. Но как бы там ни было, а проклятью цыганскому пришел конец. В это он поверил безоговорочно. И на Генку смотрел теперь с большим уважением.

Он еще раз полуобернулся и именно в эту секунду увидел, как автомат подъема захватил рукав фуфайки и швырнул зазевавшегося мальчишку под плуг. Не обернись Булев в тот момент, вряд ли расслышал бы отчаянный крик Федьки. В считанные секунды очутился он у плуга и высвободил Генку. Аккурат по груди переехало колесо, сильно вдавив его в рыхлую землю. Мальчик стонал, стискивая грудь руками, и судорожно хватал ртом воздух. Лицо его исказила боль.

– Больно, – слабо шептал он. – Видать, раздавило меня до смерти. Артем положил его на раму на фуфайку и обернулся к Федьке.

– Лети в деревню, к Михеичу, – прерывающимся голосом приказал он. – Пусть подводу с Настей пошлет. Да лесом, лесом, через колок беги. А ну, кто встренется по дороге. Давай, Федя, шибче беги.

А Федьке это и указывать не надо: припустил так, что только пятки засверкали.

– Ниче­ниче, – бормотал Артем, легонько массируя грудь мальчика, – какой там до смерти. Руки­ноги целы, остальное заживет. Как же так выходит, что ты меня отмолил, а сам в беду попал, а?

Постепенно дыхание мальчишки выровнялось, он уже не кривился от боли, но в какой­то мучительной тоске смотрел в небо. Там в сизой дымке при закатном еще солнце уже обозначился бледный месяц, и Гена не сводил с него глаз. Вдруг он резко приподнялся, схватил Булева за руку и зашептал горячечно:

– Дядь Артем, ты не увози меня отсюда, а то папка не найдет меня. Не увози, а то разминемся мы с ним. Или не веришь?

– Ну как же, как же, верю, – голос Артема дрожал. – Я, Гена, всему у тебя верю. Да ты лежи, лежи. И не разговаривай больше. Трудно это тебе.

Гена благодарно кивнул и закрыл глаза:

– Спасибо. А то я так ждал, а он бы мимо проехал.

Сквозь опущенные ресницы Гена увидел, как набежавшие облака скрыли на мгновение блеклый месяц и он быстробыстро поплыл по небосводу, то ныряя в облака, то появляясь в разверзающихся между ними небесных прогалинах, будто гнал его ветер по седым волнам океана. Не успел он удивиться такому явлению, а его уже и самого закружило вместе с рамой и понесло по тем волнам с бешеной скоростью, и он, кувыркаясь, полетел в черную бездну. Смотрит, а это и не рама вовсе, а колыбелька его детская, в которой его мама баюкала. Да и летит он не в бездну, а прямо к месяцу. Вернее, не прямо, а ловко так по спирали: виражами, виражами куролесит, аж дух захватывает – он звездный странник! Вот уже и вокруг месяца облетел. И понял, куда и почему летит: там рядом с месяцем белое пушистое облачко­одеяльце присоседилось, а края его нежно­розовой бахромой оторочены. Это оно таким неправдоподобным, просто немыслимым преломлением лучей закатного солнца расцветилось. Так и утонул Гена в перинке небесного покрывала, и закачало его в той лучезарной тиши небосвода, забаюкало. И чуть слышно поет ему таинственный голос, в котором он различает только свое собственное имя. То имя, которым в самом раннем детстве называли его родители.

– Heini... Heini, – нежно выводит голос. Только отчегото он не мягкий мамин, а глуховатый мужской. Но оттого не менее ласковый. И неведомые руки туго пеленают его. – Heinrich... Heinrich...

Ах, как не хочется пробуждаться. Все же Гена сделал над собой усилие и открыл глаза.

* * *

Вид случайного попутчика заинтриговал Степана еще там, на станции. Оно, конечно, выправка у мужика военная, но в кожу на руках настолько угольная пыль въелась, что это еще вопрос, откуда этот субчик явился. Очень даже может быть, что из зоны. Много их в последнее время возвращалось в родные места. Только в родные ли? Не похоже было, чтобы этот подтянутый вежливый мужчина – Степана на «вы» называет, виданное ли дело! – был из этих краев. Да и говор не местный, протяжный какой­то. Единственное, что Семыкин пока узнал о нем, это то, что зовут его Василий и ему надо попасть в Шестаково. А кто там и чего там – неведомо. Мужик не доложил, а он не спросил. Сам замкнутый и неразговорчивый, попутчиков Степан любил из говорунов. Чтобы самому, значит, только слушать да головой кивать. А с этим вот уж верст десять отмахали от Заводоуковска, а перекинулись всего­то двумятремя фразами. Так что волей­неволей пришлось ему самому разговориться.

– Я смотрю, издалека ты к нам пожаловал, – начал он с вопроса, который должен был озвучить примерно час назад. – Не с Кузбасса ли?

– Не­ет, – улыбнулся тот неизвестно чему и оперся руками о верх телеги. – Из­под Москвы еду. Город такой там есть – Тула.

Степан даже вожжи бросил и обернулся к нему всем телом.

– Москвы! Само это слово наводило на сибиряка благоговейный трепет. Оно означало для него что­то невообразимо грандиозное и торжественное, что находилось за тридевять земель. Куда на телеге не доедешь за всю жизнь. – Аж оттуда? И в самой Москве бывал?

– Бывал. Я оттуда на фронт уходил, – просто сказал Василий.

– Так ты воевал? – стушевался возчик и искренне признался: – А я, пень старый, грешным делом подумал, что ты – зэк. Вон рукито у тебя. Это же кто в забое мантулит, у тех...

– А я на шахте и работаю, – снова улыбнулся попутчик. – Седьмой год как без выходных и проходных.

– А говоришь, воевал? – озадачился Степан.

– Воевал. Только недолго: быстро списали.

– По ранению, – догадался Семыкин. – И кто ж у тебя тута?

– Жена с сыном. Вот как раз эти семь лет и не видел их.

– Это кто же? – попытался догадаться Степан. – Не ...

Он не договорил, заслышав отчаянный крик. Со стороны ближайшего перелеска по пустоши бежал какой­то паренек и вовсю размахивал руками.

– Ээ, да там что­то сурьезное стряслось. Сломя голову шкет летит.

Запыхавшийся Федька подбежал да так и обвис на телеге:

– Дяденьки, там прицепщика плугом раздавило. Во­он там, за колком. В больницу бы поспеть довезти.

– Ээх, ты, мать честная! – Степан без расспросов подсадил пацана в телегу и, взявшись за уздцы, стал заворачивать коня. Потом вспомнил о попутчике. – А ты как, поедешь? Дело­то, видать, будет долгое.

Попутчик не колебался ни минуты:

– Я с вами. У меня насчет первой помощи навык имеется.

– Вот это куда с добром! – повеселел Степан. – Это понашему. Глядишь, и спасем человека.

И телега затряслась прямо по бурьяну. За колком Федька показал Степану на стоявший вдали трактор:

– Вон он. Гони пока повдоль, а то тут овраг. Его обогнем и напрямки.

Василий с какой­то затаенной грустью разглядывал пацана. Такой же вот, наверное, уже и его сын. Он достал из вещмешка самый настоящий крендель и протянул его Федьке. Тот засмущался, но взял с радостью. Взял и... удивленным взглядом застыл на незнакомце, словно увидел какое­то чудо. Даже поблагодарить забыл. И тот понял, что дело тут вовсе не в кренделе. И защемило грудь в неясном предчувствии.

– Дядь, а дядь, а я тебя, кажись, знаю, – тихо сказал Федька и махнул рукой в сторону трактора. – Вы с ним так похожи. С Генкой­то. Это ж его...

Дальше Василий не слышал. Он слетел с телеги и огромными прыжками помчался через овраг в поле. Еще издали на раме плуга он увидел накрытое фуфайкой тело и суетящегося рядом мужика.

– Heini! – припал он на колено у рамы. – Сыночек мой!

«Не может быть, – ахнул про себя Артем и так и присел у плуга. – А ведь вымолил пацан отца!» Потрясенный увиденным, он начал быстробыстро креститься. Его примеру последовал и подоспевший Степан. Федька часто­часто моргал, пытаясь удержать душившие его слезы.

– Heinrich, – шептал Василий, раскачиваясь всем телом.

– Живой он, – тронул его за плечо Артем, – живой. Помяло малость. Тут вот на груди. Перетянуть бы его. Есть у тебя ченибудь?

Василий снял с себя белую нательную рубаху, показав глубокие шрамы от ран на оголенном теле, разорвал ее и туго спеленал сына, не переставая повторять его имя. И Генка открыл глаза.

Уже более отчетливый месяц стоял на том же месте и рядом с ним то самое облачко с розовыми краями, в котором он только что купался. И не может понять звездный странник, где он есть.

– Очнулся, очнулся, – услышал он радостный голос Федьки.

Ктото склонился над ним, загораживая месяц. Лица было не разобрать, но Гена уже знал, кто это, и когда тот снова позвал его по имени, попытался улыбнуться:

– Пап, мы теперь за мамой поедем?

– Да, сынок. Поедем. Я так долго вас не видел.

...Телега неспешно катила по пашне. Гена лежал на соломе, вслушиваясь в негромкую беседу отца с возчиком. А на меже в молитве стоял на коленях Артем:

– Господи, прости мне страх мой. Вечером же все обскажу участковому о Скобелике. Чтобы не страдать невинной душе.

Первое покаяние в той глуши. Истинное покаяние.

Рассказ из увидевшей свет книги лауреата нашего конкурса Виталия Полозова «ПРОЩЕНЫЙ ХЛЕБ».