Дорогой брат

Любовь Сергеева

Проза

Окон в кабинете не было, лишь над дверью – небольшой застеклённый прямоугольник, пропускающий тусклый свет из коридора. Два стола: один большой, другой поменьше, составленные буквой «Т». Вдоль стола – стулья. Сергей Ильич сел во главе «буквы». Он был похож на хитрого упитанного хорька: быстрый взгляд тёмно-карих глаз, чёрные волосы с характерной короткой стрижкой, гладко причёсанные, строго уложенные. Острый прямой нос (казалось, что кончик быстро двигается, как у хищного зверька, постоянно втягивающего воздух), узкие, почти женские ладони с ухоженными ногтями.

«Маникюр, что ли…» – мелькнуло в голове у Владимира.

Сергей Ильич наклонил голову набок и терпеливо, жадно, не мигая, ждал ответа. Владимир отвёл взгляд, в который раз с тоской оглядев кабинет: казённые панели, угрюмый сейф в углу, лампочка под потолком. Молчание обволакивало их. Вдруг Владимир резко повернул голову в сторону собеседника: взгляд у того был жёсткий, острый, буквально режущий, как бритва. «Вот сатана!» – вздрогнул Владимир.

– Я… – слова давались с трудом, – я подумаю…

– Подумайте, конечно, Владимир Иванович, только недолго. Сами понимаете, времени на раскачку у нас нет. Я буду ждать вас в пятницу, в три часа. До свидания.

Владимир вышел на улицу. Здесь было лишь чуть светлее. Тяжёлые тучи, отражаясь в воде канала, плыли над Ленинградом. Налетевший ветер бросил пригоршню снежной крупы. Она больно засаднила лицо и руки. Трепыхнули тяжёлые влажные полотнища красных флагов, оставшиеся на зданиях после ноябрьской демонстрации. Портрет вождя с прищуром, как и у Сергея Ильича, глядел сквозь вязкую пелену непогоды.

***

На огромной закопчённой кухне было душно. От кастрюль поднимался пар, в дальнем углу у окна соседка стирала в тазу детские пелёнки. Владимир подхватил закипевший чайник и прошёл в комнату. За круглым столом, накрытым вязаной скатертью, сидел Константин. Он был бледен, пальцы нервно подёргивались.

– Я откажусь… я не смогу… я откажусь… – то и дело повторял он.

– Это гибель. Не отстанут и не оставят. В живых… – промолвил Владимир.

– Дорогой мой брат, если не откажусь, то всё равно жить с этим не смогу.

Володя осторожно отхлебнул из стакана, стараясь не обжечься. Костя повернулся к окну и невидяще глядел в серую пелену.

***

И вновь кабинет без окон. Тусклый свет. Снова этот настойчивый голос со скрытой угрозой под коконом вежливых слов.

– Мне жаль, что ваш брат Константин не хочет помочь нам. Это странно: в нашей стране всё делается для того, чтобы верующие могли свободно выражать свои взгляды. Но вы же понимаете, что время сейчас суровое, мы в окружении врагов, которые не дремлют. Они проникают всюду, под любой личиной. Долг каждого советского гражданина стоять на защите социалистической родины. Можете ли вы быть уверены в тех, кого называете братьями и сёстрами?

Слова действовали на Владимира как бормашина на зуб. Слушая Сергея Ильича, он испытывал тупую боль, которая стремилась к какой-то вершине, поднимаясь от живота и ударяя в череп, будто хотела пробить его, разнести на куски. От этого тело делалось вялым, беспомощным, ноги – ватными, ладони – липкими от пота.

Подписывая бумаги, он с трудом держал ручку. В сознании билась лишь одна мысль: «Вот сатана!»

– Всего доброго! Рад, что нашёл понимание с вашей стороны. До скорой встречи, – провожал Сергей Ильич, пожав посетителю на прощанье руку.

Долго бродил Владимир по мрачному городу. Он то приближался к дому, то вновь уходил прочь, бесцельно бродя по набережным, площадям, переулкам.

***

Они, как водится, пришли поздней ночью. Огромные серые здания, погружённые в темноту и кажущуюся тишину, затаились: к кому сегодня? Сначала вдалеке слышалось шуршание шин по асфальту, всё ближе и ближе, потом нарастающий гул мотора достиг максимальной громкости, а потом начал удаляться, пока не превратился в чуть слышный звук. Те дома, что стояли ближе к проезжей улице, сначала напрягались всеми стенами, а потом облегчённо вздыхали, когда автомобили проносились мимо. Так волна и бежала по ночным улицам Ленинграда, пока не останавливалась возле одного дома: звук двигателя достигал максимума, а затем вдруг обрывался. И дом не мог выдохнуть, замирая в столбняке кошмара.

Послышался быстрый топот на лестнице. Первый, второй, третий этаж. Звонок – и тут же нетерпеливый стук в дверь: «Откройте!» Весь ужас сконцентрировался у одного порога, остальные, омертвев на несколько минут, постепенно приходили в себя: «Пронесло, не к нам, не сегодня».

Владимир растерянно жался к стене в коридоре, пропуская зловещую процессию. Впереди шёл красноармеец, за ним, сложив руки за спиной, двигался Костя. Он слабо улыбнулся брату. Был бледен, под глазами залегли тени.

– Для меня жизнь – Христос и смерть – приобретение, – быстро прошептал Константин.

– Нет, нет, какая смерть! – ободрил Володя. – Разберутся!

«Какая бессмысленная фраза», – тут же тоскливо подумал он.

Замыкали шествие ещё двое: один в форме НКВД, другой – в штатском.

– Разберёмся, Владимир Иванович, безусловно, разберёмся, – проговорил штатский, внимательно вглядываясь в лицо Владимира.

Володя долго стоял на лестничной площадке, склонившись над перилами, и смотрел, как процессия спускалась вниз в темноту подъезда: круг за кругом в ад пролетарской законности. Даже когда захлопнулась парадная дверь и далеко в ночи замер рёв мотора, Володя всё ещё стоял. А из коммунальной квартиры этажом ниже доносился отчаянный плач разбуженного младенца.

***

Константин видел всё как в тумане. Один глаз заплыл, другой слезился. Он с трудом удерживался на табурете – шли третьи сутки допроса. Четверо следователей сменяли друг друга на «конвейере», как они это называли, а арестованный по делу о шпионаже в пользу Финляндии оставался в кабинете. Несколько раз от усталости, побоев и голода он терял сознание. На него выливали кружку воды, грубо поднимали, усаживали на табурет и продолжали методично задавать вопросы:

– Кто из руководителей общины сообщается с иностранцами?

– Откуда церковь получает Библии?

– Сколько человек планируют крестить в этом году?

– Когда вы были завербованы западными разведками?

Дни и ночи слились в одну сплошную кровавую пелену. Но вот однажды конвоир, выведя заключённого из камеры, повёл его в противоположную, чем обычно, сторону. Длинные коридоры, железная решётка в конце каменного тоннеля, бетонный дворик без травы, без деревьев, без калитки. Незнакомый следователь (или не следователь) монотонным голосом зачитал приговор. Константин плохо разбирал слова – от побоев он почти потерял слух. Поднял голову вверх. По небу быстро неслись облака. В разрывах между ними проблескивало солнце – бледное, измождённое. Разбитый рот прошептал:

– Для меня жизнь – Христос, а смерть… – выстрел оборвал слова.

Безжизненное тело бросили в кузов грузовика, где оно тяжело упало на другие, такие же тела. Брезент прикрыл страшный груз. Шофёр докурил цигарку, сплюнул и полез в кабину. Редкие холодные капли дождя разбивались о лобовое стекло, ветер гнул тонкие деревца, растущие вдоль шоссе. На указателе «Левашово» грузовик свернул на просёлочную дорогу и скрылся за деревьями.

***

Первое время Владимир не спал ночами – прислушивался. Днём – спотыкался и оглядывался. Он часто с первого раза не понимал обращённых к нему слов, смотрел будто сквозь собеседника. Места не мог найти себе нигде: ни дома, ни на работе, ни в церкви.

«Ведь каждый верующий обязан, помимо всего прочего, покоряться начальству и властям, быть готовым на всякое доброе дело», – думал он про себя, пытаясь в очередной раз нащупать нравственную опору. Порой, сам не зная почему, Владимир проговаривал эту фразу в своих молитвах. Пытаясь найти компромисс, он старался жить «хорошо» и «правильно», в то же время прекрасно понимая, что это его «хорошее» и «правильное» не является ни тем ни другим. Система подминала под себя, пережёвывала, а затем выплёвывала. Раз согласившись сотрудничать с ней, практически невозможно было вернуться назад: точка невозврата располагалась на старте.

Особенно трудно давались встречи с Сергеем Ильичём, происходившие регулярно. Ничего сложного, казалось бы, в них не было – пришёл, сдал отчёт, несколько вопросов, новое задание. И всё. Однако Владимира будто резали на эти короткие промежутки от встречи до встречи, и он не успевал срастись в целого человека, так и ходил расчленённый.

Однажды в кабинете его встретил незнакомец:

– Здравствуйте, меня зовут Вадим Петрович.

– А где… – не успел договорить Володя.

– Теперь работать с вами буду я. Не нужно лишних вопросов, дорогой Владимир Иванович.

Через несколько дней очередной грузовик отправился в Левашово, в кузове под расстрелянными зэками лежало тело Сергея Ильича – «японского шпиона и тайного троцкиста».

***

Как талые воды при тёплой весне бежали годы. Вадима Петровича сменил Михаил Андреевич, потом пришёл Александр Всеволодович, за ним… да неважно кто. Походы в знакомое здание продолжались, стали рутиной. Владимир чувствовал себя здесь уверенно и спокойно, давно убеждённый, что оба его «служения» вполне совместимы.

В конце войны, когда было создано религиозное объединение, Владимира Ивановича по рекомендации компетентных товарищей избрали в состав руководства. Он переехал с семьёй в столицу. После смерти вождя всех народов и политического потепления в стране Владимир начал активно участвовать в международном движении борьбы за мир. Прогулки по Берлину, Вашингтону и Стокгольму стали прекрасной компенсацией за визиты на Лубянку.

Эпоха «дорогого Леонида Ильича» принесла покой и довольство. Глядя как-то из окна своей просторной квартиры, Владимир Иванович вдруг вспомнил своего брата Костю, чей образ стал далёким и нереальным. «Как он там сказал на прощанье? „Для меня жизнь – Христос и смерть – приобретение“. Приобретение… Нет, всё-таки я правильно сделал тогда. Господь благословил. Всё есть. Для полного счастья только „Жигулей“ не хватает».

Вскоре появились и «Жигули».

А годы мелькали, как автомобили на скоростном шоссе.

***

Гроб, обитый красным бархатом, стоял на двух невысоких табуретах. Множество венков и траурных корзин качались под порывами ветра и размахивали чёрными лентами «Дорогому брату от…». Несмотря на промозглый холод, многие пришли на кладбище проститься с Владимиром Ивановичем. Скорбящая семья полукругом стояла рядом с гробом покойного. «Пламенный проповедник!» «Верный служитель!» «Мудрый наставник!» Пышные эпитеты рассыпались в воздухе траурным конфетти. Чуть в стороне курили кладбищенские рабочие, ожидая окончания панихиды, чтобы предать тело земле. Кружились по дорожкам опавшие листья. Выглянуло из-за облаков печальное осеннее солнце и осветило крашенные оградки, гранитные памятники и деревянные кресты.

– Мы всегда будем помнить нашего дорогого брата. Он был примером верности и… – проповедник, почувствовав, что его перестали слушать, прервал речь.

Взгляды присутствующих устремились к гробу. Оттуда послышалось журчание: рядом с гробом, задрав на него заднюю ногу, стоял невесть откуда взявшийся большой чёрный пёс.