Рыжуха

Луиза Герман

...По причине умножения беззакония, во многих охладеет любовь. Мф. 24:12

А дело было так. Забрав дочь из интерната, повезла Светланку не к бабушке, а на окраину города. «Куда мы идем, мама?» - на пальчиках спросила девочка. «К моей подруге», - ответила мать. Последние дома, лес, гаражи, пустырь, канавы, темнота. Таким был прощальный путь девочки по земле. Родная мать ударила ее по голове куском мерзлой земли, добивала упавшую ногами, потом душила. Сняв варежки и шарфик, столкнула тельце в глубокую канаву. Затем поспешила на вокзал, с заявлением в милицию…

Эта история вспомнилась мне в связи со статьей Жана Миндубаева «Глухонемая обуза», напечатанной в № 49 «Литературной газеты» за 1992 год.

«...Ты сейчас же отправляйся на конбазу и скажи деду Ефиму, чтобы дал подводу везти бригаде обед на полевой стан. Да поживее, время-то уже... - крикнул мне нарядчик через двор. - Запрягайте, да приезжай сюда на кухню за бачками!»

Возражать было нечего. Погода в те предосенние дни установилась теплая, и солнце по-летнему светило с безоблачного неба. «Что ж, даже неплохо проехаться по полям», - подумала я и отправилась выполнять распоряжение всемогущего нарядчика.

Дед Ефим сидел у дверей конюшни на низеньком табурете и чинил сбрую. Старик склонился над своей работой так, что спина его казалась совсем круглой, а седая борода доставала до самых его рук. Трудно ему, наверное, уже было без очков шорничать, да что поделаешь, когда все рвется, а нового ничего не дают.

Я кашлянула, чтобы не испугать его, поздоровалась и сказала, зачем пришла. Он как-то нерешительно помялся, прошамкал себе под нос, что надо было, мол, раньше думать, теперь-то и коней уже нет на базе, поохал, нехотя поднимаясь, выбрал из рядом лежащей кучи починенной сбруи уздечку и, сгорбившись, пошел за угол конюшни. Через несколько минут он вернулся с лошадью, ведя ее под уздцы.

Эта была рыжая кобыла сибирской породы, какая-то приземистая, лохматая, с длинной запутанной гривой и толстым брюхом. Она напоминала деревенскую бабу, которая в постоянных хлопотах о детях и в нескончаемом труде забыла о себе самой...

Когда дед Ефим подвел ее к телеге и стал заводить в оглобли, она вдруг как-то встревоженно подняла голову и заартачилась.

«Ну, ладно, ладно, - заговорил с ней дед Ефим, - ничего, съездишь, успеется», - успокаивал он ее, торопливо запряг, отдал мне вожжи и направился к конюшне.

Я дернула за вожжи, крикнула: «Но-о!» Но кобыла не тронулась с места. «Но-о, пошла!» - крикнула я громче и помахала в воздухе вожжами. Никакой реакции. Тут дед Ефим повернулся, подошел, хлопнул ее по заду, да так, что и непонятно было, то ли ударил, то ли погладил, и ко мне: «А ты с ней поговори, да построже, построже! Ну, пошла, Рыжуха, будет тебе!» - прикрикнул он на нее и ушел.

Уговоры не помогли. Пришлось взять ее под уздцы и вывести со двора. Она тревожно оглядывалась во все стороны, похрапывая, все еще сопротивляясь, но потом сдалась, и мы, приехав на кухню, погрузили бачки с обедом и скорее, чтобы не попасться на глаза нарядчику, поехали.

Ничего, быстренько зашагала кобылка моя. «Прошла, значит, спесь», - подумала я, но зря: приблизившись к конбазе, она резко свернула с дороги, которая вела на поля, и направилась к воротам. Напрасны были все мои уговоры и угрозы, пришлось спрыгнуть с повозки, взять кобылку снова под уздцы и буквально насильно тащить обратно на дорогу. «И что тебе в той конбазе?! - возмущалась я, - чего ты там не видела, а? Медом что ль там помазано?! Ну, поехали, поехали, а то влетит нам сегодня с тобой! Но-о, пошла!»

Вышедши опять на полевую дорогу, Рыжуха кое-как поплелась. Понурив голову так, что нечесаная грива ее чуть ли не по земле волочилась, она еле тащилась. А ехать нам было километров восемь. Напрасны были все мои старания заставить ее ускорить шаг, она шла, как невольница на чужбину...

Делать было нечего, я села на повозку и отпустила вожжи. И тут она, сначала едва заметно, прибавила шагу, взбодрилась и через какое-то время уже довольно быстро бежала по дороге, так что мне и понукать ее не приходилось. «Своевольная, значит, - подумала я, - не любит, когда ею командуют».

Но не так далеко мы отъехали, как я заметила, что Рыжуха моя сходит с дороги. Сначала она бежала по середине хорошо наезженной полевой дороги, потом стала тесниться к краю, а теперь уже трусила по полю, и, к ужасу моему, я поняла, что она пытается незаметно сделать круг вправо. Намерение ее нетрудно было разгадать: она хотела повернуть домой. «Ах, ты лукавая тварь, смотри, чего вздумала!» - заругалась я на нее и натянула вожжи так, что голова ее пригнулась к левому дышлу. Поведение Рыжухи мне было непонятно. Ведь каждая лошадь любит свою конюшню, свой двор и тянется туда, потому что там ждет ее корм и отдых. Но чтобы так упрямо, всеми силами стараться убежать домой...

С большим трудом удалось повернуть ее на дорогу, и, поняв, очевидно, что номер ее не прошел, что хитрость ее обнаружена, она сдалась, и мы довольно резвым ходом приехали наконец на полевой стан.

Пора была полуденная, и рабочие уже ждали обеда. Мы сгрузили бачки, люди уселись и стали разливать варево. Так как мне нужно было забрать порожнюю посуду, я вожжи привязала к телеге и села в тенек, а Рыжуха моя мирно отдыхала. Сначала она просто стояла, а потом будто стала пощипывать травку. Я даже вроде задремала, как вдруг кто-то из рабочих крикнул мне: «Эй, ты, смотри, твоя кобыла!..»

Она уже неслась по стерне! Мчалась она с высоко поднятой головой, с развевающейся гривой, галопом, насколько позволяла ей это подпрыгивающая по кочкам телега.

Раздумывать было некогда, ее надо было вернуть. И я пустилась вдогонку. Долго мы состязались в скорости бега, но телега мешала ей бежать, и расстояние между ней и мной стало сокращаться. Еще усилие, еще рывок вперед, и я уже рукой коснулась телеги, а потом и уцепилась, сначала одной, а затем обеими руками, подтянулась из последних сил и бросилась на повозку. А Рыжуха все неслась и неслась, пользуясь последними мгновениями свободы.

Чуть передохнув, я поползла вперед, отвязала вожжи, натянула их так, что строптивая моя коняга чуть на зад не села, и повернула ее обратно. Разочарованная, да и усталая, покосившись на меня так, что блеснули белки ее то ли печальных, то ли хитрых глаз, она, понурившись, поплелась назад, к стану.

Рабочие уже пообедали. Бачки были поставлены на телегу, и один из мужчин выломал в кустах и подал мне хороший прут: «Вот, возьми, не то она выкинет тебе еще не такую штуку. Коню строгость нужна».

Я помахала вожжами и прутом, и, действительно, моя Рыжуха пошла с места бойко, как хороший конь. Я уселась поудобнее на телеге, и все неприятности, казалось, остались позади.

Чем дальше мы ехали, тем быстрее. Мне трудно было все время сдерживать Рыжуху, и я пустила ее. «Пусть бежит, - решила я, - все равно домой приедем».

Но недалеко от конбазы случилось непредвиденное: у развилки дороги Рыжуха свернула налево. Она, ушлая такая, выбрала путь покороче, который вел через огород. А перед самым огородом был довольно крутой спуск и за ним сразу поворот. Кобыла моя и так неслась на всех парусах, а тут еще этот спуск! Телега затарахтела, подскакивая. На повороте она чуть не опрокинулась, и я вместе с бачками слетела с повозки. Бачки-то приземлились среди капусты, а я запуталась в вожжах, и Рыжуха протащила меня по земле, так что вся моя спина была ободрана.

Мои крики услышал огородник. Хорошо еще, что он был поблизости. Он перенял Рыжуху и повернул ее назад. Размазывая на лице грязь и слезы, я прутом своим задала ей хорошую трепку, выпустив все свое зло. УСПОКОИВ меня, огородник помог собрать бачки, и я снова уселась на телегу. Нужно же было доехать домой!

И поехали, сначала не шибко, будто Рыжуха чувствовала себя виновной. Но недолго. Завидев издали конбазу, она вдруг, вытянув шею вверх, стала громко и протяжно ржать, да не переставая. И вот послышалось ответное ржание - высокое, жеребячье, - и из зарослей бурьяна показался мчащийся на зов матери жеребенок.

У меня сердце замерло.

Он подбежал, и мы остановились. Встреча эта была неописуема! Вот куда ее влекло! Жеребчик немалый уже был, почти стригунок, и, видно, сам уже гулял, а мать не могла его оставить! Сердце ее рвалось к нему, родимому дитяти своему, вопреки всему.

Она его обнюхивала и облизывала со всех сторон, а он, большой такой уже, приткнулся к матери, к живительному источнику жизни...

А я от стыда плакала и не смела рукой, которой била ее, притронуться к ней, к этой отважной матери, чтобы погладить ее и испросить прощения...