Чудесная встреча

Вера Кушнир

Это было во время Второй мировой войны. Шел третий год оккупации. В то время все происходило стихийно, никто ничего не планировал и не задумывал. Перед нами открывались и закрывались двери, и мы или входили в них, или оставались вне. Иногда двери вели в погибель, и люди гибли. Так было с миллионами людей, в частности с евреями, так могло быть и с нами. Мы ничего не знали наперед и долго не раздумывали, когда с массовым отступлением немцев из России для нас открылась дверь на Запад. Отца не было с нами уже полтора года. Его отправили на работу на слюдяной карьер в ста пятидесяти километрах от нашего города. Связи не было никакой, почта не работала, и только один раз за все это время мне удалось его посетить. Грузовик с солью отправлялся в те края, и шофер согласился взять меня с собою.

Мама была сильно опечалена тем, что не было возможности посоветоваться с отцом, и вообще тем, что мы ничего не знали об отце. Наутро 3 сентября 1943 года нам был обещан грузовик, и мы всю ночь паковали наши вещи, которые вполне обоснованно и гораздо более точно можно было назвать «барахлом». Вещей в то время вообще ни у кого не было. Все, что имело хоть какую-нибудь ценность, было давно унесено в деревню и отдано за хлеб. О походах в деревню за хлебом можно написать несколько томов, но не об этом я теперь хочу рассказать.

К утру у нас были упакованы сундук и плетеная корзина. Свои личные «ценности», то есть школьные характеристики, похвальные грамоты, дипломы и фотографии, каждая из нас держала при себе в своем школьном портфеле. Очень жаль было оставлять книги, но сковороды и кастрюли были тогда важнее, и ими была наполнена плетеная корзина. Неизвестно, для чего мы свернули рулоном, связали и взяли с собой черный в красных розах видавший виды шерстяной ковер. Когда утром грузовик выезжал из ворот, к нам подбежала мама моей лучшей школьной подруги и передала мне от нее письмо, которое я до сих пор бережно храню.

Вместе с нами ехала знакомая дама с болезненной десятилетней девочкой, так похожей на тоненькую весеннюю ивовую веточку, что, казалось, она вот-вот переломится. Дама унывала и жаловалась на судьбу. Ее муж был давно арестован, а теперь ей пришлось разлучиться и со своей старшей дочерью, которая почему-то не ехала с ними, а должна была где-то встретить их позже. Девочка же всю дорогу щебетала, как птичка, смешила всех нас своими умышленно комичными изречениями. Как все болезненные дети, она была не по возрасту развитой. Между прочим, спустя года два мы случайно узнали, что «ивовая веточка» где-то в пути не выдержала беженских мытарств и действительно переломилась.

Грузовик привез нас в Запорожье и высадил высоко над обрывом, невдалеке от железнодорожной товарной станции. Наш поезд стоял на сороковом пути, и нам нужно было не только спуститься с обрыва, но и пересечь тридцать девять железнодорожных путей. Мы оставили маму с младшей двухлетней сестренкой в кузове грузовика и втроем, две старшие сестры и я, в два приема спустили наш багаж вниз. Когда мы полезли за мамой, мы единогласно решили оставить ковер. Снизу на фоне красного от заката неба он выглядел, как грозное черное дуло пушки. На путях тут и там стояли эшелоны с грязными бородатыми немецкими фронтовиками. Наконец мы добрались до своего вагона-коровника и разместились на свежей соломе в ожидании ночи. Поезда ходили только ночью.

Когда все уснули, я, спустив ноги, села в открытых дверях вагона и смотрела на быстро бегущие мимо селения, рощи, телеграфные столбы и посеребренные луной облака. Я поняла, что уезжаю навсегда и что, кроме луны, звезд и русского языка, ничего не увезу с собой родного, связывающего меня с родиной. Хотелось остановить поезд, вцепиться в землю, задержать ее.

Я беззвучно проплакала всю ночь, не вытирая слез, и потом, несмотря на то, что мы еще несколько недель были на родной земле, уже не прощалась с родиной. Эта ночь была моей прощальной ночью. Наутро мы были в Никополе, а еще через два дня – в конюшне какого-то села, где уже собралось порядочное число беженцев. Они расположились вдоль стен семьями и лежали ногами к разделяющему конюшню посредине сточному желобу.

Высоко, под крышей, над открытыми окнами гнездились голуби. Они летали у нас над головами, и я не раз позавидовала пожилым женщинам, привыкшим покрывать свои головы платками. Ночью я узнала, что с одной стороны наша семья кончалась мною, а следующая начиналась рыжим бородатым дядькой, который храпел, свистел носом и дышал мне в лицо чесночно-табачным перегаром.

В дальнем углу конюшни поселился грек-хиромант. По словам его жены, он знал прошлое и будущее всех людей, и началось к нему паломничество. Прошлое никого не интересовало, его старались забыть, но зато будущее хотелось знать всем, и в течение нескольких дней хиромант был очень занят. Я издали наблюдала за происходившим. Видела, как он мнет головы, смотрит в рот и на линии рук. Я заглядывала в лица уходивших от него людей и без труда догадывалась о его предсказаниях. Когда все познакомились со своей судьбой, подошла к нему и я. Он помял мою глупую семнадцатилетнюю голову, как недозрелую дыню, и для чего-то потряс ею из стороны в сторону. Как бы в подтверждение того, что «дыня» еще не созрела, в ответ ничего не затарахтело. Он попросил меня открыть рот, и я оскалила свои, еще не испорченные возрастом, немного кривые зубы. Ему понадобились только нижние, по которым он предсказал мне что-то очень важное, и о чем я тотчас забыла. По линиям рук он предсказал, что я буду жить девяносто лет, буду замужем три раза и детей у меня будет ровно дюжина. Обогащенная этими новыми знаниями, я отошла от него, улыбаясь своими важными нижними зубами.

Через несколько дней в дверях конюшни появился немецкий офицер, похожий на гигантского кузнечика. Он был весь в зеленом, с пенсне на носу, в брюках-галифе и крагах. Ему нужны были две девушки, говорящие по-немецки, для работы в бюро в районном селе. В нашей семье лучше всех говорила по-немецки мама, но она сильно заболела и уже несколько дней лежала неподвижно, с замотанной платком головой. Он выбрал мою сестру Ирину и еще одну девушку из другой семьи, и на другой день две семьи на телеге покинули конюшню.

Дорога в районное село была немощеная, ухабистая. Мамина голова стукалась о дно телеги. Желтая пыль душила нас и скрывала от наших глаз живописный украинский пейзаж.

В районном селе нам дали типичную украинскую хату из двух комнат с сенями посредине. Приехавшая с нами семья захватила лучшую и большую с деревянными полами и печкой комнату направо, а нам досталась меньшая с земляным полом и без всякой мебели комната налево. Для маленькой сестренки где-то отыскалась старая железная кроватка. Маму мы уложили на соломе на полу. Там же, в этой хате, заболела моя старшая двадцатилетняя сестра Лидия. Ее разбил какой-то таинственный паралич. Она лежала возле мамы на полу и кричала от малейшего прикосновения к ней. Впрочем, эта болезнь через несколько недель, уже в Германии, покинула ее так же неожиданно, как и поразила.

Вторая сестра, Ирина, ожидала, когда ее позовут на работу, а я водила маленькую Катюшу гулять на полные овощей огороды и в полные фруктов сады.

Война мало действует на природу. Где-то фронт, взрывы бомб и снарядов, умирают люди, а природа, подчиняясь своим неписаным законам, зеленеет, цветет и плодоносит. Не влияла война и на влюбленную молодежь.

Помню, как во время воздушных налетов в любом бомбоубежище рядом с бледными, трясущимися «паникерами» можно было всегда видеть «назло врагам» целующуюся парочку. Жизнь брала свое и была явно сильнее смерти.

С огородов я возвращалась с полным подолом помидоров, огурцов, яблок, груш... С базара приносила молодых петушков, которым научилась ловко, одним ударом, отсекать головы. Иногда петушок бывал и не с базара, а чей-нибудь соседский, по своей петушиной простоте и наивности забежавший на наш беженский двор. В таких случаях я отправляла его с удвоенной скоростью в суп в уверенности, что там даже самый лучший хозяин не узнает своего любимца.

Стояло бабье лето. Дни были тихие, теплые. Воздух чистый и свежий, и хотя тут и там виднелись желтые и красные листья – верные вестники настоящей осени, земля, как сорокалетняя женщина, была зрело и осмысленно прекрасна. Цвели пионы, астры, чернобривцы, но уже меньше был слышен птичий гомон, и солнце уже не жгло летним зноем бесшабашно и рас-точительно, но светило и грело умеренно и спокойно. Так прошло полторы недели.

Наконец пришел офицер и увел Ирину на работу, которая заключалась в выдаче ордеров и продовольственных карточек беженцам.

В обеденный перерыв, когда служащие разбрелись кто куда на обед, Ирина задержалась за своим сто-лом. Дверь в коридор была открыта, и она увидела, как какой-то господин вошел в здание и стал читать надписи на дверях, подходя к ним очень близко. Издали его нельзя было хорошо рассмотреть, но он казался явно близоруким, о чем свидетельствовали сидевшие на длинном тонком носу очки. Наконец он вошел в какую-то дверь, но вскоре вышел, так как и там никого не оказалось. Обрадовавшись, что дверь Ирининой комнаты была открыта, он вошел и только хотел спросить о том, что ему было нужно, как сидевшая за столом Ирина бросилась ему на шею с криком: «Папа! Папа!»

Этим близоруким господином был наш отец. Ирина бросила все и притащила его за руку к нам. Я выбежала им навстречу с маленькой Катюшей на руках. Мы увидели стоявшую в дверях хаты маму. Она не вставала уже три недели, и мы были уверены, что она умирает. Отец молча подошел к ней, обнял ее за плечи и ввел в хату. С того момента она уже больше не ложилась.

Отец рассказал нам, что он ехал обозом на лошадях с группой других рабочих карьера. Они остановились в нескольких километрах от села, в котором были мы. Лошадям нужен был корм, и нужно было кого-нибудь послать в районное село. После долгих размышлений жребий пал на отца, и он пришел в бюро как раз в тот день и час, когда там была Ирина, неизвестно почему задержавшаяся за своим столом в час обеда. На другой день ее уже не позвали на эту работу, она почему-то больше не нужна была, а через неделю мы всей семьей ехали в товарном вагоне в Германию.

Это происшествие убило во мне всякую веру в хиромантию. Знавший «все» совсем не предвидел этой чудесной встречи.

Впоследствии, в Германии, когда я чудесно уверовала в Того, Кто действительно знает все, я пересмотрела всю мою прошлую жизнь и поняла, Чья всемогущая рука творила так много чудес в нашей жизни.

Я возблагодарила моего Бога за ту чудесную встречу с отцом и за многое другое в нашем прошлом и всецело вверила Ему наше будущее.