Пляска

Валентин Чмыхалов

Валентин Чмыхалов живет в Крыму, в городе Белогорске. Образование высшее техническое. В настоящее время безработный. Длительное время сотрудничает в районной газете «Сельская новь» в качестве общественного корреспондента (статьи, стихи, проза). Публиковался в центральных крымских газетах.

Уверовал в Бога в баптистской церкви г. Белогорска. И теперь без Бога не мыслит своей дальнейшей жизни. Женат, сыну 15 лет.

Волей случая оказался я на несколько дней в городе, в котором когда-то жил и работал. Встречи такого рода не обходятся без грустных контрастов между ожидаемым и действительностью, а радость общения неизбежно горчит невозвратимостью ушедшего времени. Всем этим я и был наполнен, когда уже в день отъезда отправился на городское кладбище попрощаться с могилами товарищей по прежней работе.

Автобус долго выбирался за окраину большого города. А когда, наконец, подъехали к конечной остановке, оказалось, что передо мной еще один город, город мертвых – настолько велико было разросшееся кладбище.

Автобус ушел. Тишина, обозначенная отрешенностью от городской суеты, окружила меня. Распахнутое летнее небо и беззаботное пение жаворонка еще более подчеркивали эту отрешенность.

Я отыскивал нужные могилы. Многое вспоминалось из давнего прошлого, когда умершие были живы, когда их голоса звучали в повседневности, как что-то естественное и неизменное. Благостная тишина, насыщенная горячим солнцем, не нарушалась никакими чужеродными звуками. Но вскоре донеслось что-то вроде постукивания. Чтобы немного рассеяться после встречи с людьми, я отправился на звуки. Постукивания, явно ритмичные, становились все ближе. Раздвинув кусты сирени, я оторопел: спиной ко мне какой-то человек отплясывал на могильной плите подобие чечетки, с силой вбивая каблуки в плиту и что-то при этом злобно приговаривая. Я не выдержал:

– Что вы делаете? Это же кощунство!

Человек неожиданно замер, потом повернулся ко мне – лет сорока, худой, рыжеватый. Глубоко дышит после своего дикого танца. Глаза, как у подвыпившего. Взглядом обшарил пространство, проверяя, один ли я.

– Кощунство, говорите? – ответил напряженным голосом. – Нет, это не кощунство. Воздаю должное подлецу. Вот этому!

Он ткнул пальцем на стелу с изображением мужчины в пиджаке, украшенном рядами наградных планок участника Отечественной войны. Глаза были варварски выбиты. Фамилия, помнится, была Садовский.

– Это вы сделали? – кивнул я на выбитые глаза.

– Да, это я сделал, – с вызовом ответил он.

Мы были одни. Человек не чувствовал никакой опасности с моей стороны и, быть может, поэтому продолжал говорить, жестко глядя мне в лицо.

– Вы, конечно, решили, что я либо варвар, либо ненормальный. Уверяю вас, что я ни то, ни другое. Я вам все расскажу. Попробуйте понять… Этот, что на памятнике, был начальником райжилуправления. Я учился в школе. Жил с матерью в полуподвале – восемь квадратных метров. Ни солнца, ни света. Негде повернуться. Столик, небольшой шкаф да две кровати, разделенные занавеской. Мать стояла в немыслимо длинной очереди на жилье. Мы ничего не требовали, только ждали и ждали. И вот в нашем дворе освободился полуподвал побольше нашего. Сколько мать ни просила, сколько ни уговаривала, не дали. Вот этот самый Садовский. Вселил нужного ему человека, а районная власть утвердила. Я после школы ушел в армию. На время избавился от своей темной норы. Но отслужил – и снова в полуподвал. Поступил на работу – там тоже очередь на жилье бесконечная. Мать заболела и слегла. А мне ни познакомиться не с кем, ни в дом пригласить – от стойких запахов лекарств и постоянного полумрака места себе не находил. Ждали-ждали, наконец снова освободился полуподвал, теперь уже в нашем коридоре. Мне бы самому захватом его взять, запереться и сидеть, пока не утвердили бы. Но я, дурак, все по закону хотел – пошел с заявлением к Садовскому. Как только ни упрашивал! Куда там... Дали нужному человеку – пьянице-слесарю из домоуправления. Несколько лет этот пьяница не давал нам покоя: алкаши шлялись к нам с утра до вечера, выползая на четвереньках. Матерщина, пьянки и магнитофон с Высоцким в любое время суток. Я этого Высоцкого с тех пор слышать не могу. Таскался по милициям и судам. Издергался до предела. Никакого толку: везде сочувствуют, но куда алкаша выселять? А я уже не мог выдержать, понимаете? Столько лет жить такой жизнью! Ежедневно видеть мрачный коридор, пропахший пьянкой и куревом, спускаться в собственное подземелье, где никаких удобств, где тесно, как в могиле, и где неистребим запах старой больной женщины и ее лекарств. Понимаете, я уже не мог выдержать!..

И тут, как спасение, случилось вот что. Проживала в нашем коридоре одинокая старуха. Ее полуподвал был из двух комнатушек, одна с окнами во двор, другая без окон. Да еще имелся у нее кран с холодной водой без слива. Роскошь! Однажды выхожу в коридор и слышу из комнаты старухи какие-то хрипы, затем: «Ваня!.. Ваня!..» Рванулся я к ее двери – хорошая старуха была, за меня вступалась, банки мне ставила, когда сильно болел. Но тут в голову ударило: «Умирает! Жилье освободится!» Она из-за двери: «Ваня!..Ваня!..» А я к себе – в нору. Накрылся подушкой, стиснул зубы. Но не смог, будь я проклят, не смог лежать – слышится ее голос сквозь подушку. Выскочил из дому – и куда глаза глядят. К вечеру вернулся. Слышу во дворе: увезли старуху в больницу. Соседка случайно зашла к ней, увидела ее на полу, подняла шум. Как и предполагал, умерла старуха. Татьяна Ивановна Размысловская. Мог спасти! Она знала, что я дома. Звала на помощь. Будь я проклят! Будь я трижды проклят!..

Садовского в жилуправлении уже не было, уволился. Дали мне наконец-то этот полуподвал на одного, без матери. Боже мой! Первые месяцы чумел от радости. Делай что хочешь: мойся, одевайся, раздевайся, включай свет, музыку слушай – и все без оглядки на больную мать. Одна стена оказалась вся сырая. Чепуха! Наложил рубероид, поверх него прессованный картон. Приколотил все это гвоздями к стене. Покрасил полы. На кран с водой не мог налюбоваться: народ с ведрами к колонке шастает, а я повернул ручку – и, пожалуйста, бежит водичка... бежит... бежит...

Он прикрыл глаза, повторяя одно и то же. Лицо выражало упоение. Это был точно больной человек, и, внимая его неожиданной и ужасной исповеди, я едва заставил себя спросить, что же было дальше.

– Ничего не было. Жизни не было. Не было, – услышал в ответ.

И вдруг он встрепенулся:

– Но я-то знал, я знал, кому мстить! Я встретил Садовского и сказал при встрече: «Садовский! Ты еще живой? Помнишь меня?» Он таращил свои глаза, и все вокруг таращили. «Помнишь, как не давал нам выбраться из подвала? Теперь я жду, когда ты подохнешь. И знай, гад, я буду плясать на твоей могиле!» Все слушают, ничего не понимают. Но я народу разъяснил, что к чему… С тех пор, где ни встречу: «Садовский! Еще не подох? Не забывай, я плясать буду». Он разок попробовал милиционера на меня науськать. Но я и тому объяснил, что да как, – он и отцепился, сообразил.

В конце концов я дождался: помер мой подопечный. В тот же день, как только скорбящие родственники закопали его и освободили кладбище, я выполнил обещанное... И сейчас бывает: подопрет тоска, выпивка не в радость, в петлю головой хочется – еду сюда, к этому гаду, и душу отвожу. За все! За свою полуподвальную молодость! За скотское долготерпение! За Татьяну Ивановну Размысловскую! И за собственную подлость! Понимаете?! Вы понимаете?!

Последние фразы он выкрикивал, сверкая глазами. Его яростный взгляд требовал немедленного ответа:

– Вы понимаете меня?!

Из-за спины кричащего глядел пустыми глазницами, словно ожидавший моего ответа, Садовский – бывший начальник райжилуправления, бывший участник Отечественной войны, бывший освободитель нашей земли от фашистского рабства. Стараясь говорить как можно мягче, я ответил кричащему:

– Понимаю. И глубоко сочувствую. Но вот вы не раз обращались к Садовскому и получали отказы. Наверное, обращались и в другие инстанции. А обращались ли вы к Тому, от Которого зависит абсолютно все? Обращались ли вы к Богу?

– К Богу? – ухмыльнулся он. – Какое дело Богу до такого, как я?

– Значит, вы не обращались к Богу. У меня, к сожалению, нет времени на обстоятельный разговор с вами – иначе опоздаю на поезд. Но я буду молиться за вас. А вы обязательно обратитесь к Богу, покайтесь в грехах и попросите прощения. Ваша жизнь изменится к лучшему, поверьте. Желаю вам всего доброго и надеюсь получить от вас письмо. Вот мой адрес...

Я поспешил к выходу. Времени было в обрез. И все более зрело в душе убеждение, что мой приезд в этот город и встреча на кладбище с несчастным человеком были обусловлены свыше.