Пять хлебов

Казбек Туаев

У истоков осетинской евангельской церкви

Сколько себя помню, наша квартира представлялась мне маленьким молитвенным домом. В ежедневных утренних и вечерних молитвах участвовало не менее 7–8 человек. А что касается духовных песен и гимнов, то их можно было услышать в любое время дня. По субботам и воскресеньям две наши комнаты превращались в настоящие «ночлежки».

К концу недели обе эти комнаты бывали переполнены гостями, прибывшими из дальних сел и аулов в город Владикавказ на воскресное богослужение.

Послевоенные годы были поистине тяжелыми, и в материальном отношении, и в моральном. Телесные и душевные раны, полученные людьми в кровопролитной войне, только-только начинали заживать, и тяга народа к вечным и нетленным ценностям была настолько велика, что они, не задумываясь, пешком преодолевали десятки километров,чтобы преклонить колени в храме Божьем. Особенно тяжело было зимой – в снег и холод. Но духовная жажда заставляла людей искать неистощимый источник истины.

Естественно, после молитвенного собрания христиане-горожане приглашали приехавших издалека к себе на ночлег. И у нашей семьи были свои постояльцы – дальние родственники, близкие друзья нашего отца и просто братья и сестры по вере.

Cемью нашу знали во всей Северной Осетии. Наш отец, Туаев Михаил Давидович, был первым пресвитером осетинской церкви евангельских христиан-баптистов в городе Владикавказе, ревность и верность его зажигали сердца христиан.

В самые холодные и мрачные времена гонений он умел согревать остывающие сердца, умел подать и надежду, и хлеб, а сам удовлетворялся малым, оставаясь всегда «довольным и благочестивым». Он был настоящим пастырем, и к нему тянулись сердца нуждающихся. Он много пострадал за имя Господне. Пятеро его сыновей, которых ему пришлось оставить, до настоящего времени продолжают его дело – проповедуют Христа распятого.

Большая семья Туаевых, объединенная в одну домашнюю общину во главе со старшим братом Михаилом, или Мирзой, как его именовали в народе, стояла у истоков рождения осетинской церкви. Активными его помощниками были два младших брата Александр и Туган, а также сестры Фатима, Заника, Мария, Нина и Соня. На заре евангелизации осетинского народа они проявляли небывалое трудолюбие, активность и терпение в деле созидания Церкви Христовой. Когда пастыря нашего и отца оторвали от нас и поместили в темницу, мы, дети его, не остались без покровителя. Бог охранял нас ради праведности нашего отца.

И в самые трудные дни «инквизиции», когда даже одно только упоминание о Боге могло навлечь неприятности, у нас на столе лежала старинная Библия, на которую иногда искоса поглядывал участковый уполномоченный и сердито спрашивал:

– А что это такое?!

– Библия, – спокойно отвечала тетя Маня, уверенная в том, что эта Книга в особой защите не нуждается, она сама себя защитит.

– А-а-а... – мычал тот себе под нос и переводил разговор на другое.

Мать запечатлелась в памяти всегда молящейся. Молилась она, просто и ясно выражая свои мысли. Я не мог надивиться простоте и ясности ее слов. У меня, ребенка, создавалось такое впечатление, что она разговаривает с хорошо известным ей человеком, находящимся где-то рядом. Но я, как ни присматривался, никак его не мог увидеть. Она продолжала беседовать со своим невидимым и молчаливым собеседником, и у нее получался сплошной монолог.

– Ешо Чырышти! – говорила она доверительно и проникновенно этому «Незнакомцу». – Ты знаешь, как мне трудно. Помоги мне и дай терпение!

Хотя я стоял рядом на коленях, но для нее я в тот момент не существовал, она пребывала явно не на земле.

Я долго слушал ее жалобы, и постепенно для меня открывался новый мир, отличный от того, в котором я жил.

Оказывается, все не так уж и безоблачно, как мне казалось, и мир, в котором я спокойно живу, почти взрывоопасен.

Кругом болезни и нужда, и хлеб, который я ем, мать моя ежедневно выпрашивает у этого Господина. И земля, по которой я безопасно хожу, скоро будет гореть в огне.

Она молилась за каждого из нас в отдельности: за Вениамина, Петра, Казбека, Владимира и Соломона. Я слышал свое имя, и сердце мое сжималось: и от тоски, и от страха, и от радости, и от каких-то еще непонятных чувств, вечно обуреваемых меня. Оказывается, я был очень несчастным и немощным, но почему-то об этом не знал, но еще, оказывается, меня любят и помнят и хотят даже спасти. Я перестал понимать сам себя и полностью положился на того Благодетеля, с Которым беседовала моя мать. В дальнейшем я понял, что эти ежедневные беседы назывались «молитвой». И еще я обратил внимание на то, что мать наша по-настоящему хорошо себя чувствовала только, когда молилась, она жила только молитвой. Остальное время она плакала, рассуждала о жизни, воспитывала нас, пила валерьянку и опять плакала.

Бесчисленные потрясения и стрессы, врожденный порок сердца и ревматизм делали свое дело – здоровье ее с каждым днем ухудшалось. Да и попробуй проживи без любимого мужа, вычеркнутого из списка живых, но не из твоего сердца...

Детским своим умом я никак не мог сообразить: отчего все-таки она плачет? Ведь ее никто не бил. А плакала она от безысходности и потерь, от тяжелой жизни и забот.

И, продолжая плакать, она, как бы назло этим вечным силам зла, начинала петь:

Но я знаю, в Кого я верю,

Ничто меня с Христом не разлучит.

И Он мне спасенье вручит

В день, когда опять придет.

Постепенно, увлекшись ее мелодичным пением, я начинал понимать: поет она от любви к своему мужу, ко всем нам, детям, и, наконец, к Иисусу Христу, Которого она именовала по-осетински «Ешо Чырышти» и Которого я никак не мог разглядеть; поет она от надежды увидеть всю свою семью у престола Бога; поет она от великой веры в Того, Кто обещал ей помочь.

После долгих слез и тихой, доброжелательной беседы с Богом она постепенно успокаивалась и – уже в который раз! – начинала рассказывать свой вещий сон, любимый сон, который она видела, уж сама не помнит, когда, но непременно после «взятия отца».

...Не уверенная в своей правоте, но охваченная женской слабостью, она тогда его просила уйти задними дворами, пока работники НКВД делали обыск в соседней комнате. Но он сидел на кровати в нижнем белье и, опустив голову, думал о пастве, которую Бог доверил ему стеречь. Как он мог покинуть своих овец и под покровом ночи бежать от них в нижнем белье?

И под слезы своей молодой жены, матери своих детей, под жуткий визг черной машины он добровольно «взошел на Голгофу», где висел на кресте распятый Иисус.

Словно ребенок, забыв о своих слезах, мать продолжала вещать о своем дивном сне:

– Пришел будто бы ваш отец домой и принес пять буханок хлеба. Оставил хлеб и тут же собрался уходить. Я его удерживала и очень уговаривала: «Миша, ну подожди еще немного! Ну почему ты так быстро уходишь?!» Но, как я его ни уговаривала, он не мог задержаться даже на минуту. Уходил в темноту и, оборачиваясь, все предупреждал меня: «Смотри, береги эти пять хлебов!.. Очень береги!.. Экономь их, чтобы хватило до моего возвращения».

Мать была очень хорошей рассказчицей. С печалью в голосе, глотая слезы, она с неподдельным волнением повторяла услышанные во сне слова, и я, как наяву, видел озабоченное и серьезное лицо отца. Вот он еще раз обернулся и – уже в который раз! – повторил: «Смотри, не забудь! Береги эти пять хлебов!..»

Каждый раз, когда мать рассказывала этот сон, я вместе с ней оказывался там, в ее ночном видении, и каждый раз вместе с ней волновался, провожая отца. И каждый раз мне хотелось крикнуть ему вдогонку:

– Папа, куда ты уходишь? Подожди!

Но каждый раз он, удаляясь, растворялся в какой-то дымке. Он уходил точно так же, как сделал в ту далекую роковую ночь 1940 года.

Вот и сейчас я переживаю эти щемящие душу чувства ностальгии по уходящему времени, по ушедшему отцу, затем и матери и, подавляя свою тоску, позволяю себе лишь сказать:

– Блаженны плачущие, ибо они утешатся.

Наша многострадальная мать, Ксения Степановна, подруга и помощница пастора церкви, всю свою оставшуюся жизнь пыталась разгадать смысл своего символического сна и не могла остановиться на окончательном варианте.

Пять хлебов – это, очевидно, те пять лет, на которые был осужден наш отец по 58-й, политической, статье и которые со временем превратились в вечность.

Пять хлебов – это и те хлебы, которыми Иисус накормил множество людей. И не было ли это напоминанием о том, что Бог может прокормить не только ее пятерых детей?!

И как бы там ни было, этот сон для нашей матери был важной вехой. Она его носила в груди, как символ веры, надежды и любви.

Вспоминая тяжкий путь страданий своего отца и не менее тяжкую тропу своей матери, я утешаюсь лишь тем, что там, впереди, за горизонтом, они сольются в одну дорогу, которая ведет в вечность. И родители мои, встретившись в раю, будут служить любовью друг другу и Богу.

Казбек Туаев