Цветы на снегу

Виталий Полозов

Серый, мглистый свет обозначил узоры на заледенелом оконце и начинает робко пробиваться в комнату. Ванюшка давным-давно не спит, но вылезать из-под одеяла не спешит и лишь плотнее в него закутывается: за ночь изба выстыла, а мама только что затопила печку, и тепло пока не дошло до их ребячьей комнатки. Краем глаза он видит, что обеих сестренок уже нет на их койке – в школу убежали. Он слышит, как мама бренчит ведрами в стайке, и четко представляет себе все, что она там делает, потому что все это ему знакомо. Он знает даже, о чем она разговаривает с Дочкой, своей коровушкой ненаглядной. «Наша Доча-кормилица», – ласково называет она ее. Ваня тоже любит ее и часто сам безо всякого принуждения вставал пораньше, чтобы поухаживать за ней. Пока на его плечи не были переложены чужие, как он это понимает, заботы. Тая, меньшая из его сестренок, перешла в пятый класс и вместе со старшей сестрой Машей стала ходить в школу за шесть километров. Вот так ему и остался в наследство уход за самым меньшим братом. Ваня приподнимается и с опаской поглядывает на горницу: именно там, на маминой койке под ватным стеганым одеялом, и разметалась эта его головная боль – трехлетний Костя. Или просто ревушка-коровушка. Вот у кого жизнь! Мало того, что встает когда захо-чет, так еще и таким ревом оповещает данное событие, что в доме сразу закипает жизнь и все приходит в движение. Суетится мама, суетятся сестренки. Даже старший брат Вова, случись ему быть дома, не остается в стороне. Да и Ванюшке находится заделье. В общем, дом на ушах. Не проходит и пяти минут, как является дед Константин или бабушка Мария: оба непременно с каким-нибудь гостинцем, чтобы ублажить своего ненаглядного внука. Ну, что Дочка – ненаглядная, это Ваня еще понимает: в деревне она самая красивая и добрая корова. А какое она дает молоко! Но с каких таких шанежек рева Котька для них ненаглядный – этого он постичь никак не мог. Только и умеет, что орать благим матом. В городе еще когда жили, так с этим его ревом не только папка вставал каждое утро на работу – весь барак будил «ненаглядный»! Стены-то в бараке – разборки соседских тараканов слышно.

– О, первый гудок запел, – кряхтел папка каждое утро, – пора на работу сбираться.

– Гли, Артамон, тебе и часов не надо, – беззлобно шутили соседи. – Свой будильник есть. Большое дело!

Дело, действительно, было большое. За опоздание на работу в те времена могли и в каталажку посадить, но Ваня тогда этого еще не знал. Но знал точно, когда начинался рабочий день отца. Потому что в эту минуту над рабочим районом города зависал протяжный, такой же занудный, но не такой пронзительный, как у брата, заводской гудок. В этом гудке Ване всегда слышалась какая-то приглушенная жалоба, будто сам гудок не выспался и скорбит по насильно прерванному сну. А затихший к тому времени Костик взрывался еще большим ревом, заглушая потуги заводской печали.

– Сурьезный мужик растет, горластый, – одобрительно говорил дедушка, бывший мичман морфлота. – Этот за себя постоит. – И совсем неодобрительно кивал в сторону Ванятки: – Не то, что этот тюхтя. Сынок маменькин.

Ваня от этих слов жался к матери, не понимая, чем плохо быть маминым сынком. Тем более, что он еще был и папкиным. И когда семья переехала, наконец, из одной комнаты барака в дом, выстроенный на околице соседней деревни, больше всего радовался Ваня, что дед с бабой стали жить отдельно. Вход у них был с другой стороны дома, и ему теперь не так часто доставались подзатыльники деда. Константин Григорьевич был мужиком огромной силы и недолюбливал слабаков. Может, поэтому и не баловал своим вниманием хилого, часто болевшего Ванюшку. Ну, разве что тем же подзатыльником когда отметит. Зато в младшем внуке души не чаял. Хотя бы уже потому, что тот назван был его именем.

Кстати, почему это Котька до сих пор не заорал? Ваня ступил босыми ногами на холодный еще пол и на цыпочках прокрался в горницу. Вот оно что! На маминой кровати Костик пригрелся между двух сестренок! Как это Ваня забыл, что сегодня воскресенье и им не в школу? А значит, у Вани собственный выходной от Котьки день и он пойдет на поиски ревунчиков, о которых вчера рассказывала мама. Это такие красивые зимние цветочки, которые растут на сугробах и сверкают-переливаются то алыми, то голубыми искрами. Только заметить их очень трудно. Тут Ваня засомневался: может, позвать Таю с Маруськой и поискать вместе? Но уж очень ему мечталось найти цветочки самому. Найти и подарить их маме и сестренкам. Вот радости-то будет!

Во дворе чуть слышно заскулила и взвизгнула собачонка. «Пудик! Вот с кем мы их найдем!» Его охватил такой восторг, что вылетел он из избы, забыв даже про шапку, и в сенях столкнулся с мамой.

– Ты куда в такую рань? – удивилась она.

– За ревунчиками, – выпалил Ваня. – Мама, я с Пудиком их искать буду. Ладно?

– Ах, за ревунчиками, – вспомнила Настасья. – Да ладно, конечно. Только это еще рано. Они же при солнышке растут. А до него они в сугробах под снегом прячутся. Вот выйдет солнышко – и пойдешь. Папка с Вовой к вечеру будут, а мы к тете Лизе на новоселье пойдем. Ты как найдешь ревунчика, сразу туда и неси. Только смотри, чтобы твой Пудик дедушке поменьше на глаза попадался.

Предупреждение отнюдь не лишнее: дня три назад Ваня из-за этой собачки чуть не получил порцию ремня от деда. Но обошлось как-то.

Никто не мог объяснить, почему этого мальчонку так любят все собаки села. Стоит ему выйти на улицу, как они – целая свора! – тут же сбегаются к нему, и он идет как бы во главе своего воинства. И воинство это резвится, и ластится, и пры-гает вокруг него и на него, стараясь лизнуть в лицо. И не отстанут, пока он не скроется в доме. Отец с ма-терью снисходительно относились к этому его увлечению. Дед же, зная его пристрастие к четвероногим, строго-настрого запретил приводить их в дом. «Сперва собак бродячих, потом и друзей таких же начнет водить», – оборвал он свою дочь Настасью, когда та несмело попыталась защитить сына.

А последнее слово в доме было за ним, хотя хозяином был, конечно, Ванин папка. Дед с уважением относился к зятю, но ни во что ставил свою дочь. «Ни рыба, ни мясо» – называл он ее за тихий, смиренный нрав, а когда узнал, что ходит она молиться со ссыльными людьми, пришел в неописуемую ярость. И хотя сам же другой раз грозился, что, мол, доведись до него, так он бы всех попов извел, тут вдруг явил к ним милость.

– Ну, еще бы ладно, в церковь какую пошла, к попу-батюшке, – гневался дед. – А то ведь почти что к бусурманам-нерусям. Стыдобушка!

Так что не погодись тогда отца, кто знает, чем бы закончился его гнев. Негромко, но со значением ука-зал ему зять, что на Настасью голос повышать он не позволит даже ее отцу. И это, мол, ее дело, с кем она хочет молиться. Сказал и ушел тут же. Два раза он никогда не повторял, и дед понял: власти его в семье пришел конец. Потихоньку страсти улеглись, но власть свою он перенес на внуков. Тут отец не мешал: дед плохому не научит.

Но такую белую лохматую собачку Ваня был не в силах бросить на произвол судьбы. На днях этот песик отстал от трактора с тележкой, на которой его бывшие хозяева из соседней деревни перевозили свой нехитрый скарб на станцию. Двенадцать верст бежал он за хозяевами, но здесь выбился из сил и отстал. Ваня на руках принес его в стайку и, намешав в жестяной банке хлеба с молоком, стал кормить его. За этим занятием и застал его дед.

– Это что еще за козявка така? – грозно вопросил он. – Чтобы щас же духу его тут не было. Ишь, пуделя нашел! А ну-ка, дай его сюды.

Слово «пудель» в устах Константина Григорьевича было ругательным: им он называл мужиков, которые любят бражничать и бегают от своих жен. Поэтому Ваня не понял, причем тут его новый друг. Перечить деду бесполезно, да и небезопасно: того и гляди схлопочешь оплеуху. Но и отдать в его руки собачку Ваня не мог: а вдруг хрястнет дед песика о стойку, как он это недавно сделал с нашкодившей кош-кой! И, похоже, его опасения оправдались. Дед, приглядевшись к песику, чем-то озаботился:

– Обдеру-ка я его, пожалуй, да рукавички сошью. Все польза будет.

Ваня в ужасе и как-то очень четко представил себе, как дед обдирает собачку, и все в нем запротестовало. Обхватив «пуделя» обеими руками, он загородил его от деда.

– Что-о? – сверкнул глазами бывший матрос и многозначительно поддернул ремень на штанах. – Бунт? Ах, ты тюхтя-куделя, деда не слушаться! Ну, бы-ыстра!

Он взял своей лапищей песика за шкирку, и тот жалобно заскулил. И тут случилось невероятное: Ваня впился зубами в протянутую руку, и дед, взвыв от боли, отдернул ее и отступил на шаг. Этого хватило, что-бы внук пулей выскочил из стайки вместе с собачкой. А ошеломленный старик так и остался стоять, разглядывая отметины зубов на тыльной стороне ладони.

– На, полюбуйся, что твой тихоня натворил! – сунул он руку выбежавшей на его вопль Настасье. – В тихом болоте черти водятся.

– Ваня? – всплеснула руками дочка. – Да он че, сдурел?

– Хм, сдурел, – хмыкнул мичман уже спокойнее и вроде как с нотками одобрения: – «Сдурел» – не то сло-во. – И больше для себя, чем для Настасьи, забормотал: – Вот тебе и тюхтя. Это надо же: за паршивую собаку деда укусил! Не побоялся, однако. Ну, это я тебе скажу, уже совсем другой коленкор. Может, и выйдет из него мужик. А то ведь как есть мамка смиренная.

– Дак ведь от Бога это, тятя, – чуть осмелела Настасья. – От Бога он смиренный такой да добрый...

– Тьфу, ты, опять свое заладила: куды ни сунься, везде у нее Бог, – в сердцах махнул дед поврежденной рукой. – И в кого только такая дуреха удалась?! Ладно. Покличь сорванца, скажи, не трону. Пусть и пуделя своего не прячет. Только если попусту брехать будет – шкуру спущу. Хм, пудель! А что, пусть и назовет его Пудиком.

Так приблудившийся песик получил свое новое имя...

Ну, а долгожданное для Вани декабрьское солнышко выглянуло наконец и разукрасило розовой бахромой края редких скученных облаков, и оттого сами они стали еще наряднее и поплыли белоснежными айсбергами в безбрежном океане синего неба. И от прикосновения его лучей заискрился зернистый снег ослепительными алмазными бусинками. В крепкий мороз мириады их вспыхивают то тут, то там, и так и кажется, что это распускаются на сугробах снежные цветы. Ах, сколько этих сугробов облазил Ваня с Пудиком, уже и из сил выбился, а так и не нашел ревунчиков. Вот вроде и мелькнет на снежной вершине цветочек, а докарабкаешься – он то ли перебежал в другое место, то ли под снег снова спрятался. Ну, только что был – и нету! Пудик рядом суетится, тоже искать помогает. А чуть подальше убежит – и уже слился своей белой шубкой со снегом так, что впору его самого искать. Но ему в отличие от опечаленного Вани весело: знай себе потявкивает, а то и вовсе лаем восторженным заливается. Умаялся Ваня, загрустил и присел прямо на снег отдохнуть. Глаза взбросил, а цветочек – вон он! – на самом верху сугроба обозначился. Распушился от легкого ветерка и стебельком покачивается. Ваня, сколь есть силы, наверх, а это Пудик клубочком свернулся и от удовольствия хвостиком помахивает: вот уж цветочек так цветочек! Куда и грусть делась: развеселился Ваня от своей промашки и ну валяться с Пудиком по снегу. Никакой мороз им нипочем. И не беда, что не нашел сегодня ни одного ревунчика. Завтра еще поищет. Во-он там, в лесу за заплотом. Позвав друга, Ваня задами направился к дому тети Лизы.

Прибыли они к тетке, а там переполох: Костик пропал. Снарядила его мама погулять по просьбе деда. Да не по просьбе, какой там! Он разве просит. Приказом приказал дед: дескать, пусть гуляет хлопец на свежем воздухе, а не за ее юбку тут держится. Вон Маруська с Таей, мол, присмотрят за ним. Кого им всем тут делать: бражные застольные песни слушать?

А Настасья, хоть и не пила вовсе, но все те песни заводила. Голос у нее высокий да чистый, как вода род-ничковая, и уж если случись ей быть в какой компании – все! Будет запевать до самого конца гулянки. В об-щем, укутала Котьку потеплее, шалью накрест перевязала – мороз-то отменный, под сорок! – и пошел мужичок-с-ноготок на улицу с сестренками. А там, ясное дело, детворы – целый табун. Но как ни заигрались они с подружками, а Котьку из виду не упускали: вроде бы он все время под ногами путался. Потом как-то незаметно исчез. Ну, думают, замерз мальчонка да домой ушел, и дальше себе играют. Пока дед из дому за внуком не вышел. И онемели внучки от страха: так разве, мол, не дома он? Дед обратно в избу – нету там внука. Заметались гости в поисках ребенка, а его нигде нет. Ни во дворе, ни в стайке. Даже на сеновал заглянули – нету! И ужас охватил всех, когда соседка, поджав губы, недомолвила, что недавно, мол, видела тут цыган на санях. А как в ту пору только и разговоров было, что о краже да продаже детей цыганами, то это прозвучало, как приговор, и сомнений ни у кого не вызвало. Следом озвучили и совет мечущейся по двору матери.

– Сельсовет оповестить надо, Настя. Может, перехватят бусурманов.

А тут аккурат и Ваня с Пудиком.

Настя припала на колени и сына к себе в беремя, будто защитить от кого-то хочет.

– Ванюшка, Костик не с тобой? Ох, лучше бы я с тобой его оставила. Где ж теперь искать-то его?

Ах, какой жгучий стыд испытал Ваня за ту радость, что отвязался сегодня от Котьки. И такая жалость к братику пронзила все его существо, что он заплакал. В самом первом своем покаянии вдруг понял он, почему Костик для всех ненаглядный. Потому что самый маленький и беспомощный. Неужели он его не увидит больше?

– Мама, надо Боженьку попросить, чтобы вернул Котю.

– Конечно, сынок, только проси и молись пуще.

И тут кто-то из гостей огорошил всех своей догадкой:

– Колодец!

Охнула и захватилась за грудь Настасья, и как вкопанный остановился обежавший все соседские дворы Константин Григорьевич.

– Да не-е... – повел он взглядом в глубину двора, где сквозь наметенный снег почерневшими бревнами сиротливо обозначался сруб колодца. Колодец старый, давно уж без ворота, как и без воды, а все недостает времени его засыпать. И хоть по сугробам к нему никаких следов, но поземка-то при таком морозце и солнышке так чисто подвевает понизу, что может и поглубже след замести, а уж от ребенка и подавно. От ребенка какой след! Кинулись все к колодцу, а что там разглядишь – вроде и чернеет что-то на глубоком дне, а вроде и нет. Поди разберись в такой темени.

– Веревку! – выдохнул дед и бегом к стайке. А Лизавета уже сняла моток с сеновала и подает ему. Сама рядом с Настасьей на колени прямо в снег – бух! – и запричитала. Рядом Тая с Маруськой голосят. Константин Григорьевич веревку на плечо, а рукой в сердцах как замахнется на дочерей да внучек.

– Проворонили дите, а теперь молитвы молить, разини! – кричит. И сбросил безнадежно руку, увидев, что те продолжают молиться. – Гришка, Мишка, кто там помоложе, пошли за мной. Пшел, чтоб тебя!

Это несмышленый Пудик на дедов огромный пим вскарабкаться успел. Не к месту, конечно, под ноги попался. Так и ластится да хвостиком виляет. И от своей несмышлености далеко за стайку улетел, визжа от страха. Дед хоть и не пнул его, а просто отшвырнул с пима, но страху от такого полета Пудик испытал немало. Однако подвывал и скулил от незаслуженной обиды недолго. Не успел Ваня подойти к нему, а Пудик уже зарыскал по снегу мордочкой, да прямехонько за стайку. И тут же вернулся, и к Ване: подпрыгнет, тявкнет и – за стайку, словно показать что-то хочет. И так раз за разом.

–Что, Пудик, что? – заволновалась Настасья. И обнаружила там просевший наст по склону сугроба, и на этом углублении необычный, уже слежавшийся, зернистый, а нерыхлый,сползший сверху, снег. Тут Пудик заперебирал лапками и, подняв мордочку, призывно затявкал. Настасья осторожно подгребла рукой снег вперемежку с лежалым сеном и увидела зияющий пустотой покатый приямок под стайку глубиной больше метра. Там, на дне его, свернувшись в клубочек, и лежал ее Костик. И то ли от страха молчит, то ли уже наревелся досыта, то ли уснул малыш. Но голоса не подает.

– Тятя, тятя, сюда! – завопила Настасья. К великому облегчению Гришки, худенького хлопца лет двадцати, на котором дед как раз прилаживал веревку, чтобы спустить его в колодец. Хоть в нем и нет воды, а лезть в такой замогильный холод кому охота? Оттого и радость у Гришки образовалась, и он вперед всех прибежал и вытащил Котьку. Ну, а о радости деда и говорить не приходится. Сгарамкал он внука ненаглядного в лапищи свои и в избу. Даром, что орет внук благим матом – впору уши затыкай! – а расцвел дед: для него это самая чудная симфония. Ублажая внука, о Насте вспомнил. Неловко ему, что обругал ее ни за что. По его ведь указу отпускала гулять ребенка.

– Как же ты наткнулась-то на него, дочка?

– Дак Пудик его нашел, – сквозь слезы улыбается она. И добавляет с верою в слова свои: – Просили мы Бога в молитве, вот Он и послал его Костика отыскать.

Вскинулся было в противоречии Константин Григорьевич, да осекся сконфуженно. И, откашлявшись в бороду, поманил Ваню:

– Ты к бабке зайди, пусть выберет Пудику твоему чего повкуснее. Заслужил, – обронил он миролюбиво. Потом, вспомнив что-то, разулыбался. – Ну, а ревунчиков-то насобирал-нет, Ванюшка?

Ваня отрицательно замотал головой.

– Не нашел? – удивился дед. – А мать вон говорит – нашел. Да еще самого красивого, говорит, нашел! Ну, вот, сам нашел и не знаешь. Показать? Ну, смотри! – Константин Григорьевич поставил Котьку на колени и ладонью собрал с его щечек катившиеся градины слез. – Видишь, сразу сколько ревунчиков? А вот это самый главный ревунок. Так-нет, мать?

– Так, так, – улыбается Настя.

– Так, так, – поддакнул своим тявканьем Пудик.

Да и сам Ваня видит, что Котька и есть распустившийся цветочек. Цветочек с алыми щечками, черными глазами и розовыми губками. Ну, настоящий ревунчик!