«А при большей крепости – восемьдесят…»

Надежда Орлова

Целыми днями она видна в открытом окне. На голове старый вязаный берет, на шее широкий грязно-коричневый шарф. Окликает спешащих прохожих, поскольку знает почти всех, кто каждый день пересекает двор. Говорит одно и то же: на кухне сломано отопление, дочку сократили на работе, в дом «понаехали» жильцы съемных квартир. А уж завидя соседей, долго не отпускает их, ведя бесконечный рассказ – воспоминание:

– Эх, доча, да разве ж я такая была? Да у меня полон рот золотых зубов был, да. Я ж в море девять лет отходила, а потом старшим продавцом в гастрономе работала. У меня тридцать кур на даче было. А дача-то вся заасфальтированная, вся в цветах. А дома и хрусталь, и ковры. А теперь что? Кому нужна?

Ей семьдесят восемь. Несколько лет назад умер муж, потом сын – алкоголик и наркоман – замерз февральской ночью, не дойдя несколько метров до дома. А чуть раньше вынес из квартиры весь хрусталь и достопамятные ковры. Есть дочка, зять, внучка. Приходят, ухаживают. Делают все быстро и бегут дальше – на работу, на учебу, по делам. А весь дом уже который год живет под рефрен ее рассказа:

– Полон рот… Тридцать кур… Хрусталь и ковры…

Удушающий кашель прерывает старческий голос. Она затягивается папироской. Давно не выходит на улицу: ноги покрыты трофическими язвами. Свежий воздух – это открытое настежь кухонное окно и зимой, и летом, на подоконнике – неизменная пепельница.

– Да, в море ходила, а потом в гастрономе… Нет, не продавцом, а СТАРШИМ продавцом, да…

* * *

– Алло, здравствуйте, это «Свет на Востоке»?

– Здравствуйте, здравствуйте, Валентина Петровна!

– Вы меня узнали? – радостное удивление звучит в голосе.

Диалог повторяется каждый раз без изменения, когда раздается этот звонок из Ростова. Мы никогда не видели эту старушку, но многое знаем о ней. Восемьдесят пять лет, последние пять из которых – с Господом. Сахарный диабет, больные ноги, тяжелейшая операция, последствия которой остаются до сих пор. Есть дети, внуки, но живет одна. Каждый день начинается с прогулки: с трудом спускаясь с третьего этажа, она отправляется по одному и тому же маршруту – вдоль улицы, на которой живет. В руках – «Вера и жизнь» и «Тропинка». Всем встречным дрожащие сморщенные руки протягивают журналы. Всем, кто готов остановиться на несколько минут и выслушать, говорит слова Евангелия.

– Я молюсь о вас, а вы обо мне молитесь?

– Конечно, Валентина Петровна!

– А я это чувствую! Мне уже лучше.

Месяц спустя:

– Алло, здравствуйте, это «Свет на Востоке»?

– Здравствуйте, здравствуйте, Валентина Петровна!

– Вы меня узнали? – радостное удивление звучит в голосе…

* * *

– Простите, пожалуйста, где здесь киоск с мороженым?

Чтобы увидеть его лицо, приходится запрокинуть голову. Глаза беспомощно-огромные за толстыми линзами очков, которые, очевидно, мало помогают. Худой и высокий старик опирается на палку. Вокруг гремит музыка, мимо проходят семейные пары. Дети держат в руках воздушные шары, сладкую вату, бутылочки с фруктовым соком. Яркий летний день, городской парк отдыха оглашается визгом и криками тех, у кого захватывает дух на очередном аттракционе.

Купив мороженое, не спеша, идем вместе по аллее. Она вся в пятнах света и тени. Мимо проносятся яркие трехколесные велосипеды, на лавочках играют в шашки и шахматы.

– Простите мою старческую болтливость. Нет-нет, не спорьте, я знаю, что болтлив. Это нехорошо, я сегодня слишком разговорился. Живу в семье сына – генерала. Всем обеспечен, вот только поговорить не с кем, целыми днями один да один. А тут еще и зрение стал терять, даже читать не могу.

После двух часов разговора наконец знакомимся. Называя фамилию, испуганно заглядывает в лицо и, будто извиняясь, поясняет:

– Это еврейская фамилия.

Ему семьдесят пять. Всю жизнь проработал корреспондентом в районных и областных газетах на Алтае и Урале. Некоторые фельетоны печатались в известном сатирическом журнале «Крокодил». Помня свою «пятую» графу, всегда держался периферии, это помогало жить и выживать.

– А вот еще одно стихотворение…

Он декламирует уже восьмое.

– А однажды мы поспорили с другом, кто дольше будет читать наизусть стихи без перерыва. Я выиграл. С двух часов дня и до семи вечера не останавливался.

Прощается на автобусной остановке:

– А я могу один добираться до парка, мне отсюда и до дому без пересадки.

В окне отъезжающего автобуса мелькнули солнечные зайчики, отраженные толстыми линзами очков.

* * *

Тяжело дыша, баба Лиза сидит на лавочке возле дома. В старом зимнем пальто с меховым воротником, в пуховом платке, на ногах – валенки. Солнечно, май месяц. На дворе суетятся куры, собака лежит в тени скамейки.

– Здравствуй, а я тебя все увидеть хотела, соскучилась. Чегой-то видать не было?

Ей шестьдесят пять, полгода назад случился инсульт, вся правая сторона тела парализована. Жила в соседней деревне, дети забрали к себе.

– Соседка моя померла, а я вот все живу. Какая я молодая?! Что ты! Кто в колхозе работал, разве в моем возрасте молодой? И в жару, и в стужу, еще темно, а мы уж в коровнике. Руки-то вишь как скрутило от дойки… А у моего дома, там-то, в Вишневке, поди уж сад зацвел. Как бы съездить, посмотреть?..

Кладу на лавочку книги Николая Водневского, Николая Сизова, Кристины Рой.

– Вот спасибо, а те уж я прочитала. Жизненно пишут, аж плакала. Пока работала, читать было некогда, а вот теперь зато читаю.

И опять рассказ о колхозе, о том, как в далеком 1947-м приехали в Кенигсберг, как жили в сараях, как тяжело, надсадно работали.

* * *

– Мне вот семьдесят два уже. Привык я к ней. Вот не будет ее, что стану делать? – огромными, заскорузлыми, неловкими пальцами он вытирает слезы, которые так странно видеть на этом суровом лице, красном и обветренном. – Прошу каждый раз: «Мать, будешь задерживаться, позвони, предупреди». Нет! – подбородок дрожит от обиды. – Никогда не сделает, как прошу.

– Ну, отец, не могла же я с остановки звонить, что транспорта нет, – оправдывается жена, выкладывая на стол покупки: буханку хлеба, пакет молока, кусочек сливочного масла.

– Это ж мой собеседник, мой говорунчик. Я иной раз и ворчу на нее, а как нет с работы в положенный час, так весь изойдусь душой: вдруг что случилось? Умру тогда сразу. Не могу без нее.

– Так я тоже не могу без тебя, отец.

– А почему не позвонила? – пережитый страх вновь напоминает о себе.

* * *

Старость… Как будто жизнь человека, сделав виток, зависает над той же точкой, где когда-то было детство. Только чуть выше, как спираль, уходящая ввысь. А «высота спирали» между детством и старостью – прожитые годы, опыт. Что больше всего пугало в детстве, помните? Не заботы завтрашнего дня, не поиск хлеба насущного (разговор о «среднестатистическом» детстве), а возможность потерять родителей – маму, папу, остаться одному, без защиты, без помощи.

В летах преклонных давно уж нет рядом ни отца, ни матери. Дети и внуки выросли. Поступательное движение поколений продолжается, колесо Вселенной крутится, как прялка древних славян – символ бесконечного повторения жизненного цикла.

А мы уже на обочине шоссе: болезни и слабость, недуги и немощи одолевают. Остается одиночество, тоска «отработанного материала», отсутствие искреннего внимания, заинтересованного собеседника. А внутри столько событий, дат, пережитого, перечувствованного, потерянного и обретенного. И часами можно рассказывать о временах далекой молодости. Только некому. И забота близких иной раз почему-то обижает. И тогда слышишь за спиной тихий разговор о капризах стариков.