«И души убогих спасет...»

Любовь Сергеева

Бабушка моя, Елизавета Андреевна, родилась в 1915 году. Отец ее был деревенским кузнецом, а по совместительству еще и местным колдуном. Способности его были известны далеко в округе. На лечение, для решения проблем и за всевозможной помощью съезжалось к нему множество народа из соседних сел и городишек.

И не было такого случая (а может быть, семейное предание не сохранило подобных сведений), когда бы он не смог помочь. Однако повествование об этом необыкновенном человеке оставим для другого случая.

Время было революционное, переломное. Казалось, что коллективизация, раскулачивание, страшные 30-е годы репрессий, а потом военное лихолетье искоренило всякие прежние обычаи, верования и, как тогда говорили, «наследие проклятого прошлого». Дружно замаршировали по сельским дорогам комсомольцы с кумачом, красногалстучные пионеры с барабанами. Вслед за ними затарахтели первые трактора. Пооткрывались в зданиях бывших церквей клубы и избы-читальни. Единоличные «кулацкие» хозяйства были ударно ликвидированы, сельчане разбиты на звенья и бригады, скот и земельные угодья обобщены. В общем, смотри Чернышевского.

Юная Лиза окончила педагогическое училище и стала работать в школе в соседней деревне. Вышла замуж за хорошего человека. Мой дед был крестьянином, но учился на многочисленных тогдашних курсах. Вступил в партию, возглавлял и совхоз, и МТС. Получилась семья сельских интеллигентов, так сказать.

Дом, крестьянские заботы, дети и… работа, работа, работа. Все было: и ночные заседания райкома партии в районном центре, куда хоть с котомкой сухарей езжай – неизвестно, вернешься ли, ведь были случаи, когда арестовывали прямо на совещании; и доносы ближайших друзей и соратников; и битвы за урожай; и испытание семейных уз на прочность; и болезни с тревожным бдением у постели и горящей до утра свечой (электрификация деревни – особый разговор). Как все это переживалось – пережидалось? Бог знает. Бабушка никогда не вдавалась в подробности: «Жили, как все». Вот и весь сказ.

В 1979 году умер дед, недожив немного до 70-летия. К тому времени уже мы, внуки, в школу ходили. Хорошо помню те события: бабушку в черном, красный гроб, венки, огромное количество съехавшихся отовсюду многочисленных родственников. А вместе с ними дом заполнили старушки в длинных черных одеждах: маленькие, сухонькие, платок до самых бровей. Пахли ладаном, держали в руках тонкие восковые свечи. Умильно гладили нас по головке и шепотом сообщали то одно, то другое «ценное» указание:

– В зеркало-то не гляди, а то дедушку увидишь, напужаешься.

– Не надо птичек по двору гонять, это дедушка прилетел. А то осерчает.

Жутью какой-то веяло и от старушек, и от их разговоров. На наш вопрос, кто такие, бабушка говорила: «Читать будут». И действительно, три ночи не спали, свечи жгли и по очереди читали на непонятном языке (потом уж узнала, что на старославянском) из огромной черной книги. В общем, смотри Гоголя.

Приходили они и на «девять дней», и на «сороковины», и на полгода, и на годовщину смерти, оставив на всю жизнь воспоминание: ночь, занавешенные простынями зеркала, глухо лают деревенские собаки за окном, мерцают свечи, блики пляшут на темных иконах, маленькая фигурка в черном склонилась над столом, покрытом вышитой скатертью, тихой скороговоркой льются непонятные слова, завораживая особым ритмом.

Прошло несколько месяцев. Однажды услышала я разговоры между взрослыми, что «нечисто» в доме. Сделала вид, что в углу книжки свои перебираю, а сама не пропускаю ни одного слова. От того, что узнала, волосы на голове зашевелились. Оказывается, однажды ночью кто-то в окно постучал. Бабушка занавеску отодвинула, а под окном, освещенный слабым светом луны, дед стоит в том самом черном костюме, в котором хоронили. Спустя какое-то время видение повторилось. От нас, детей, все тщательно скрывали, чтобы не напугать, но нет-нет, да и промелькнет в разговоре что-то такое, страшное. Явления ли эти или одиночество и старость бабушки послужили причиной перемен, но только вскоре дом был продан, а Елизавета Андреевна переехала в семью сына. И на несколько лет не только сами видения, но и разговоры о них совсем прекратились.

* * *

Грянула перестройка, снеся все запоры и засовы. По улицам бродили «белые братья» и члены «Аум Сенрикё», по телевидению вещали Кашпировский и Чумак. В районном городке открылась первая православная церковь, на стадионах проводились массовые евангелизации. На книжных развалах продавалась «Неистовая Анжелика» и учение Блаватской. Что к чему, было не разобрать. Развал Союза вызвал такую миграцию народов, которую впору лишь с Великим переселением сравнить. Вот и у нас появились новые соседи, беженцы из Таджикистана, где в то время шла гражданская война. Познакомились. Оказалось, что Татьяна посещала общину евангельских христиан. От нее впервые получили в подарок Евангелие, услышали первые библейские истории.

Бабушка к этому времени уже практически не поднималась, только до ванной комнаты могла дойти самостоятельно, и всё. Целыми днями сидела в кресле, читала книги, смотрела телевизор. На семейных торжествах, куда мы, внуки, приходили уже со своими семьями, она помещалась во главе стола, а мы называли ее «наш патриарх», поскольку старше во всей родне уже никого не было. Она радовалась правнукам, давала советы нам, молодым, негодовала на развал СССР, подсчитывала пенсию. А вот слушать соседку категорически отказалась: «Сейчас кто во что горазд ударился». Как отрезала. Только спросила:

– А вы в колдунов верите?

– Не верим, а знаем: если есть Бог и Его дети, то и у сатаны есть свои люди. Колдуны как раз к ним и относятся.

На этом все встречи и разговоры у них закончились.

И вдруг… Пришла я ее проведать, а она сама не своя.

– Бабуль, в чем дело-то? Чего такая, как напуганная?

– Вчера вечером, перед сном, пошла в ванную. Возвращаюсь потихоньку назад. В коридоре темно, только в зале настольная лампа горит да телевизор бормочет. Вдруг из угла навстречу фигура шагнула и говорит: «Что, Лиза, спать ложишься?» Да, говорю, пора. И обомлела: это ж дед! Ноги подкосились, за стену ухватилась, глядь, а уж никого и нет. Только видела его, как тебя. И разговаривала…

Честно говоря, у меня тоже ноги отнялись. В душе старые детские страхи поднялись, что и с места тронуться боюсь. И старушки-чтицы вспомнились, и зеркала занавешенные, и свечи, и разговоры взрослых о видениях. С кем поговорить? У кого защиты попросить? Рассказала соседке. А она и говорит:

– Сатана это приходит, пугает. К Христу обращаться надо. Молиться, каяться, отрекаться.

– От чего отрекаться-то?

– От оккультной зависимости. Бабушка к колдунам обращалась?

– Да у нее отец колдун. Только когда было! Да и сказки все это.

– Раз сказки, чего ж боишься?

А страшно было так, что и не передать. Вскоре бабушка заговариваться стала, хотя до глубокой старости имела трезвый рассудок и ясный ум, даже память ее не подводила, никаких признаков склероза. А тут вдруг резкое помутнение разума, правда, с кратковременными прояснениями. Узнавать близких перестала, называла нас именами давно умерших родственников и знакомых, собиралась куда-то ехать, все спрашивала, где родной дом, почему у чужих людей живем, кто привез ее сюда. В общем, чепуху всякую несла. И физическое здоровье резко сдало: давление «за двести», сердечные приступы. Врачи руками разводили: «А чего вы хотите в таком возрасте? Готовьтесь…»

Прихожу в очередной раз к бабушке, а она и говорит:

– Знаешь, как мне страшно, не передать.

– А чего ты боишься?

– Маму свою боюсь.

– Какую маму? Где?

– Вон она, в углу сидит. Постоянно тут. Вся в черном, а юбка длинная, до пола. Куда ни пойду (бабушка к тому времени уже не поднималась совсем, естественно, никуда и не ходила), она всюду за мной, и все сзади. И молчит. Я спрашиваю ее: «Мама, что?» А она молчит, и юбка черная, до пола… Страшно. Очень.

И плачет.

У меня мороз по коже. Шевельнуться боюсь, а уж в указанный угол посмотреть и подавно сил нет. Хотя окна открыты нараспашку, летний день в комнату рвется с шумом проезжающих машин, говором прохожих, да и нет в том углу никого – вдвоем мы в комнате.

– И сейчас сидит?

– И сейчас, вон она.

Вышла, вся дрожу, слезы из глаз. Что делать? Мне почему-то понятно было, что не слабоумие это старческое, не «игры разума» увядающего.

Рассказала соседке. Та и говорит:

– Сатана душу ждет. Бороться надо, спасать.

– Как?

– Я поститься буду. А потом сделай так, чтобы я с ней поговорить смогла.

Через несколько дней пришли мы бабушку навестить. Обычно в комнате всегда кто-то был, не оставляли одну, а тут вдруг все вышли. Остались втроем. Соседка и говорит:

– Вы знаете, кто я?

– Да, ты Дуня.

– Нет, я ваша соседка Таня. Вы это прекрасно знаете. У нас мало времени, а дело важное. Вспомните свою жизнь, сознаете ли себя грешницей?

Глаза у бабушки стали ясные, вид торжественный и серьезный.

– Грехов выше головы, – говорит.

– Осознаете ли, что вы в вечность уходите?

– Да. Мне очень страшно.

– Есть только Один, Кто может помочь вам. Это Спаситель Иисус Христос. Признаете ли вы Его своим Господом?

– Признаю.

А дальше соседка помолилась, а потом и бабушка. Она попросила прощения за всю жизнь, прожитую без Бога. Все это заняло буквально несколько минут. А потом комната наполнилась людьми: вернулись домочадцы, кто-то еще пришел проведать больную. Мы ушли. А через несколько часов бабушки не стало.

* * *

После похорон я стала посещать общину, в которую ходила Татьяна. Дух Святой коснулся меня, я покаялась, получила рождение свыше, приняла святое водное крещение. Одно волновало: обрела ли бабушка прощение и успокоение у Создателя? Решила спросить у одной пожилой сестры. Выслушав рассказ о ее покаянии, она ответила:

– Сомневаюсь, что ваша бабушка спасена. Разум у нее был неясен, молитва, скорее всего, повторялась автоматически. Думаю, что она ушла в вечность непримиренная с Богом, – прозвучал ответ, как приговор.

– Нет, как раз наоборот, – возражала я.

– Думаю, что все-таки спасение невозможно в такой ситуации.

Решила еще раз спросить у кого-нибудь, подошла к брату-старцу.

– Трудно ответить на такой вопрос, даже невозможно. Только Создатель даст ответ.

Так и сделала, помолившись еще раз:

– Господи, открой мне, что же бабушка? Какова ее участь?

Через некоторое время увидела сон. Из тех, что бывают такими четкими, такими понятными, когда нет сомнений – от Бога.

* * *

Я иду по кладбищу мимо знакомых могил. Однако почему-то никак не могу найти могилу бабушки. Лето. Тихо. Только в густых зарослях сирени щебечут птицы. И вдруг… Навстречу идет она сама, молодая, как только я ее помню из детства, в самом нарядном своем платье. Ни страха, ни волнения я не испытываю, как будто так и надо. Прямо на нее падает яркий сноп солнечных лучей, прорвавшийся сквозь густую листву.

– Ты что, внучка, ищешь?

– Твою могилу, да вот никак найти не могу.

Широкая улыбка освещает все бабушкино лицо:

– Я жива, поэтому и могилу найти не можешь.

То, что это долгожданный ответ, сомнений не было.

* * *

Господь с каждым разговаривает персонально, индивидуально. Мой рассказ не претендует на вселенское откровение, у каждого оно свое. Это история спасения одной души. Точнее, двух. А еще, всякий раз, как рассказываю об этом, то вспоминаю слова из Книги притч: «Спасай взятых на смерть».