В шаге от истины

Виталий Полозов

С самого утра Ефима Оборина томило какое-то неясное предчувствие. Не тревожное, но очень и очень желанное. Целый день он провел в ожидании чего-то необычного и успокоился лишь вечером. Все, мол, это нервы. Ничего необычного: день как день. Его жена спала после приема лекарства, и он вышел на крыльцо.

Лучи закатного солнца, обласкав верхушки высоченных сосен своим томным сиянием, устремились вверх и там, вдали, расцветили на чистом небе продольные перистые облака. Там и сям разбежались эти островки множеством расцвеченных ядовитой сиренью клякс – целый архипелаг! А в самом зените сизовато-бледное облако – словно стелющийся дымок из трубы. Дымок быстро расползается – и вот уже нет его! Чем ниже садится солнце, тем гуще становятся краски, и по всему горизонту разливается красновато-лимонное пламя. И отблески его как-то из-под низу и изнутри превратили там же, на горизонте, громадное темно-сиреневое облако в бурлящий лавой вулкан.

Небо и есть для Ефима та тотальная тишина, в какой он живет последнее время, так как оглох напрочь. Аукнулась бывшему фронтовику контузия, обеззвучив окружающий мир. И в созерцании природы пытается он воспроизвести в памяти знакомые звуки. Он слишком хорошо знает, как шумит этот величественный лес вдали. Как весело журчит ручеек, что неспешно бежит прямо вдоль его заплота. Он силится различить его переплеск по гальке на перекатах, а по множеству образовавшихся в приглуби пузырей угадать его нежное урчание. Иногда это ему удается. И почему-то именно тогда вдруг прислышится ему пронзительный детский вскрик. Такой, что и сейчас от него судороги по всему телу: «Тятя, тятя! Не трогай мамку, лучше убей меня!» И обхватывает Ефим голову, затыкая уши, которые ничего не слышат. А рвущийся из груди стон бессилия возвращает к жизни. Он смотрит на наручные часы: время Луше пить лекарства.

Да, этот крик – горькая память, неизбывный немой укор. И как ни давно это было, видится Оборину все так, словно было вчера. Ах, если бы не слушал наветов... И теснит грудь неутихающая боль запоздалого раскаяния.

Вернулся Ефим с войны с орденами на гимнастерке, небольшим сундучком с гостинцами да время от времени возникающей острой болью в ушах – отголоском контузии. Что до подарков, то привез он Луше отрез материала заморского на платье, а четырехлетнему Ване лампасеек да пряников. Радости такому лакомству было через край. Отрез же заморский Луша на второй день выгодно выменяла на продукты, дескать, наряд ей вовсе ни к чему, а Ваня вон совсем отощал. Ефим хотел было на это рассердиться, но, подумав, согласился. Главное, мол, к работе приступить, а там и не на один отрез заработаем. Благо работа и сама поджидала его. Та, прежняя, в колхозной кузнице. Кузнецом-то он знатным был на весь район! И жили дружно, да все война скомкала. Ванюшка-то без него уже родился – Ефим теперь его в первый раз только и увидел. Поздний он у них был, оттого и души в нем не чаяли оба. Ну, а сколько счастья было в глазах Луши, то это уж как само собой. Правда, его смущало, что от той радости она поминутно благодарила Бога. И все уверяла (к месту и не к месту, как он то понимал), что отмолила мужа у какого-то там придуманного ею Спасителя. Ну, ясно, тронулась баба от счастья. У них это бывает. И отнесся к этому снисходительно: ведь далеко не всем выпало мужей дождаться. Хотя какой там Бог, если война – это рулетка. Сегодня выпало жить, завтра – убьют.

И потихоньку стала налаживаться жизнь. На причуды жены Ефим не обращал внимания. Да и она не докучала ему своими проблемами. В будни работала на ферме, вечерами читала сыну какую-то затертую книжку о Боге, а потом уже и он стал ей читать. По выходным ходила на собрание, которое называла церковью. И непременно с Ваней. А церковь та – смех один. Домишко невзрачный, да их самих, в основном ветхих старух, чуть больше десятка. Ефим не понимал, что ее влекло к ним, и даже пошутил однажды: дай, мол, дожить до их лет, тогда, может, и я пойду. Это он в ответ на ее просьбу пойти с ней.

– Смотри, Фима, не упусти время, – мягко укорила она. – Можно, конечно, жить без Бога, но умирать без Него страшно. В Библии написано: «Ищите Господа, когда можно найти Его; призывайте Его, когда Он близко».

И обомлел кузнец: откуда у его малограмотной жены такие мысли мудреные? Чисто профессор! Не-е, надо с этим кончать, а то до добра не доведет. Но за житейской суетой никаких мер не принял.

Но пришлось. Вскоре в районе развернулась кампания по борьбе с сектантами, и Ефим, чья фотография не снималась с Доски почета, подвергся такому давлению, хоть с работы уходи. Ясно, что раздражение он стал вымещать на Луше и в конце концов запретил ей брать с собой Ванюшку. А что вышло? То и вышло: сынок, несмотря на запрет, сам убежал туда. Тогда он выдвинул жене ультиматум:

– Все, баста! Больше никаких собраний.

И Луша, его кроткая, покорная во всем Луша, вдруг проявила твердость характера! Она не то что не отказалась от собраний, а еще и его попыталась уговорить пойти с ней. Огорошенный таким неповиновением, Ефим не нашел нужных слов и потому напился в тот день до беспамятства. Это было началом разлада. Как ни старалась Луша угодить мужу, он оставался непреклонным:

– Брось эту секту! Недоброе это дело.

И никакие доводы не находили отклика: брось – и точка.

После таких разговоров он ночевал во времянке, а утром шел на работу. Бывало, по неделе не разговаривал с женой. Может быть, поэтому и пропустил мимо ушей ее сообщение о завтрашнем крещении, которое будет на озере. И что они для этой цели даже машину наняли. Ну, сказала и сказала. Ефим буркнул что-то невнятное и тут же забыл об этом, уйдя в свои «хоромы».

А наутро спохватился: это чего же баба выдумала, если она с малолетства крещеная? Ой, что-то нечисто тут. И – шасть в дом для разъяснений, а там один Ваня.

– Тятя, поедем на озеро. А то мама, как я ни просил, не взяла с собой. Поедем, а, тять, ее там крестить будут.

И Ефим вдруг взорвался. Сжал кулаки да как грохнет по столу:

– Я ей покажу крещение. Век будет помнить. Вместе с попом угроблю. А ты, Ваня, сиди дома.

И несмотря на отчаянную мольбу, запер сына в избе, мол, нельзя тебе туда, а сам к соседу Семену за лошадьми. Обсказал, конечно, что и как.

– И я с тобой! – обрадовался тот. – Устроим их попу кордебалет, а? Давай-ка хлебнем самогончику на посошок.

– Давай! – сверкнул глазами Ефим. – И запрягай. Отобъем упырю охоту дурить деревенских баб. (Это про пресвитера ихнего, седого как лунь старца).

К озеру от села дорога кружная: та гать, по которой иногда напрямую ездили, давно уж поросла камышом, и от бревнышек одна труха осталась. Само-то болото не очень топкое, но все равно ходить опасно. Да и зачем, когда в объезд дорога есть. И покатили подогретые самогоном мужики на телеге, предвкушая «концерт по заявкам». Ужо, мол, покажем сектантам, где Бог, а где порог. С полверсты оставалось до места, уже и озеро вдали замаячило голубой своей гладью, как вдруг и послышался тот детский крик: «Тятя, тятя! Не трогай маму!» В любом шуме из тысячи голосов узнал бы отец голос сына; тем более резанул он его слух в той идеальной тишине. Это Ваня, увидев, что не поспевает к озеру вперед отца, кинулся к нему с гати прямо по болоту: «Лучше убей меня!» Со всего маху осадил коней Ефим в мгновенно пронзившем ужасе. Как он из избы выбрался? И тут увидел всплеск янтарной болотной жижи: ступив мимо кочки, взмахнул ручонками Ваня и исчез в омуте. Потом головка его снова показалась наверху, и он беспомощно забарахтался, но Ефим уже был рядом. Не помня себя, пролетел он этот отрезок болота, подхватил на руки сына, уже наглотавшегося той зловонной жижи, и в таком же темпе вернулся к телеге.

– Развертайсь! – крикнул он Семену. – Беги, Сеня, Лушке скажи, а я в больницу.

А тот уже и сам понял, что дела плохи:

– Да ладно, бегу, чего там.

И побежал к озеру, на ходу сочиняя оправдание. Кому ж охота быть хоть и косвенным, но виновником несчастья. «Дернул же леший увязаться за Ефимом, – корил он себя. – Пусть бы сам разбирался. Да-а, а пацана-то, кажись, родимчик хватил».

А Ефима обуял ужас: «А если Бог и в самом деле есть? Мы ж против Него пошли. Тогда что же: Он Ваню послал, чтобы мы не помешали?» И как отдал сына в руки врачей, так и сидел отрешенно в коридоре в ожидании. Очнулся лишь, когда Луша тронула его за плечо. Все это время она помогала врачу промывать Ване желудок.

– Пойдем, Фима, Ване получше стало. Врач сказал, с неделю полежать придется.

И Оборин, только что вовсю коривший себя, обрушил свой гнев на супругу, обвинив ее во всем случившемся. Мол, ничего бы этого не было, не приспичь тебе с крещением. В какой-то миг он даже замахнулся на нее и тут увидел наконец в ее глазах столько слез и скорби, что сразу сник. Как-то постарел сразу мужик и, втянув голову в плечи, побрел домой.

Ваня держался молодцом, и их тревога понемногу утихла. Но на третий день, когда уже казалось, что он выздоравливает, врач мрачно сообщил, что состояние его безнадежное, и повел их в палату. Ваня сразу догадался об этом по скорбному виду матери. Отца он не видел, так как тот стоял за ее спиной.

– Мама, я умру, – не спросил, а утвердительно прошептал он. И, опережая возражения, совсем как взрослый, стал утешать ее: – Только ты не плачь. Я только что видел Иисуса. Он звал меня. Знаешь, как мне с Ним хорошо! Мама, я теперь еще больше люблю Его. Прямо как тебя. Помнишь, мы читали с тобой: «Для меня жизнь – Христос и смерть – приобретение» – помнишь?

Луша кивнула, сглатывая слезы.

– И я навсегда запомнил. Там написано, что несравненно лучше быть с Христом. Я теперь это знаю. И ангелы это знают. Они все время поют Ему славу. Ты слышишь, как они поют, мамочка? – И весь напрягся в беспокойстве: – Слышишь?

– Слышу, сынок, слышу.

Счастливая улыбка озарила худенькое личико, он обмяк всем тельцем и прикрыл глаза. Потом резко открыл их и жалобно, но четко произнес:

– Мама, скажи тяте, что его я тоже люблю. Сильно-сильно.

И опустил ресницы. Навсегда. У кровати застыли в скорбном безмолвии Ефим с Лушей. Смерть сыночка примирила их.

Вот уж два года, как похоронили Ваню, но с той поры Ефим ни в чем больше не винил жену. Зато вовсю изводил себя. Мол, Божье это наказание, и нет мне за это прощения. И как ни убеждала Луша, что Бог не наказывает, а милует, только повинись перед Ним, стоял на своем.

И так, и этак звала его Луша в церковь – не пошел. Сначала просто отнекивался, потом, когда оглох напрочь, надобность и вовсе отпала. Глухоту он также счел знаком Божьего наказания и ни о каком слуховом аппарате, на который, как фронтовик, мог рассчитывать, не хотел и слышать. Очень скоро он уже почти безошибочно считывал слова с губ, и это как-то скрашивало его безмолвие. Но, как известно, беда в одиночку не ходит. И вот новое горе: парализовало Лушу. У нее отнялись ноги. И он растерялся. Ему никогда не приходило на ум, что она может уйти из жизни раньше его. Нет, он не дрогнул. Он стоически перенес этот удар судьбы и заботливо ухаживал за ней. Но стал теперь корить себя и за то, что совершенно не уделял ей внимания. И сегодня, когда она с виноватой улыбкой попросила принести новую рубашку, его опять обуял страх.

– Ты что это, Луша? Ты без меня не помирай, – засуетился он с заискивающим видом. – Нам вместе надо. А то кто ж за меня перед Богом слово замолвит?

– Слово за тебя, Фима, уже Ванечка замолвил, когда простил тебя перед смертью. И Бог простит, если покаешься перед Ним, – медленно, чтобы он успевал понять, сказала Луша.

– Да разве ж я не каюсь? Только и делаю, что причеты бью. У батюшки вон был.

– Ты раскаялся, Фима, а не покаялся. Это не одно и то же. Тебе жалко себя, потому что навредил себе, потеряв сыночка. Но кому бы ты ни жаловался, покоя в душу не вернешь. Потому что доверяешь людям, а не Богу. Это бесчестие для Него. Ведь только Он, наш Спаситель, может дать душе покой. Обратись к Нему, тогда и о Ванюшке поймешь многое.

– Ты раньше никогда так не говорила. Что я пойму?

– Говорила, Фима, говорила. Только ты и при хорошем еще слухе не хотел слушать. Но вот, видать, пришло время, чтобы услышал. В Библии все про все написано. Каждый ребенок – это сокровище нашего Бога. Бог дал нам Ванюшку, Он его и взял. Он лишь возвратил Себе того, кто Ему принадлежит. И если бы ты смог увидеть, в каком он сейчас находится чудном, благодатном месте, ты бы перестал так убиваться.

– Я? Если бы смог? А ты, Луша, ты что, видела это?

– Да. Я видела его у нашего Спасителя. Только что.

– Видела Ванюшку? – голос Ефима задрожал. – Он что-нибудь сказал обо мне?

– То же, что и перед уходом в вечность. Что любит тебя. Чудной такой: просил, чтобы ты молился обо мне. Чтобы я, значит, выздоровела.

И Ефим вдруг отчетливо понял, о чем тосковало сегодня его сердце и что нужно ему. Не забота о себе, любимом, не жалость к себе, а простое участие в судьбе своей жены. Он увидел ту межу, которая отделяла его раскаяние от истинного покаяния. Он поправил ей подушку и, пытаясь сдержать нахлынувшие чувства, сказал:

– Луша, мне без тебя нельзя. Ты подожди меня, Луша.

Он вышел на крыльцо, встал на колени и снова устремил глаза к небу, словно ища там поддержки.

– Господи, – зашептал он, – прошу Тебя о прощении грехов, если мне вообще такое возможно. Молю Тебя, Господи, чтобы Луша не ушла вперед меня, потому что это я мешал ее жизни с Тобой. Но имею ли я право молиться о ней? А если имею, то как я могу услышать Твое прощение? Как?

От медного зарева на горизонте осталась лишь узкая его полоска. И месяц, неожиданный и четкий, словно впечатанный в потемневшую лазурь неба, быстро-быстро поплыл, покачиваясь на волнах гонимых ветерком облаков. Будто догоняет он и зовет кого-то. В его беге Ефиму вдруг почудился голос Луши, который он не слышал уже целый год. Он тряхнул головой, отгоняя наваждение, но зов повторился. Еще не веря в чудо, он схватил валявшийся на полу гнутый гвоздь и с силой провел им по дну жестяного таза. Еще раз, еще. И противный скрежет, обычно выворачивающий душу наизнанку, показался ему дивной мелодией волшебной флейты. Он слышал! Нет, это Он услышал о прощении. Не сдерживая больше слез, он ринулся в избу:

– Луша, я слышу!

И замер, потрясенный во второй раз. Луша стояла у кровати, и на ее лице светилась счастливая улыбка. Она сделала шаг и упала в руки Ефима, уже стоящего на коленях...

– Господи, как велик Твой промысел! – явственно расслышал он ее шепот...

«И сказал им Иисус в ответ: „Пойдите скажите Иоанну, что слышите и видите: слепые прозревают, и хромые ходят, прокаженные очищаются, и глухие слышат“».