Вечереет...

Валентин Чмыхалов

Пожилой художник, житель приморского города, возвращался домой с набережной, где в очередной раз безуспешно пытался продать что-либо из своих картин.

Был самый разгар курортного сезона – «сезона прибыли», как говорил сам художник, привыкший к тому, что среди приезжающих к морю находились желающие купить у него пейзаж или натюрморт. И он на этом зарабатывал. Конечно, эти заработки были не те, что прежде, при советской власти. В те благодатные времена он рисовал портреты вождей для всевозможных официальных учреждений. Еще он оформлял агитационные стенды с плакатами и лозунгами для колхозов и совхозов. За все это ему хорошо платили. Заказов иногда бывало на пятерых, но он справлялся один, имея при себе загодя изготовленные, как он сам говорил, «на все портреты – трафареты». Поэтому и лозунги легко писались, и вожди быстро рисовались. Дело оставалось за мелочами: одному вождю, например, кепку пристроить на голове, либо в руке, а то и вообще убрать кепку, но тогда руку загрузить телефонной трубкой или газетой «ПРАВДА». А если вождь во весь рост, то желательно с вытянутой рукой и чтобы ветер раздувал его пальто. На пиджаке другого вождя тщательно прорисовать многочисленные награды. У третьего убрать нежелательные пятна на голове.

Вожди менялись. Работы художнику хватало. Жена была довольна: дом – полная чаша и никаких особых забот. Но вскоре мощная страна затрещала по всем швам. Художник остался без своих заработков, а потом и без жены: она заболела неизлечимой болезнью, спастись от которой не помогла дорогостоящая операция, забравшая почти все сбережения... Время прославления вождей и их лозунгов кончилось. Пришлось художнику, уже ощутимо постаревшему, снова переходить на пейзажи и натюрморты. Но его интеллект, привыкший за много лет к трафаретным поделкам, не требующим ни творческой фантазии, ни мучительного раздумья, был уже не тот. Картины продавались все хуже. Приходилось снижать цены, но и это не помогало. И вроде профессионально написаны: компоновка, перспектива, свет – все на месте! Что еще надо? Покупай, вешай на стену и любуйся! Так нет же – бегут покупать у этих сопливых юнцов, что располагаются на другом конце набережной вместе со своими крикливыми «современными» картинами, бьющими в глаза заумной экспрессией, вычурными сюжетами и высокими ценами...

И вот уже несколько дней – и это в разгаре сезона! – ему не удается ничего продать.

Он шел домой, неся укутанные в мешковину и перехваченные бечевкой непроданные картины. Дважды останавливался, чтобы передохнуть. Возраст давал о себе знать. А о настроении и говорить было нечего.

Добравшись к себе, пообедал и прилег на диван. Но обычного отдыха не получалось. Мешала досада на себя, на паршивую жизнь, а особенно на покупателей...

В конце концов он поднялся, закрыл квартиру и пошел куда глаза глядят – только бы развеяться. Часа два бродил по улицам, но досада не проходила. Одолевали мысли: «Что делать?.. Как жить дальше на мизерную пенсию?..» И ничего не мог сам себе ответить.

Устав от ходьбы, присел на скамью, стоявшую у входа в полуподвал какой-то многоэтажки. Над входом висела табличка с надписью: «Детская воскресная школа», а под ней объявление: «Выставка детских рисунков». Художник вздохнул: «Не хватало мне еще детских рисунков». Он прикрыл глаза. Щебет птиц и дуновение прохлады действовали успокаивающе. Хотелось сидеть и сидеть, не думая ни о чем. Однако надо было возвращаться домой. Художник поднялся и двинулся прочь, но тут же ощутил в самом себе какое-то торможение. Остановившись, он оглянулся. Объявление о детских рисунках ожидающе глядело на него и словно притягивало к себе: «Зайди, зайди...» Все еще колеблясь (зачем ему детские рисунки?), художник направился к полуподвалу.

Он был встречен приятной женщиной средних лет. Она радушно поблагодарила его за приход и предложила осмотреть выставку, а сама села в сторонке. Художник стал ходить вдоль стен. Как он и предполагал, рисунки детей на религиозные темы были, по его мнению, достаточно примитивными. Лишь один рисунок, выполненный акварелью, привлек его внимание. И после осмотра выставки он снова вернулся к нему. На переднем плане был изображен сидящий на берегу небольшой реки, спиной к зрителю, человек в светлой одежде. Под картиной была надпись: «Вечереет...», далее фамилия, имя, возраст автора – 12 лет. Пожилой художник всматривался в незатейливую картину и все более ощущал ее воздействие на себя. Нежная дымка заката, чуть подсвеченная исчезающей зарей... Спокойствие реки, уже отдающей свою прохладу неподвижному воздуху... Таинственная и прекрасная тишина... Таинственный светлый человек, внимающий этой тишине и словно ждущий чего-то...

– Я вижу, Вам понравился этот рисунок, – услыхал художник доброжелательный голос. Женщина стояла рядом.

– Да, – ответил художник. – Это способный мальчик. И сюжет интересный. Заставляет задуматься... Удачно выбран человек для позирования, очевидно, родственник мальчика.

– Это Христос, – ответила женщина.

И завязалась доверительная беседа. Говорили они долго и хорошо.

Домой художник возвратился в необычном состоянии. То, что происходило в его душе, требовало решения и действий. «Что?.. Что?.. Что?..» – в беспокойстве спрашивал он себя. Потом, торопливо закрепив на мольберте чистый лист бумаги, раскрыл акварельные краски и принялся по памяти воссоздавать рисунок «Вечереет...», стремясь получить все те оттенки цвета и ту душевную гармонию, что так подействовали на него.

Но, испортив несколько листов и осознав свою беспомощность, стал расставлять свои художественные полотна у стен... А расставив, всматривался так, словно видел их впервые. «Вот! – сказал вскоре он себе. – Вот!.. Они вроде бы красивы. Но красота их мертва, как бывает мертва красота покойников, которых специалисты за деньги гримируют до полного сходства с живыми. Мои картины мертвы, потому что ничего не меняют в человеке к лучшему, не побуждают к осмыслению жизни, в которой он живет и которая с каждым днем постепенно уходит от него...

Один-единственный рисунок двенадцатилетнего мальчика оказался лучше и нужнее всех моих картин. „Вечереет...“ – это не только окончание дня, это закат чьей-то жизни, в том числе и моей. А я потратил ее на штамповку портретов бездарных вождей, на трафареты лозунгов, на мертвые натюрморты и пейзажи. И вот вечереет. Я одинок и беден. И Христос на закате моей жизни продолжает сидеть ко мне спиной. Потому что я ни разу не звал Христа, хоть и произносил Его имя: в пустопорожних разговорах, в прибаутках и даже в сквернословии...»

Пожилой художник умолк, вслушиваясь в себя, в свою душу. Расставленные картины сиротливо стояли у стен, словно ожидая решения своей участи...

«Господи», – тихо произнес художник, впервые вслушиваясь в глубинный смысл этого слова. «Господи, Господи, Господи», – стал повторять он. И повторял, и повторял, не замечая выступивших слез. Повторял как единственную свою молитву отчаяния и надежды. И хотелось, и казалось, и верилось, что еще немного, еще немного – и сидящий Христос обернется...