Письмо матери

Виталий Полозов

«Май сорок третьего. В один из его стылых дней на станцию Плесецкая пришел состав. Когда открыли вагоны, из них стали выходить женщины разного возраста – в летних платьях, некоторые даже босиком. Они и не знали, что здесь в конце мая может лежать снег. Это были немки из Казахстана. Не по своей воле они приехали сюда: таково было решение правительства...»

«Плесецкие новости»,

28 января 2003 (10)

Состав тот был отправлен со станции Таинча с трехдневным(!) опозданием, и женщины, ожидавшие на перроне под открытым небом, восприняли его уже как избавление. Теперь им, обессилевшим морально и физически, даже эта страшившая поначалу отправка в неизвестность показалась благом. Едва попав в вагон, они буквально валились с ног и тут же засыпали. Мало кто из них прильнул к зарешеченным окнам, чтобы попрощаться с не столь уж и родными краями. Выселенные с Украины, Поволжья, Кавказа, они прибыли в Казахстан перед войной, и многие так и квартировали во времянках у местных казахов или в наспех вырытых землянках. А теперь вот новый этап. Только уже в пути им объявили, что везут их на север для работы на военных заводах под Архангельском. «Ну, хоть не в Челябинск, и то ладно», – облегченно вздохнули они. Такие вот непривередливые пассажиры.

Страшное слово «Челябинск» было на уме у всех, потому что множилось число мужчин, успевших сгинуть в том краю. Хотя всего-то годом раньше и были они призваны туда в трудармию. А узнали об этом от тех немногих, списанных из нее по состоянию здоровья, которые, как правило, умирали по возвращении домой. Но умереть дома – это уже толика счастья. Все же не в тех безымянных отвалах, где люди, не выдержав голода, едят породу и отправляются на тот свет раньше других. Если прибавить к этому, что «бойцы трудовой армии» содержатся в бараках за колючей проволокой, с вышками и собаками по всему периметру зоны, то картина станет вам близкой и понятной. Ведь сей унылый пейзаж хорошо знаком советским людям. Конечно, «трудармия» звучит благостнее, чем «тюрьма», однако лагерь – он и есть лагерь, как ты его не назови. Но кое-кого это все же вводило в заблуждение.

Известно немало случаев, когда зэков, клюнувших на слово «армия», досрочно освобождали и переводили из «родной» зоны в зону трудармии. Были это, в основном, уголовники, рассчитывавшие если уж не на «легкие хлеба», то на возможность сбежать – это точно. Но первое же знакомство с условиями, в которых жили трудармейцы, повергало в шок даже видавших виды зэков, вызывая у них тоску «по родным пенатам».

Это не очень-то лирическое отступление мне понадобилось для того, чтобы у неискушенного читателя не осталось иллюзий насчет понятия «трудармия». Вернемся к нашим пассажирам.

Припоздавшему эшелону давали зеленую улицу, и к сумеркам он прибыл на станцию Мамлютка, где пополнился новыми мобилизованными.

Тина была, пожалуй, одна, кто еще не спал в этот час, и ее внимание сразу же привлекли две женщины, спешившие к вагону. В руках у них было по мешку, который каждая бережно, словно какую-то хрупкую посуду, несла перед собой. Позади с небольшим узлом семенила старушка. Когда же поезд тронулся, Тина с удивлением увидела, что в вагоне осталась лишь одна из них. Женщина сделала несколько шагов в попытке отыскать свободное место, но тут же возвратилась к «буржуйке», где стояли ее вещи. В растерянности всматривалась она в тусклое пространство вагона, явно не решаясь пройти дальше. Тина быстро подошла к ней и взялась за мешок:

– Давай помогу. У нас там есть место.

– Ага, – обрадовалась та и поспешно подала ей узел. – Только возьми лучше это. А мешки я сама.

Перенесла она их по одному и с превеликой осторожностью. Это не укрылось от глаз разбуженных соседок.

– Уж не хрусталю ли какую везешь, девка? – насмешливо спросила старшая из них, Эрна.

– А может быть, золото? – хихикнув, поддакнула Хельга, та, что помоложе.

И тут вновь прибывшая, развязав тесемки на мешках, с мольбой прижала руки к груди:

– Девоньки, не выдайте. Детки тут мои.

– ?!

Возникла гнетущая тишина, на фоне которой отчетливо, с какой-то нарастающей угрозой воспринимался перестук колес. В это время из первого, а следом и из второго мешка на белый свет явились две маленькие девочки, на вид погодки, и тут же облепили с обеих сторон подол матери. Не издав ни звука, они только вертели своими детскими головками, но в глазах их не было того страха, что просто обязан был присутствовать в данной ситуации. В них, скорее, стояло удивление: дескать, чего это тетеньки на нас так смотрят?

– Ма-атерь Божия! – перекрестилась Эрна. – Да как же ты сподобилась? А ну, как...

Она не договорила. Сбоку вдруг раздался сдавленный вскрик: «Да это же Роза!» И с лавки кубарем скатилась третья женщина. Порывисто обняв мать девочек, она тут же переключилась на них самих, тиская и осыпая поцелуями.

– Ниночка, Лидочка, детки мои. Это я, ваша тетя Катя. Вот я вам щас гостинец, – она пошарила рукой в узле на лавке и протянула обеим по сухарику: – Ешьте!

Дети, несказанно обрадовавшись, тут же захрустели подарком, не отцепляясь, однако, от маминого подола. А Катя так же внезапно отстранилась, зарылась лицом в ладони и заплакала:

– А я свою Ирмочку оставила. Сказали: раз, мол, бабушка есть... А что бабушка? За ней самой уход нужен.

Смена настроения произошла так быстро, что ни Тина, ни Эрна с Хельгой не успели порадоваться вместе с ней за детей Розы. А вот причитания ее подхватили сразу. Заслышав плач, к ним стали подсаживаться другие женщины. Каждая из них ласково касалась девочек: всех их разлучили с детьми, и в это нежное прикосновение они вкладывали всю свою нерастраченную любовь.

– Как же они у тебя очутились? – чуть успокоившись, тихо спросила Катя. – Я слышала, что их в детдом должны были забрать?

– Их и забирали. Еще до отправки. А состав-то наш задержали. Вот мы их с соседкой тетей Грушей и выкрали сегодня утром из приюта. Она с дочерью своей и проводила меня сейчас. Ее там все знают: она русская, так никто даже и ухом не повел, что дети с ней ушли. Да и кому они там нужны?

– Ну, нужны – не нужны, а все же на месте были бы, – поджав губы, засомневалась Эрна. – Война кончится – знаешь, где их искать. Нас же не на всю жизнь гонят. А ну, как посодют теперь тебя в каталажку: где, в каком приюте искать их будешь?

– Никто ее не посадит, – вмешалась Тина. – Это Сам Бог усмотрел, чтобы она вернула себе детей. Он и впредь позаботится о них. Отдай все в Его руки, Роза.

– Ага, – воспротивилась Эрна, – твоими бы устами да мед пить. Что же это твой Бог, если Он есть, позволяет с нами так обращаться? Хуже, чем со скотом. Не-е, боюсь, упрячут тебя, дева, за решетку.

– Не упрячут, – повысила голос Тина. – Мы нужны на военных заводах, а не в тюрьме. Слышали ведь, куда нас везут. Надо думать, как помочь ей сейчас.

– Так обнаружат ведь рано или поздно, – боязливо вставила Хельга. – Будет тогда нам всем на орехи.

– Не обнаружат. Прятать будем, пока на место не приедем. А там уж как Бог усмотрит.

– Там – да, – кивнула Роза. – Там уж будь что будет.

– Да, будь что будет, – чуть слышным эхом отозвалось уже по всему вагону, а сама Роза, прижимая к себе девочек, несмело обронила, – Оно, может быть, и правда, Бог усмотрит?

– Будешь молиться, Он обязательно позаботится о них, – заверила Тина. Ее спокойный тон женщины принимали по-разному: кто-то прислушивался к ее словам, а кого-то они раздражали.

– Ага, молись, только лоб не разбей, – проворчала Эрна. – Нам ли тут на Бога надеяться, когда все зависит вон от тех, с ружьями, – она кивнула куда-то вбок. – Что им командиры скажут, то и сделают.

– Вот и надо молиться, чтобы Бог смягчил их сердца. Добрый человек не станет творить зло.

– А с чего бы им подобреть? Да и Бог: разве Он один за всеми поспеет? Ну, задобрит одного, а тут уже другой злыдень на его месте. Зло – оно испокон веку зло. У него, у зла этого, семь голов, как у Змея Горыныча: одну срубишь – тут же другая вырастает. Не-е, плетью обуха не перешибешь.

– Бог не плетью меняет человека, а любовью, – улыбнулась Тина. – Потому что Бог Сам есть любовь. Да и люди – не железные, а живые. От плетки никто добрее не станет, разве что озлится больше; а прояви любовь, смотришь – и человек другим стал.

– Э-э, – махнула Эрна рукой, – видать у тебя, девка, не осталось дома хвоста, что такие советы раздаешь. Вон, спокойная какая.

– Да нет, остались и у меня детки, – вздохнула Тина и нежно погладила девочек. – Вот ровно такие же две доченьки, семи и пяти лет, да старшему сыночку одиннадцатый пошел.

– А с кем же они остались? – стушевалась Эрна от своего опрометчивого предположения.

– С отцом. Только Артур-то мой больно немощный: хворью какой-то совсем обезножил. Ни сам встать, ни пройти без помощи не может. Поэтому и вся надежда моя на Бога. А слезы-то я давно уже все выплакала.

– Ты уж прости меня, неразумную, что ляпнула не подумавши, – тяжко вздохнула Эрна. – Все мы тут такие обделенные. Только все равно не понимаю, как Бог твой этих извергов в добряков превратить может. Да и кто из них этого захочет?

– Кто услышит Бога, тот и захочет. Услышит и поймет, что будет держать ответ за все, что творил на земле. Тогда и в делах своих грешных покается, чтобы избежать вечной погибели. Этот-то страх Господен и удерживает многих от зла. Ведь кто против Него идет, тому в вечности одна дорога – в ад.

– Чудно ты говоришь, – подала голос Роза. – Как это Бога можно услышать? Он что, прямо так вот с нами бы и разговорился?

– Он говорит с нами через Свое Слово.

– Да что же это за Слово такое?

– Библия, – коротко ответила Тина и достала что-то из своего узла. Многие женщины, услышав про книгу, тут же ретировались на свои места. Но некоторые остались. – Здесь все про все написано.

– А-а, магия, – догадался кто-то. – Сербиянки на ней гадают.

– На Библии не гадают, – мягко сказала Тина. – Она учит.

– Дак они все учат, – усмехнулась Эрна, – тому, что мы и сами знаем. А вот скажи: есть ли в ней что-нибудь про трудармию, а?

– Есть. В ней есть про страдания, что людям претерпевать приходится. Страдания людские – они ведь все на одно лицо.

– Эх, жаль, темно уже, – посетовала Хельга. – Почитала бы нам.

– У нас путь долгий; успеем и почитать, и обсудить. Все успеем, – улыбнулась Тина. – А теперь давайте наших «зайчиков» пристроим так, чтобы их не обнаружили.

Забегая вперед, скажем, что обе девочки – и Лида, и Нина – оказались настолько смышлеными, что не создали больших хлопот тем, кто взялся помогать их матери. Ни разу за все одиннадцать суток не возникло у конвоя ни малейшего подозрения. Стоило им появиться в вагоне, как дети тут же скрывались в ворохе узлов. И за весь нелегкий путь никто не слышал от них слова жалобы. Только голодные глазенки выдавали подлинное состояние девчушек.

А жаловаться было на что: продуктов у самой Розы почти не было, как, впрочем, мало было их и у других женщин, недавно переселенных в Казахстан. Им просто еще неоткуда и не на что было их взять. Кормили же мобилизованных один раз в сутки. Но назвать это пищей можно было лишь с большой натяжкой: черпак мутной жижи с сиротливо плавающим капустным листом да такой же одинокой, почерневшей картошиной – вот и весь рацион. Правда, у женщин, которые уже долгое время жили на казахской земле, продукты были, и их положение было не таким отчаянным. Они варили себе и супы, и каши, и некоторые из них, ущемляя себя, поддерживали детей Розы. Это были те, что с самой первой ночи сгруппировались вокруг Тины, и проникновенные слова Библии находили отклик в их сердцах, западали в душу и оставались там навсегда. Воистину, вера от слышания: «Раздели с голодным хлеб твой и скитающихся бедных введи в дом...» – читала Тина, и они, всплакнув, примеряли все это на себя. А поделившись с детьми, получали такое необыкновенное благословение Божие, что и сам голод отступал куда-то на второй план. На первый же план в сердца селилась неизъяснимая, неземная радость: «И отдашь голодному душу твою, и напитаешь душу страдальца, тогда свет твой взойдет во тьме и мрак твой будет как полдень...» И светлели лица женщин: Бог все видит! Значит, не вечно будут нам страдания.

С нетерпением ждут они, когда Тина соберет их вновь, чтобы услышать библейские истины. И скрадывалась этим общением утомительная и голодная дорога. Быстрее летело время.

Уже на вторые сутки глубокой ночью Роза разбудила Тину. И та не увидела – почувствовала, что она вся в слезах.

– Тина, – тихо шепнула Роза, – не сердись. Уснуть я не могу. Счастье во мне какое-то! Не Господь ли зовет меня? Что мне делать?

Легко скользнула Тина на пол на колени и увлекла за собой Розу. И так же тихо шепчет ей:

– Молись, Роза. Это Господь открылся тебе. Проси Его простить и принять тебя дитем Своим. Не удерживай слов, обо всем скажи Ему, что наболело.

А Роза уже и сама склонилась до пола и, едва сдерживая рыдания, изливает Господу свою душу. Только и слышится из приглушенного отчетливое: «Прости, прости, Господи!» А перестук колес рефреном повторяет вслед, усиливая значимость слова и момента: «прости-прости, прости-прости!»

– Так, Господи, так, – изредка поддерживает ее и Тина и видит, что еще несколько женщин встают рядом на колени и вышептывают Богу свое самое сокровенное. Чудный, ни с чем не сравнимый, благословенный миг покаяния! Каждая из них явственно ощущает, как Господь касается ее. О, сколько душ спасает Бог вот этим одним Своим прикосновением! Слава Ему! Долго не могли уснуть в эту ночь новоиспеченные сестры во Христе.

Другие женщины сторонились их. Они вообще предпочитали обособляться и не делиться ни с кем своими продуктами. Странно, но именно они впоследствии стали первыми жертвами голодного режима трудармии. Уже к концу пути, когда запасы кончились, многие из них за короткое время так обессилели, что по прибытии на место их пришлось вынести из вагона. А некоторые так и не смогли потом оклематься к жизни. Наличие продуктов сыграло с ними злую шутку. Разделившие же свое с другими, оставшиеся ни с чем, притерпелись к голоду еще в пути и легче перенесли все тяготы трудармейской жизни. Воистину: «Иной сыплет щедро, и ему еще прибавляется; а другой сверх меры бережлив, и однако же беднеет. Благотворительная душа будет насыщена; и кто напояет других, тот и сам напоен будет...»

* * *

Комендант Иван Карпов – щеголеватый, подтянутый майор за сорок лет – в который уж раз! – перечитал полученное утром письмо от матери. Это было ее письмо-исповедь. Уже одно то, что она жива, переполняло его душу огромной радостью. Ведь больше года, то есть с того момента, как их завод эвакуировали в глубь страны, он ничего не знал о ней. Как оказалось, с поезда в Алма-Ате ее сняли уже тяжелобольную, и не умерла она лишь благодаря одной верующей санитарке, которая взяла ее к себе из госпиталя и все это время ухаживала за ней.

«Она говорила мне о Боге, – писала мать, – и я пришла к Нему. И тогда Он услышал наши молитвы и исцелил меня... Торопись делать людям добро, сынок, потому что этим ты исполнишь заповеди Христа, и Он не оставит и тебя Своей милостью.» Дальше шел библейский текст о пришествии Сына Человеческого в славе. О том, как отделит Царь одних людей от других.

Иван пробежал текст глазами. Ничего необычного в том, что старушка обратилась к вере, он не видел. В эту страшную годину многие, и не только старые, вспомнили о Боге. Его умилила ее просьба и та наивность, с которой она уговаривала его на добрые дела. «Эх, мама, – вздохнул он, – если бы ты знала, насколько тут не в чести доброта. И рад бы другой раз быть добрым, да не для здешнего это люда».

Тут в кабинет к нему вбежал возбужденный дежурный станции, его давний приятель Томин:

– Ваня! У нас там ЧП: ну, с немками этими. Там тако-ое... Да сам увидишь. Давай, бегом!

Встревоженный Карпов поспешил вслед за ним на перрон: беглого взгляда на выстроенных «бойцов» оказалось достаточно, чтобы исчезло гостившее у него с утра прекрасное настроение – его как не бывало. Улетучилось оно от одного их вида. Многие женщины еле держались на ногах. Другие и вовсе были босыми.

– Не туда смотришь, – кивнул Томин. – Вон, справа.

Там на фланге, отделенная от строя конвоем, стояла женщина... с двумя детьми.

– Мать честная! – сипло выдавил майор. – Только этого мне не хватало.

Скрипнув зубами, он шагнул к ней, и весь строй замер. Роза же в молитве опустилась на колени, прислонив к себе детей.

И майор растерялся: вид молящейся женщины вмиг вызвал в памяти и четко озвучил фразу из письма матери: «И Царь скажет им в ответ: истинно говорю вам: так как вы сделали это одному из сих братьев Моих меньших, то сделали Мне». Но ведь он прочитал эту фразу вскользь, мимоходом, – как же она запечатлелась в его памяти? И просьба матери – торопись делать добро! – обрела вдруг адрес: майор понял, что совсем неспроста эта весть пришла именно сегодня. Что вот сейчас и решится, в чью сторону отделит его Царь. И уже в следующую секунду знал, что ничего, кроме добра, не сделает этой женщине. Потому что встретился глазами с девочками и увидел там такую недетскую щемящую мольбу, что невольно склонился к ним.

– Что, любите маму? – только и спросил. И улыбнулся, увидев, как энергично они закивали. Он взял Розу под локоть. – Встань, мать. Ты заслужила их любовь.

Оглянувшись, он подозвал конвой и приказал:

– Отведите их к интенданту. Пусть выделит ей отдельную комнату в общежитии и продуктовые карточки на обеих детей. На работу определите в подсобное хозяйство.

И видит майор, как распрямляются согбенные спины женщин, на лицах их появляется счастливая улыбка и они что-то шепчут. Ему даже кажется, он знает, что. Ведь он слышит шепот Розы: «Слава Богу, Он слышит нас. Да будет все по слову Его!»