Как это было

В. Кузьменков

Там, где голубой лентой, между лесов и лугов извивается Сож, где сосновый бор далеко разносит смолистый аромат, в одной из деревень Белоруссии протекала моя юная жизнь. Мои родители хлебопашцы, как их деды и прадеды, были всей душой привязаны к земле-кормилице. С нею были связаны все их помыслы, ей они посвящали все радости и невзгоды.

Я был шестым ребенком в семье, состоявшей из 10 человек. Отец был неутомимый труженик. Благодаря его терпению, сметливости и трудолюбию дети и мать ни в чем не нуждались. Но с 1924 года, когда мне пошел четвертый год, счастье изменило нам. Отец мой, человек крепкой воли и большой физической силы, не поладил с соседом. После одного неприятного разговора в июле, на рассвете, сосед Захар поджог наш дом.

— Мы горим, скорее выпрыгивай в окно и беги к матери, она около колодца, — торопил меня отец.

В избе было еще темно. Пахло дымом.

— Где мои сапоги?

— Не до сапог, скорее выскакивай!

Отец взял меня на руки и высадил в окно. Я побежал к матери, а он остался и начал через окна выбрасывать на улицу вещи. Мать и сестра сидели на узлах около колодца. Мать глубоко вздыхала. Я, кутаясь от утренней прохлады, видел, как большое пламя лизало крышу нашего дома.

После пожара мы остались почти ни с чем: пара узлов с одеждой, корова с обгорелой шерстью и две лошади — вот и все, что осталось от прежнего достатка.

С этих пор начались наши скитания. Два старших брата, пролагая себе тяжелым трудом дорогу, ушли в город учиться. В деревню они больше не вернулись. Подрастая, я видел только лишения и недостатки в семье. Родители мои были православными. Отец, некогда ревностный прихожанин, столкнувшись с жадностью священника к деньгам, оставил церковь и ходил в нее не больше двух раз в год: на Рождество да на Пасху. Дома он молился всегда торопливо, на ходу, крестясь маленькими крестиками и шепча что-то в короткие усики. Мать была очень ревностной христианкой и строго соблюдала все посты, праздники и богослужения. Она очень любила церковь и ходила в нее каждое воскресенье — утром и вечером. После пожара она стала еще прилежней,

— Это нас Бог наказал, — говорила она, — за то, что у нас всегда нет времени для молитвы. Мы ничего не жертвовали бедным, вот Господь и забрал у нас все достатки. Теперь мы босые и голые но роптать грех: так нам и надо.

Она не жаловалась на свой тяжелый жребий, все перенося с покорностью и терпением. Вскоре мы обзавелись новой избой.

Я подрастал. После меня были еще сестренка и братишка. Зимними вечерами, когда в печной трубе монотонно завывала метель, мы, забравшись на печь слушали рассказы матери. Мать говорила о мальчике Иисусе. Захватывающе трогательной была история о Прекрасном Иосифе, которому отец сшил красивую одежду. Мы готовы были без конца слушать рассказы матери о святых людях. Мне хотелось знать все больше и больше. Как-то мне в руки попалась книжечка без обложки. В ней было много картинок. Особенно я любил рассматривать картинку, на которой были нарисованы три креста и на каждом человек, прибитый гвоздями.

— Вот этот, в середине — Иисус Христос, — говорила мать, — Его прибили ко кресту злые люди.

С этих пор я стал внимательно рассматривать книжечку. Мне захотелось научиться читать. Желание мое исполнилось. До школы я прочитал несколько книжек. Еще в десятилетнем возрасте я задумывался над вопросом: «Что будет, когда я вдруг умру?» Делалось страшно: закопают в землю, а там меня съедят черви. Хотелось услышать от матери что-то утешительное. Мать говорила:

— На небе у Бога будут только те, кто верит Богу и ходит в церковь. Если не будешь лениться читать часослов, ходить в церковь и молиться, то и ты там будешь.

Великим постом мать заставляла нас говеть и ходить в церковь. Я полюбил церковь. Она была в полутора верстах от нашей деревни, на взгорье, вся белая, с позолоченными куполами. Ее было видно издалека. Приятный звон нежной волной разливался по окрестным полям, созывая прихожан. Особенно торжественным звон был на Пасху.

Всю эту красоту жизни убила коллективизация. Началось разорение хозяйств, начались аресты. Мы еще не совсем оправились от пожара, а тут снова посыпались удар за ударом. Все село вступило в колхоз. Один наш двор остался единоличным. Вскоре за неуплату налогов отец был арестован и сослан на принудительные работы. Оттуда он бежал, но долго оставаться дома было опасно. Между отцом и матерью стали происходить частые стычки.

Отец уезжал из дому и не возвращался по году. Все это время мать и пятеро детей жили в большой нищете. Имущество было отнято властью. Осталась одна изба. Заботы о детях и беспокойство о гонимом отце приближали ее к Богу. Она стала усердно посещать церковь, подолгу беседовала со священником и часто с ним не соглашалась.

В местечке, неподалеку от нас, жили какие-то люди, которые не ходили в православную церковь.

Мать часто заходила к ним. — Это хорошие люди, — говорила она, — они любят Господа.

Мне было непонятно: как же так? Люди не ходят в церковь, а любят Господа? Я очень любил церковь и ходил даже ко всенощной, а дома много времени уделял молитве. Меня не тянуло ни на танцы, ни в кино. даже друзья теперь мне кричали: Богомол!» Мать часто беседовала со мной о Боге и этим утоляла мою жажду — знать как можно больше о Творце вселенной и о Его премудрости. Когда никого не было дома, я становился перед иконами и изливал свою скорбь в заученных молитвах.

Комсомольцы стали усиленно зазывать меня в свою организацию, но я всегда отвечал им, что надо повременить.

Однажды в воскресенье, после обеда, когда все ушли из дому, мне захотелось помолиться. Я сказал младшей сестренке, чтобы она сидела во дворе у калитки и смотрела. «Если кто-нибудь будет идти к нам, вбеги в дом и скажи». Стоя перед иконами на коленях, я клал земные поклоны и просил Бога укрепить меня в вере. Но вдруг я заметил, что у открытой двери стоит чужой человек и молча смотрит на меня. Это был сын деревенского активиста, к нам никогда не заходил, а теперь вдруг нагрянул, как снег на голову. Он стоял у двери и беззвучно смеялся. Мне стало так стыдно, что, не окончив молитвы, я повернулся к нему, готовый в эту минуту провалиться сквозь пол. На улице он со смехом рассказывал:

— Ребята, знаете новость? Володька молится Богу!.. Сам сейчас видел!..

После этого меня стали усиленно дразнить «Богомолом». В школе, когда выбегали на перемену, один ученик шестого класса, по прозвищу «Турок», высунув в окно голову, кричал со второго этажа что было мочи: «Богомол!» Все оглядывались на меня.

Когда мне было уже шестнадцать лет, со стороны комсомола началось наступление на церковь. Ее хотели задушить непосильными налогами, но прихожане выплачивали все полностью.

Мать становилась все религиознее. По целым ночам она проводила на коленях в молитве. Она сильно изменилась в лице: вся сияла радостью. Дома и на улице она говорила только о Боге.

— Я не могу молчать. Я должна звать людей к покаянию, ко Христу, — признавалась она мне.

Я часто задавал себе вопрос: «Откуда у матери такая находчивость в беседах с людьми?» А она мне говорила: «Бог дает мне нужные слова».

После долгой отлучки вернулся домой отец. Он решил раз и навсегда покончить с «заблуждением» матери и спасти нас, подростков, от ее «вредного» влияния. В один из летних вечеров он пригласил целую компанию умных людей, «знатоков религиозного дела» на «специальную» беседу. Пришел родной брат матери, директор средней школы, Иван Маркович, родная сестра матери, инженер металлург, тетя Феня, инженер брат Борис, муж старшей сестры, про которого говорили, что он «битый парень» и за словом в карман не лезет. Я забился в угол и со страхом ждал, как все эти «ученые» люди будут убеждать мою мать, что Бога нет. Я твердо решил, что если она окажется побежденной, я не оставлю ее. Первым говорил брат — директор школы. Он явно нервничал. Заложив руки за спину, он ходил по избе и говорил о вредном «вредном дурмане религии». После него мать убеждали по очереди остальные. К чему сводились их доказательства? Бог — это легенда. Религия — это предрассудок. «Теперь культура и наука достигли таких успехов, что в свете их — религия просто абсурд». Отец молчал. Мать сидела тихо, спокойно и, видимо, усиленно молилась про себя. Я внимательно присматривался к каждому. Брат Борис напирал на то, чтобы мать не вводила в заблуждение меня и младших детей.

— Они должны жить новой жизнью, в свете науки, а не предрассудков.

Наступила очередь матери. Каждое ее слово было таким сильным и убежденным, что никто не посмелее перебить каким-либо замечанием или насмешкой. Спокойствие и радость на лице делали ее слова более убедительными. Слушая ее, я с трудом верил, что это моя мать. В эти минуты она казалась мне великой благовестницей. Все молчали, потупив головы. Все, что было сказано матерью, глубоко запало в мою душу. Уже до этого веривший в Бога, теперь я стал еще ближе к Нему. Когда мать замолчала, присутствовавшие не нашли ни одного слова для возражения. Ее сестра-инженер подошла близко и сказала:

— Держись Бога и Он тебя не оставит.

— Ты права, — сказал ее брат, директор школы.

Не знаю, стали ли они после этого верующими людьми, но мой отец, несколько лет спустя, примирился с Богом.

Наступил 1935-й год, и церковь закрыли. Сначала сняли колокола и кресты с куполов. Луговые просторы уже не оглашались больше задушевным благовестом. Мне казалось, что у народа отняли язык. Молчала церковь, печальны были верующие христиане. Без крестов, без колоколов стояла она опозоренной, обесчещенной. Но ужаснее всего для меня был день, когда над куполом церкви укрепили красный флаг. Мать говорила мне, что это гонение на церковь — не первое и не последнее, но суть не в церковном здании. За отступление от истинного пути Божия прихожан и духовенства Бог отдал святыню на поругание безбожникам и хулителям.

Потянулись хмурые будни. Полуголодный и полураздетый я ходил в школу. И чем больше безбожники издевались над верующими, тем больше я тянулся к Богу и молился Ему.

Почти каждое лето из города приезжали мои ученые братья. Они удивлялись, почему я не в комсомоле и молюсь Богу.

— Слушай, ты отстал от жизни, — сказал мне убедительно старший брат, — с такой зарядкой ты далеко не уйдешь.

В душе моей накоплялся страшный протест, а против чего, я и сам не знал. Мало-помалу из «тихони» «сына святой женщины» и «богомола» сформировался какой-то сорвиголова. Но в глубине моей души была скорбь. Все, чему меня научила мать, теперь лежало под толстым слоем чего-то нечистого, напускного, надрывного. Я был обижен на жизнь и на людей. Мне хотелось упрекать весь мир за то, что мое бытие складывается не так, как бы мне хотелось.

Чтобы подавить тяжелые переживания, я стал чаще появляться на гулянках и в кино. Мать по-прежнему проповедовала о Боге, о святой жизни. Когда она говорила мне о Библии, я думал: «Если я когда-нибудь приобрету эту книгу, то буду счастливейшим человеком в мире».

Но годы брали свое. Молодость влекла меня в мир, к сверстникам и развлечениям. В тяжелое для нас время, когда отец был в бегах, а мы с нашей, слабой здоровьем, матерью сидели без куска хлеба, я стал подумывать о грабежах. Никому не говоря ни слова, в воскресенье, я ушел из дому и стал караулить, когда сосед уйдет со своего двора. Засев в высокой ржи, я ожидал долго и терпеливо. Вот брякнула щеколда калитки и сосед со всей семьей куда-то ушел. Я уже заранее наметил план действий. Ползком пробравшись вдоль забора, я влез в сени, а оттуда в избу. Весь их воскресный запас блинов я засунул за пазуху и еле-еле вылез обратно. Дома я боялся угостить краденным мать, брата и сестру, но, превозмогая страх, солгал, что это мне дали добрые люди. Надо было иметь крепкие нервы, чтобы не разреветься, наблюдая, как набросились на эти блины брат и сестра. После этого воровство стало моим промыслом.

В последний год моего пребывания дома я увлекся чтением морской литературы и мне самому захотелось стать моряком. На комиссии допризывников мне пообещали — направить меня «во флот». Узнав, что хорошие моряки много пьют, я также решил быть моряком первого сорта, и начал пить.

В это время вернулся из Сибири отец. Меня поразила большая перемена в нем. Прежде непримиримый с матерью и Богом, всегда суровый и молчаливый, теперь он стал ласковым, любезным матерью и с нами. Он устроился работать на завод. По воскресеньям уже не уходил из дому, а целый день сидел за столом и читал Евангелие. Материнской радости не было конца. «Наш отец отдал сердце Господу», — говорила она. Мне это было непонятно. Как это можно отдать сердце Господу, когда оно остается в груди? Я не понимал тогда, что значит жить по Евангелию.

Настало последнее лето моего пребывания на родине. Это было самое бурное время моей жизни когда я, потеряв всякий контроль над собою, окунулся в пучину греха. Мать мне почти ничего не говорила. Со скорбью она заметила мне однажды:

— Сын, не забывай Бога. Помни: Он следит за тобою, чтобы ты ни делал... У меня одно желание: чтобы после всего ты был Его верным служителем. Вопреки моему желанию, как ненадежного в политическом отношении, во флот меня не послали, Вместо этого я очутился на севере, в Мурманске, в рабочем батальоне.

На прощанье мать плакала и молилась. Отец сказал: «Все, что говорила тебе мать, правда. Помни об этом и тебе везде будет хорошо».

Я был разбит морально, подавлен, разочарован, Все мои планы, все увлечения юного сердца, рухнули, в се радужные мечты развеяны пылью. Вместо плавания по бушующему морю в форме моряка мне пришлось непосильно работать, таскать бревна, катать тачки с камнем. Обидам и горечи не было границы.

Но вот грянула война и нас, рабочих, необученных обращаться с оружием, бросили на фронт, десять дней — и нашего батальона не стало. Тысяча юношей полегла на сопках северного побережья. Я попал в плен к немцам. Голод, избиения, издевательства... О, с какой нежностью я вспоминал теперь о матери! Казалось, что лучше и чище ее нет никого во всем мире. Укрывшись шинелью, я сокрушенно рыдал, боясь, что мои стоны будут услышаны. О, как теперь меня терзало раскаяние! Почему я пошел по дороге греха, бесчинства и хулиганства? У святой матери сын оказался лютым грешником!..

Прошли томительные, долгие как вечность, четыре с половиной года моего пленения. Я остался живым и невредимым. После войны пришлось выбрать одно решение из двух: вернуться ли на родину или остаться за границей? Очень хотелось повидаться с родными, обнять всех близких, поблагодарить добрую мать, порадоваться со всеми вместе. Но чтобы не подвергать родственников ответственности за мое пленение, за то, что я не приберег последней пули для себя, за то, что мне хотелось жить, а не лежать в земле «за вождя», — я с болью в сердце решил остаться за пределами родной страны. Воспоминания детства казались мне сновидениями. Мне становилось страшно за себя. Спасаясь от ужасов, я пьянствовал, курил, научился изощренным ругательствам, завел «неунывающих» товарищей, которые, как и я, были выброшены за борт жизни и готовы были на все. Часто, напившись, я принимался крошить всех и все. Даже лагерные полицейские опасались иметь дело со мною. Но в глубине души еще тлела искра надежды на какую-то перемену моей жизни. Однажды, сидя на станции, в ожидании поезда, я обратил внимание на пожилого человека разговаривавшего с молодым. Услышав слово «Пророк», я весь встрепенулся и стал сосредоточенно прислушиваться к беседе. К моему огорчению, этот человек, боязливо оглянувшись на меня и, вероятно заподозрив во мне недоброжелателя, замолчал. Другой случай тоже потряс меня неожиданностью. Мой друг, с которым я делил и «доброе» и «злое», однажды, когда я лежал на койке, вдруг запел:

Лучшие дни нашей жизни,
Свежие силы весны молодой —
Мы посвятим Иисусу,
В дар для Него дорогой.

Я соскочил с койки и стал просить друга — пропеть эту песню еще и еще. — Откуда она у тебя? — спросил я.

— Ее пел мой отец.

Мой друг, как и я, шел дорогой греха. Я глубоко задумался над словами песни. Мне было 25 лет. Кому я отдаю свою юную жизнь, свежие силы? Водке, греху, разврату. Мне стало невыносимо горько. Чтобы сказала моя мать, если бы увидела меня в таком состоянии?

Как-то я ехал поездом. По вагонам проходили молодые девушки и юноши — немцы, сияющие, как ангелы. Они раздавали какие-то листовки. На станции, где я должен был пересесть на другой поезд, эти юноши и девушки пели чудесные песни о Боге. Их радость передавалась многим. Одна песня особенно тронула мое сердце:

«Иисус - любовь, моя надежда...»

Ехавшая со мною полячка-католичка запротестовала:

— Эти песни нужно петь в костеле, а не здесь.

— Ничего подобного, — возразил я, — их нужно петь везде, петь там, где народ, где духовно голодные, мятущиеся души!..

Все эти напоминания о Боге были подобны кратковременным вспышкам пороха. Вспышка угасла и снова мрак...

Из разрушенной войной Германии я и мои друзья решили ехать в Бельгию, работать в шахтах. Недолго думая, мы записались, прошли комиссию и были готовы к отправке. Когда мы сели в вагон, к нам подошел один человек. Он продавал духовную литературу. Мне хотелось купить Евангелие.

— Сколько стоит?

— Десять марок.

Я покопался в своем кошельке и, не найдя нужной суммы, сказал со вздохом:

— Только одна марка... остальные деньги пропил и прокурил вчера...

— Ну, ничего, возьми Евангелие за марку, — ответил книгоноша, — Господь да благословит тебя.

Я положил книгу в свой чемодан, как драгоценность. В том же вагоне оказались два молодых баптиста. Возмущаясь, я сказал товарищу:

— Их нужно выбросить из вагона.

— Почему? — возразил тот, — я жил с баптистами и убедился, что это самые лучшие в мире люди...

Моему недоумению не было предела: «Неужели человек, не исповедующий православия, может быть самым лучшим в мире?»

Через некоторое время завязалась оживленная беседа с баптистами. Они свидетельствовали о Христе и говорили нам о необходимости покаяния и о возрожденной жизни. В глубине души я соглашался с ними, но наружно противился.

В Бельгии я безудержно бросился на широкую дорогу. Денег, которые зарабатывал, не хватало. Все они утекали в кабаки и рестораны. Все увеселительные места были моими обителями. Пропив все до полушки, разбитый физически и морально, со стопудовой головой, я снова лез в шахту, чтобы заработать на новые попойки. В одном бараке со мною, где было 28 человек, поместились и те два баптиста. Они неустанно напоминали нам о покаянии. Это были тихие, скромные, добрые братья. Очень охотно они шли на помощь каждому человеку. Каждый раз, когда они начинали говорить о Христе, мы тесным кольцом окружали их, стараясь доказать, что наша вера — самая хорошая и правильная. Зная о моем поведении и образе жизни, один из них, по имен и Сеня, с доброй улыбкой спросил:

— Твоя вера тоже правильная?

Я не смог ему ответить. Чем больше я разговаривал с баптистами, тем больше видел, что я не живу, а только существую, что я мертв и потерян для Бога. Когда совесть особенно люто донимала меня, я старался заглушить ее голос вином, картами и танцами. К моему несчастию и озлоблению, мне не стало везти в картежной игре. Чем больше я пил, тем больше разрасталась тревога в душе. Когда я оставался наедине, голос совести звучал все настойчивей. Работая в шахте, я не переставал размышлять о себе, всякий раз вспоминая наставления матери. И всегда в такие минуты слезы бежали по лицу. Я думал: «Вот сотни тысяч погибли на войне, такие же, как я, а может быть несравненно лучше меня, но я почему-то остался живым... В плену погибли миллионы людей, а я жив... После войны погибли многие, а я невредим... да и тут в шахте может вдруг обрушиться глыба на голову и был таков...»

Один раз, когда по лаве подтягивали воздушные трубы, меня чуть не перерезало пополам. Стоящий у машины товарищ, не поняв сигнала, пустил машину, которая на тросе поднимала большую воздушную трубу. Я очутился между трубой и стойкой. Одно мгновение — и меня бы не было. Только чудом я выскочил. В другой раз я полз по лаве и почти рядом со мною обрушился большой пласт. Если бы я не отполз от того места, меня бы убило. Я стал серьезно задумываться над своей судьбою. Я уже видел, что если не остановлюсь в своем разгуле, ничего хорошего не будет. У баптистов я стал брать брошюрки. Они хорошо разъясняли истину и успокаивали душу. Однажды, беседуя с баптистами, я спросил:

— А как это можно — все остановить и начать новую жизнь?

— Это сделает за тебя Христос, ты только приди к Нему и покайся.

— Это значит, что если я иду в этом направлении и убеждаюсь, что оно неправильно, мне надо круто повернуть обратно, в противоположную сторону?

— Да, — подтвердили они.

Однако, я еще полными шагами шел по пути прежних грехов, предаваясь им даже с большим ожесточением. Я чувствовал, что кто-то властный и страшный держит меня в своих руках и не хочет выпускать. И в то же время кто-то тихо и настойчиво стучит в мое сердце. Оставаясь наедине, я слышал этот призыв в глубине моей души: «Приди ко Мне...» «Вернись…» И я говорил: «Скоро вернусь...»

Меня смущало, как я, православный, могу изменить вере отцов? Я сказал об этом Сене. Вместо ответа он дал мне прочитать книгу П. Рогозина: «Откуда все это появилось?» Глотая страницу за страницей, я переживал то же, что переживает измученный жаждою, припав к роднику... Многое теперь стало ясно для меня.

— Так вот в чем дело, — сказал я, — вздыхая с облегчением. — Значит, чему поклонялись наши деды и прадеды, вымысел людей, а не Божье повеление?.. Как будто кто-то снял пелену с моих глаз. Христос Спаситель , — вот Цель, к которой ведет эта книга утомленное жизнью сердце.

— Ну, теперь понятно? — спросил Сеня.

— Да, — ответил я и ушел задумавшись.

С этого времени, как я узнал позже, эти два брата стали усиленно молиться за меня. В моем сердце происходила перемена. Встречаясь с баптистами, я уже больше не подтрунивал над ними. Часто видя меня с ними, товарищи стали называть меня в насмешку «братом».

С середины сентября 1947 года на шахте, где я работал, началась забастовка. Теперь я целыми сутками был без дела. Чтобы чем-нибудь заполнить время, я попросил у Сени что-нибудь почитать. Он дал мне книгу: «Царь из дома Давида». Дочитывая ее, лежа в кровати после обеда. Мои друзья тоже лежали — кто спал, кто читал. Я дошел до места, где описывается, как Христа предали на мучение. Вот на горе Голгофской шумит толпа: римские воины, фарисеи, иудеи. Крики, ругань, проклятие. Вот на крест добровольно ложится избитый, осмеянный Христос. Он не сопротивляется подобно двум разбойникам. Воины в Его руки и ноги вбивают гвозди... Для меня это был решающий миг. Мне стало ясно, что Он лег на крест и дал Себя пробить за меня. Душевная плотина прорвалась. Сердце мое дрогнуло, потоками полились слезы, рыдание всколыхнуло грудь. Я укрылся с головой одеялом и подушка стала мокрой от слез... В этот момент, под одеялом, не переставая плакать, я отдал свое сердце Христу с обещанием жить для Него. Встав с постели, я стал молиться, прося Христа — снять с моей души все грехи. После молитвы у меня исчезло всякое желание делать то, что я делал прежде. Вечером хозяин дома удивился, когда я, любитель выпить, отказался от его угощения. Я не взял предложенную одним из друзей папиросу. Друзья удивились, когда я, вместо грязных анекдотов, предложил им почитать Евангелие. Позже, я пожелал присоединиться к евангельской церкви. Немедля я пошел в барак и обратился к баптистам с просьбой — взять меня на собрание в воскресенье. С великим нетерпением ожидал я этого дня. Как радостно мне было увидеть этих людей — кротких, смиренных и приветливых. Меня очаровало общее пение, меня удивляли молитвы братьев — искренние, горячие, незаученные. По просьбе пресвитера я засвидетельствовал всей церкви о спасении моей души. Все радовались. Многие плакали от счастья за меня.

На следующий день мы снова пошли в шахту. Теперь, находясь глубоко в подземелье, я не переставал радоваться. Много было пролито слез сожаления о прежней греховной жизни. Я пел, говорил сам с собою. В шахте тесно, шумно, пыльно. Меня никто не видит и не слышит. Но я не один: со мною Христос! Он слушает мои молитвы, Он радуется вместе со мною.

Товарищ по шахте сразу заметил перемену во мне.

— Ну, что, я же говорил, что он будет их братом, — сказал прислужник архимандрита, работавший в шахте, а по воскресеньям уезжавший в Брюссель, в православный собор. Он не любил баптистов, но мне он ничего не говорил, по-видимому еще не забыв, каким я был в недавнее время. Один шахтер, встретив меня во дворе, спросил вполголоса:

— Правда ли, что ты стал баптистом?

— Правда.

— Смотри, друг, у них больше половины — бывшие бандиты и разбойники. Я их знаю.

— Я был не лучше, но, слава Богу, уже не такой... И тебе советую переменить жизнь, — был мой ответ.

— Что ты, что ты, я православный, — испуганно закрестился он, отступая от меня.

Теперь мне хотелось всем говорить о Господе, петь, молиться. Небо для меня было отверстым.

— Если бы знали отец и мать, как бы они порадовались вместе со мною, думал я. Молитвы матери услышаны. Исполнилось ее заветное желание чтобы я стал служителем Господа.

Почти с первых дней я стал свидетельствовать шахтерам о Христе. Господь благословлял мою жизнь и служение. Пребывать в общении с верующими — было моим постоянным желанием. Через шесть месяцев я вступил в завет с Господом через водное крещение.

Первая любовь, первая радость в Господе была чистой, без страха и сомнений. С каким желанием шел я от души к душе, призывая всех ко Христу.

Проверяя свою жизнь и видя неисчислимые милости Господни, я не устаю благодарить Его за спасение. Миром наполнено мое сердце. Яснее стала цель жизни. Хочется жить для Христа! Вокруг все ново, небеса отверсты, все улыбается, вся природа рукоплещет. Я счастливейший в мире. То, о чем я мечтал в далеком детстве, получено: Святая Библия со мною! Пропавшая драхма найдена!