Кто-то позвал меня...

Евгения Яковлева

Евгения Яковлева, живет в городе Ипатове Ставропольского края.

Рассказ "Кто-то позвал меня" - ее первое литературное произведение. Пожелаем же ей творческих успехов на литературном поприще, поскольку прекрасный дар рассказчицы налицо.

Совсем, Григор, ты другим человеком стал. Никогда бы не поверил, если б сам не увидал, - сказал Павел, нанизывая червяка на крючок. - Лет пять меня не было в родных краях, а ты за это время как переродился.

- Точно, - согласился Григорий. - Как будто заново народился, легкость такая и свобода. А та, прошлая, жизнь, вспоминается мутным и тягостным сном.

Он помолчал, проводив взглядом птицу, перелетавшую на другой берег речки, и сказал:

- Ты, наверное, слыхал, каким баламутом я проживал? Да в отпуск приезжал - видел, чего там. Пил я, гулял, снова пил, дома ничего не делал, только скандалил. Дошел до того, что с утра ярился, смурной и озлобленный рыскал в поисках выпивки. Искать было нетрудно - работал на тракторе, подхалтуривал: тому корму привез, у того навоз вывез, да мало ли... За все выпивкой самодельной расплачивались - так дешевле. К матери почти и не заезжал, очень раздражало меня, что она плачет и молится бесконечно: кто-то сказал ей, что молитва материнская чудеса творит.

Однажды поздно вечером сломался мой трактор. Заглох - и все. Я крепко выпивший был, изрядно прямо, глянул - то-се, поломки не увидал, плюнул да сел подремать.

И вдруг проснулся, подскочил, аж лбом стукнулся обо что-то. Как будто кто-то позвал меня. Позвал по имени, тихо так. Я почему-то сразу протрезвел. И задумался. И вся жизнь перед глазами встала.

Григорий умолк. Та ночь была для него долгой. Он вылез тогда из трактора, обошел его кругом, остановился и испугался тишины. Вокруг ни звука, ни шороха, ни шелеста - все замерло, дыхание затаило. Так бывает перед дождем, когда даже пичуги умолкают, придавленные тяжелым, густым воздухом. Кое-где еще мигали растерянные слабые звездочки, но и их медленно затягивали грязные, жирные тучи, смакуя свою безнаказанность и мощь. Казалось, они провисают от собственного непомерного веса и ползут так низко над землей, все ниже оседая, что если осмелиться выпрямиться во весь рост, то заденешь макушкой эту темную, мутную, тягучую массу. Даже дышать было трудно, словно голова - под ватным одеялом.

Село было далеко, куда ни повернись - темно, глухо, ни огонька, ни лая собак. Григорий прислонился плечом к трактору, который оставался единственным сломанным свидетельством того, что он, Григорий, не один на всей этой пустынной, затихшей земле. А почему, собственно, и не один? Никто не вспомнит о нем, не заметит его отсутствия ни в родном селе, ни тем более в другом каком поселке.

Дружки давно уже завалились спать где-нибудь, остановив сознание привычной дозой самогонки. Жена, измученная, издерганная Ольга, прикорнула, тревожно вздрагивая от малейшего шороха и боясь шумного возвращения домой припозднившегося муженька, «которого глаза бы ее бедные не видели с большим облегчением», - горько подумал Григорий.

Сын-подросток давно уже дичится его, избегает, дерзит и глядит исподлобья так, словно ножичком перочинным колет. Мать, выплакавшая все слезы, уже ни единым словечком не упрекает беспутного сына, только смотрит с болью, и от этих страдальческих, выполосканных слезами светлых глаз так муторно, что хочется спрятаться от нее, единственной, кто еще хоть на что-то надеется.

Неожиданно Григорий выпрямился, мурашки побежали по спине, сердце забилось часто и резко под самым горлом: «Это Бог меня разбудил! От пьянства разбудил, от дикости, от бездумного жвачного состояния!»

- Господи! - робко, дрожащими губами произнес Григорий. - Господи! Какой стыд! Как же это я такой грязный перед Тобою?!

Он уже стоял на коленях и сокрушенно качал головой, обхватив ее руками. Стыд жег его изнутри. Словно костер запылал в груди и в голове, и высвечивались в его жарком, жгучем пламени то сцены ревности, которые он закатывал безвинной жене, чтобы запугать, чтобы не посмела ни в чем упрекнуть его, чтобы заглушить свое чувство вины перед нею, сделав виноватою ее. То видел себя грубого и насмешливого с матерью, несправедливого и заносчиво властного с нахохлившимся от страха и ненависти сыном. И даже застонал от возникшей перед глазами сцены попойки в заброшенном сарае.

Григорий уткнулся лбом в траву, не смея поднять голову, и сбивчиво рассказывал кому-то все, что натворил, и не оправдывался - не было ему никакого оправдания, к тому же чувствовал он, что Тот, Кому он все это без утайки выкладывает, знает даже то, что Григорий забыл, и то, что произнести не решаются его запекшиеся от стыда и горечи губы.

- Прости меня, Господи, - просил, умолял Григорий, и слезы текли по его щекам. Или то был дождь, вдруг обрушившийся на затихшую землю? Тучи не выдержали собственной тяжести и прорвались густым холодным ливнем.

Григорий поднялся с мгновенно размокшей земли и долго стоял, подставив голову щедрым потокам воды с неба. Он улыбался, сам не зная чему. Наверное, думал он, так почувствовал бы себя горбун, таскавший всю жизнь согнувшись на спине неподъемную свою ношу, а потом вмиг освободившийся от нее. Выпрямился, полегчал, вырос и не верил своему освобождению.

Трактор завелся с первой попытки, и Григорий даже не удивился этому. Он въехал в спящее село, поливаемое дождем, остановился у ворот своего дома, тихо вошел, заглянул в комнату сына, который спал, свернувшись калачиком и смешно выпятив губы.

Ольга сидела за кухонным столом, устало уронив голову на руки. Он осторожно снял с ее ног тапочки, и она испуганно вскинула голову и еще больше испугалась, увидев лицо мужа у своих колен. Он улыбнулся несмело, она перестала дышать, только глаза округлились.

Григорий поднялся, бережно взял ее на руки, отнес на кровать.

- Олюшка, милая, - зашептал он, уложив ее и став на колени рядом с кроватью, - прости меня, родная моя!

Он прижался щекой к ее теплому плечу и говорил, говорил. Ольга гладила ладошкой его мокрые волосы, он целовал ее глаза, собирал губами ее тихие слезы и шептал такие ласковые и нежные слова, каких и сам никогда не слышал.

Утром он заварил чаю, принес Ольге, не разрешил ей встать, сел в ногах и смотрел, как застенчиво она подносит чашку к губам, как, по-девичьи смущаясь, поглядывает на него блестящими, счастливыми глазами.

В открытую дверь вошел сын Пашка, держа в вытянутых вперед руках материны тапочки. Он недоуменно уставился на родителей, потом спросил:

- Ты что, ма, из кухни сюда долетела на крыльях, что ли, что даже тапки слетели с ног?

- Да, - честно и радостно призналась Ольга, - на крыльях.

Пашка открыл рот, поморгал и вышел.

После той ночи начались всякие трудности и неприятности у Григория. Сын недоверчиво сторонился, не хотел забыть угарных громких скандалов и простить прежние придирки.

- Погоди, не торопи, - успокаивала Ольга расстроенного Григория. - Пусть затянутся ранки-то, пусть он привыкнет, поверит.

Дружки откровенно насмехались, крутили пальцами у виска и уговаривали скорее «лечить придурь». Лекарство предлагали испытанное, крепкое, мутное, в 70 градусов. Смеялись злым, презрительным смехом над попытками Григория объяснить им свое новое состояние. Однажды чуть не избили, раздраженные его спокойным, терпеливым голосом и услышав слово «грех».

- Ах ты, гад! - орал, брызгая вонючей слюной, бывший закадычный дружок Витек. - Давно, что ль, упивался ты до свинячего визга, аж булькало у тебя в рту?

- Недавно, - соглашался Григорий, - и стыдно мне теперь за то. Наверное, всю оставшуюся жизнь жечь будет этот стыд. Что было, то было. Но и впереди, Бог даст, еще есть дни, так хоть их-то не запачкать, о душе подумать.

Мужики и вовсе озлобились:

- Выставился праведник питый-перепитый, лучше всех себя ставишь. Нас с грязью смешал, а из себя чистюлю строишь!

Управляющий снял Григория с трактора, Витька посадил. Мало ли, мол, что - свихнулся человек резко и непонятно, еще натворит чего. Григорий стал сторожевать на дальнем отделении.

Соседи откровенно, не скрываясь, рассматривали его с опаской, посмеивались, обидно и больно подшучивали.

- Олюшка, как же это? - иногда не выдерживал Григорий и сокрушался: - Когда пил запоями, для всех нормальным был, никто не смеялся, поджаливали даже, до дому доползти помогали, на бутылку сочувственно занимали. А трезвый им на нервы действую... Почему так? Почему мы такие недобрые друг ко другу?

Да-а, - протянул Павел и прокашлялся и замолчал надолго, потому что не знал, что сказать своему соседу. Не знал, если честно, как вообще реагировать на то, что услышал.

- Да-а... - снова произнес Павел и вдруг почувствовал, что ему стыдно за себя и за всю благополучную, сытую, везучую жизнь. Он даже растерялся от этого ощущения и отложил удочку, и оба долго сидели молча, думая каждый о своем...