Из воспоминаний русского писателя

Викентий Вересаев

...Однажды зимою мама собрала в деревенскую залу работниц, кухарку, Герасима и поручила им чистить мак. Они чистили, а мама читала им Евангелие, а потом напоила чаем. Бабы очень интересовались, расспрашивали маму; Герасим все время молчал, а наутро сказал бабам:

– Кабы барыня нам всегда по побасенке читала да чаем поила, я бы каждый день готов мак чистить.

– Что ты, дурак, какие побасенки? Это Евангелие, святая книга!

– Ну что ж, ну, святая! А все побасенки: помер человек, уже вонять начал, – вдруг стал живой и пошел! Ин-те-рес-но!

Раз мы ездили с Герасимом обкашивать межи на корм коровам. Не помню, почему зашла речь о причастии. Я его спросил, причащался ли он когда-нибудь.

– А что такое «причащался»?

– Ну, исповедоваться, причащаться… Бывал же ты в церкви?

– Да, раз меня мамка водила. Далеко у нас церковь от деревни нашей, четыре версты.

– Ну что ж, давали тебе что-нибудь проглотить?

– Проглотить? Нет, ничего не давали глотать.

– Что же ты там делал?

– Что делал? Молился.

– О чем молился?

– Как о чем? Стоял, крестился, вот этак кланялся.

Герасим начал быстро кивать головой, встряхивая волосами, и кланяться.

– Чего же ты у Бога просил?

– Просил? – он недоверчиво улыбнулся. – Что у Него просить-то? Нешто Он услышит? Он далеко, на небе.

– Вовсе нет. Бог везде – и на небе, и на земле, и здесь вот, около нас.

– Что дурака-то валяешь? Где Он тут? Отчего Его не видать?

Меня все это поразило, потому что из всех работников Герасим выделялся своим благочестием: всегда ел без шапки, крестился перед едой, даже когда предстояло съесть пару огурцов. Утром встают работники, даже лба не перекрестят. А Герасим стоит около садовой ограды, лицом к восходящему солнцу, и долго молится: широко перекрестится, поклонится низко и, встряхнув волосами, выпрямится. И опять, и опять кланяется.

Я спросил:

– О чем же ты утром молишься – вот когда у ограды стоишь?

– Стоишь да стоишь. Крестишься, кланяешься, а сам думаешь: хорошо теперь барам – спят себе. А ты вставай на работу.

– Зачем же ты тогда молишься?

– Как же не молиться! Грех.

Меня заинтересовало, знает ли что Герасим о загробной жизни. Я спросил:

– Ну, а что с тобой будет, когда ты умрешь?

– Не знаешь, что ли? Закопают в землю, земля в рот напихается. Нехорошо будет.

– А душа твоя куда денется?

– Какая душа?

– Ну, твоя душа?

– Да что это – душа?

– Ну, тело твое в землю закопают, ну, а то, чем ты чувствуешь, думаешь, – это душа. Она на небо полетит.

– Что ж она с воробья будет, ай с ласточку? Видал ты ее когда?

– Да нет же, ее нельзя видеть, она такая… невидимая…

– Не видал, значит? А почем знаешь, что есть?

Я растерялся и не знал, что сказать, а Герасим допрашивал:

– С перьями она, аль так, голенькая?

– Да нет… Вот, чем ты думаешь, чувствуешь, говоришь…

– А ты вот еще по-немецки и по-французски говоришь. Значит, у тебя три души?

– Да нет, все одна же.

Не мог я к нему подойти, не мог заговорить таким языком, чтобы он хотя бы понял, о чем я говорю.