Господь - Пастырь мой!

Владимир Ворожцов

– Сашка! Почитай «Евандель»! – приподнялся на кровати дед, подтянувшись за привязанный к дужке старый чулок.

– Некогда мне, уроки надо делать! – отмахнулся Сашка, собираясь идти на улицу к ребятам. – Потом почитаю!

Дед щурил невидящие глаза, обиженно сжимал губы, рывками опускался на подушку, стравливая чулок через сжатый кулак. Сам бы почитал, да глаза не видели. Несколько месяцев назад перестали помогать очки с полусантиметровыми толщиной стеклами. Катаракта белой пленкой затягивала оба глаза. Немного он успел почитать «Евандель» – всего два года как уверовал в Бога, покаявшись на одном из домашних общений, которые собирала в их доме жена Прасковья.

Бабушка Прасковья была верующей уже давно, лет пятнадцать, а вот дед Семен до последнего не хотел «записываться в их веру». Не был он ни безбожником, ни православным – так просто жил, как все обычные люди. Жене не запрещал веровать, но сам не интересовался. Все некогда было, все работал: то в колхозе, то на железной дороге. Повидал всякое на своем веку: и коллективизацию, и раскулачивание, и тяжелую военную пору, во время которой уберегла железнодорожная «броня». И как­то за все эти годы разных трудностей научился не переживать, не думать. Просто жить и все. Дети их давно завели свои семьи, имели своих детей, а кое­кто – уже и внуков. Дед Семен с бабушкой Прасковьей жили в маленьком, побеленном домике в центре села.

Из внуков чаще всего бывал у них Сашка, белобрысый одиннадцатилетний мальчуган, толстый, похожий чем­то на кота, но на удивление подвижный и хулиганистый. В его нестриженой голове нередко возникали неожиданные идеи: прибить гвоздями к полу дедовы галоши там, где они обычно стояли у двери (это было, когда дед еще видел и выходил на улицу). Однако парень не был ни злым, ни вредным, а экспериментировал на подручных средствах, «изучая мир», как говорила бабушка.

Однажды, придя из церкви после богослужения, на котором проходила вечеря Господня, Сашка, вдохновленный увиденным, решился сам преподать вечерю деду. Горбушка из хлебницы вполне подошла на роль хлеба, проблема с вином была решена посредством арбузного сока, выжатого в кружку. Но дед, не проникшись, по­видимому, особым чувством к творимому, залпом выпил весь сок, чем вызвал бурное неудовольствие новоявленного пастыря.

Дед любил внука. Любил его за искренние проказы, за искреннюю изворотливость и смекалистость. Сашка тоже любил деда, хотя еще и не понимал этого. Его любовь к нему выражалась и в простой детской неспособности обижаться и затаивать зло, и в устойчивом ощущении себя частью дедовского общества. В ощущении, происходящем откуда­то изнутри, из души. После того как дед перестал видеть, Сашка частенько брал Новый Завет и читал ему притчи о добром самарянине и о блудном сыне, Псалмы и даже Откровение. Псалмы сами собой заучивались наизусть, и скоро он стал рассказывать их по памяти.

– Господь – Пастырь мой, я ни в чем не буду нуждаться! – громко цитировал он прямо в дедовское ухо, стоя коленками на табуретке, приставленной к кровати.

– Не балабонь, с выражением читай! – требовал дед.

– Он покоит меня на злачных пажитях и водит меня к водам тихим, – продолжал чтец, с силой нажимая на слова.

– Хорошо у вод­то, тишина! – рассуждал в паузе дед.

– Деда, а что такое «злачные»? Золотые что ли? – интересовался внук.

– Золотые, золотые. Читай дальше!

– Если я пойду и долиною смертной тени – не убоюсь зла…

Слова Писания, казалось, проникали деду в самую душу, трогали его. Когда Сашка читал ему про блудного сына, дед утирал слезы и вздыхал:

– А ведь правду пишут! Все растратил­размотал! И пустой пришел, нате вам! – сокрушался он. – А я? Тоже ведь блудил, пока Бог меня не стретил!

Однажды ночью деду сделалось плохо. Он лежал на подушке, запрокинув голову, тяжело дыша и пристанывая. Бабушка суетилась вокруг него, отыскивая нужные таблетки. Соседка побежала в сельсовет вызвать по телефону «скорую».

Сашка проснулся от движения, вылез из кровати и, стоя рядом с дедом, испуганно наблюдал за ним. Дед Семен смотрел в потолок широко раскрытыми глазами. Его седые волосы нелепо задирались на подушке, небритые щеки впали внутрь, проявляя рельеф скул, губы шевелились в шепоте. Сашка придвинулся ближе, чтобы расслышать, что же шепчет дед.

– …Подкрепляет душу мою, направляет меня на стези правды ради имени Своего… – прерывисто выдыхал дед. – Так благость и милость Твоя да сопровождают меня во все дни жизни моей. И я пребуду в доме Господнем многие дни.

«Скорая» не ехала. Вернулась из сельсовета соседка. Вместе с бабушкой присела на кровать напротив дедовой. Дед прерывисто дышал: видно было, что жизнь в нем отчаянно борется с приступом удушья, едва уворачиваясь от настигающей ее «тени смертной». Сашка вдруг понял, что дед умирает. Он никогда не видел его таким. Какая­то серость, истонченность проступила на его лице, руки расслабленно лежали вдоль тела.

Все забегали, засуетились, набежали соседи. «Скорая», наконец, приехала. Сашку оттеснили от кровати, затолкали, увели в другую комнату. Движение длилось с полчаса, потом все стихло. Врач, в белом халате и черных ботинках, с чемоданчиком в руках проследовал в «уазик». Соседи разошлись. Сашка осторожно заглянул в комнату. Дед лежал в том же положении, с запрокинутым лицом. Дыхание стало тише и ровнее.

Через неделю, во время второго приступа, дед Семен помер. На крышке его гроба, обтянутой синим материалом, белой краской написали: «Господь – Пастырь мой».

Бабушка Прасковья говорила, что это были его последние слова.

Сашка подумал, что белая краска вымажется, когда на нее будут бросать землю.