30 лет спустя…

Александр Ефимов

ДЕТСТВО, ОТРОЧЕСТВО, ЮНОСТЬ

Я родился в 1924-м году, в семье верующих родителей. Отец мой был одним из проповедников евангельской церкви, мать — ревностной хористкой. Дома на стенах висели многочисленные тексты из Священного Писания. Некоторые помню до сих пор:

«Господь — Пастырь мой; я ни в чем не буду нуждаться». «Будь верен до смерти и дам тебе венец жизни».

У нас был обширный двор, большую часть которого занимали сад и огород. Здесь проходили мои детские годы. Я приглашал к себе соседских мальчиков. Мы бегали по саду, прятались за грядками помидор, за картофелем, придумывали захватывающие игры.

Весной и осенью я помогал работать в огороде. Ранняя осень и «бабье лето» больше всего остались в памяти. Доспевают последние помидоры, стоят высокие подсолнухи, низко свесив головы. Картофель почти весь выкопан, только пожухлая ботва тут и там сохнет на солнце. А в ней раздолье для кузнечиков. Стоит только пошевелить высохшие стебли, как десятки «скакунов» с красными, синими и зелеными крыльями разлетаются в стороны.

В течение моей короткой детской жизни память сохранила частую перемену собраний. Помню молитвенный дом на углу Садовой улицы в Пятой линии. После этого собирались в небольшом кирпичном домике, который верующие построили своими силами на Шестой линии. Позже собрания были перенесены на 23-ю линию, в простой амбар. Потом пришлось переселиться на 18-ю линию, тоже в амбар, стоявший в глубине двора. Из амбара перебрались на Софиевскую улицу, позже переименованную в Пролетарскую. Так часто менялись места молитвы потому, что отремонтированные помещения горсовет отбирал «для иных нужд».

Однажды в полночь к нам нагрянуло несколько человек из ГПУ. Часа четыре они производили тщательный обыск. Вскоре после этого ночной визит повторился. А через месяц явились опять. На этот раз, кроме Библий, Новых Заветов и песенников, они забрали почти все фотографии и увели отца. Через несколько дней из разговоров взрослых я узнал, что арестован и старший брат, бывший в то время студентом строительного техникума. Каждый день я слышал все о новых и новых арестованных, имена которых мне были хорошо знакомы. И моя детская душа наполнялась чувством животного страха и обиды на злых людей.

Через несколько месяцев отец и брат были отправлены в ссылку. Помню темную мартовскую ночь. Я с матерью пробираюсь где-то по запасным путям главного вокзала. Вдали виден длинный товарный поезд. Вокруг — стража. В этих вагонах в один день высылают дорогих для меня людей — одного на Белое море, другого — на Урал… Мы хотели попрощаться с родными хотя бы издали, но как узнать, в каком они вагоне. Темнота… Конвоиры не подпускают близко…

Наступил 1937-й год. Собрания окончательно закрыты. К этому времени отец и брат отбыли срок ссылки. Отцу не разрешили жить в этом городе. Брату не разрешили продолжать образование. Мы вынуждены были продать свой маленький домик и переехать в другой город. К тому времени мне исполнилось 14 лет. Я перешел в 7-й класс средней школы. В порядке «общественной нагрузки» я раздавал в классе своим товарищам «Пионерскую правду», объяснял детям младших классов теорию эволюции Дарвина как обязательный заученный урок. Где-то в подсознании у меня была смутная вера в существование Бога, я уже знал некоторые евангельские истины.

С детства у меня была любовь к музыке. Брат научил меня играть на гитаре. Я ее очень полюбил и через несколько месяцев неплохо аккомпанировал ему, когда он играл на домре. Через некоторое время я вступил в школьный оркестр. Там были трубы, баян, мандолины, гитары и, конечно, ударные инструменты. Мы стали играть на школьных вечерах для танцев. Когда наш оркестр распался, я записался сначала в драматический кружок при Дворце пионеров, а позже в любительскую театральную группу при клубе железнодорожников. Наш репертуар состоял из водевилей Чехова, переводных комедий и плохих пьес советских писателей на тему о шпионах, диверсантах и бдительных советских гражданах.

Одновременно с этим я увлекался чтением. По воскресеньям утром я уходил в городскую читальню, брал журналы или книги и сидел там по несколько часов. В большом, просторном, светлом зале всегда царила удивительная тишина. Слышно было, как жужжит и бьется о стекло случайно залетевшая пчела, шепот в дальнем углу, зала, случайный кашель и шорох ног.

ВОЙНА

В один из таких дней, около полудня, я услышал, необычный для этого места, быстрый, взволнованный шепот. Я посмотрел в сторону шепчущихся. Несколько молодых людей встали и поспешно направились к выходу. Потом в другом углу раздался приглушенный разговор, и опять несколько человек вышло из читальни. Это было удивительно. Желание читать пропало, какое-то неизъяснимое беспокойство закралось в душу. — «Что такое?» — подумал я. Поспешно сдав журналы, я вышел на улицу. После прохлады, спокойствия и умеренного света читальни меня ослепило горячее летнее солнце, охватил жаркий воздух, но больше всего поразили беспокойно двигающиеся по тротуарам люди. Вот мне послышалось как будто слово «война». Беспокойство передалось и мне. Я быстро направился домой. В конце Московской улицы, на другой стороне, я увидел двух военных летчиков. Обнимаются, целуются, жмут друг другу руки. Лица печальные, серьезные. Они прощаются.

Еще не дойдя до дома, я узнал, что началась война с Германией. Местная радиостанция объявила, что в 12 часов дня по радио будет говорить Молотов. Я пошел слушать его в сквер, в конце главной улицы, где были выставлены репродукторы. Везде теснились люди. Некоторые примостились на лавках, другие облокотились на заборчик, а большинство просто толпилось на тротуарах и мостовой, слушая радиопередачу. До начала речи Молотова оставалось несколько минут. Я разглядывал лица толпившихся людей. Все были серьезны, нахмурены. Не было ни патриотических возгласов, ни смелых взглядов, никто не разделял бодрости песни, лившейся из репродуктора:

Если завтра война, если завтра в поход,

Если темная сила нагрянет,

Как один человек, весь советский народ

За свободную родину встанет.

Наконец, приблизилось время выступления Молотова.

— Дорогие братья и сестры, — начал он, — рабочие и работницы, колхозники и колхозницы, солдаты и командиры, трудовая интеллигенция! На нашу родину напал коварный враг…

Меня удивило такое обращение министра. Называет «братьями и сестрами…» На минуту воспоминания перенесли меня в детство. Я слышал такое обращение только на евангельских собраниях. Это выступление Молотова было 22-го июня 1941 года.

Приблизительно через год, после небольших боев, в наш город вошли немецкие части. К этому времени я успел закончить десятилетку. Месяца через два открылся прием студентов на первый курс сельскохозяйственного института. Я решил поступить туда, так как интересовался садоводством и мечтал стать вторым Мичуриным. Это было единственное высшее учебное заведение, открытое с разрешения немецких властей. Институт находился в десяти километрах от города. С одной стороны шоссейной дороги тянулись опытные поля, с другой — парк, к которому примыкали общежития и лекционные залы. Пока стояла теплая погода, свободное от занятий время студенты проводили в парке, когда стало холодно, собирались группами в общежитии, коротая время за шахматами, картами или на танцах.

По субботам я всегда уходил домой, а в воскресенье после обеда возвращался в институт. Однажды, когда я пришел домой, отец попросил меня написать такое объявление: «СОБРАНИЯ ЕВАНГЕЛЬСКИХ ХРИСТИАН БАПТИСТОВ ПРОИСХОДЯТ КАЖДОЕ ВОСКРЕСЕНИЕ В 10 УТРА И В 5 ЧАСОВ ВЕЧЕРА. ВХОД ДЛЯ ВСЕХ СВОБОДНЫЙ». Из разговора отца с матерью я узнал, что во дворе, куда выходило наше заднее окно, также живут «братья», Я видел эту семью: одинокие мужчина и женщина. Простые, но серьезные и симпатичные.

Вспоминая прошлое, не могу сказать, как я попал на одно из таких собраний. Помню, что это было в воскресенье утром. Была ранняя осень. Дожди еще не начинались, но утром было уже холодно с сильным туманом. Листья с деревьев или попадали или висели пожелтевшие и сморщенные. Я шел один, без родителей. Чувствовал себя как-то странно. Ведь обычно люди в воскресенье отдыхают, а я иду на собрание. Но я знал, что там не будет ничего плохого для меня. Как призраки пролетели передо мною картины из детства, когда я ходил на собрания с отцом и матерью и пел там вместе со всеми. Вот я поднялся вверх по Каменной улице, перешел через дорогу и пошел по аллее Пушкинской улицы. Чем ближе я подходил к молитвенному дому, тем нерешительнее становились мои шаги. Но все же я набрался смелости зайти во двор, а оттуда в коридор. Доносилось знакомое пение. Как оно было приятно и как одновременно чуждо… В средней размером комнате собралось человек 50. Все места были заняты, несколько человек стояло около окон, стояли люди и в дверях. Кто-то подошел ко мне, как видно хотел найти мне место, но все было заполнено. Теперь кто-то стоял за кафедрой и о чем-то говорил. Потом опять запели знакомую песню:

За евангельскую веру, за Христа мы постоим,

Следуя Его примеру, все вперед, вперед за Ним!

Я стал петь вместе с другими. Несколько человек оглянулись на меня с чувством радости, но меня в продолжение всего собрания не оставляло странное чувство не то ложного стыда, не то неуместности этого посещения. Казалось, какой-то голос твердил: «Ну, чего ты сюда пришел? Ведь тебе же неловко перед людьми, стыдно! Если бы кто-нибудь на улице спросил у тебя, куда ты идешь, ведь ты бы не признался!»

И в самом деле, мне было совестно перед сидящими там, словно я сделал что-то неприличное перед всеми. Люди смотрели на меня ясными, открытыми глазами, а я чувствовал себя не на своем месте, и поэтому, как только все встали после пения на молитву, я поспешил уйти.

В ПУТИ

Много несправедливых притеснений и гонений перенесла наша семья от советской власти, и потому, когда немецкая армия стала отступать на запад, мы решили также уходить. Тяжело было бросать родные места. Брат — лейтенант-танкист в армии, неизвестно где замужняя сестра с детьми… Мы шли по заснеженным улицам родного города следом за санями. Последний поворот. Окончились дома. Слева заметенная снегом роща, справа ипподром. Прощай, родной город!

За первый день пути мы очень утомились, и когда какие-то сердобольные люди в казачьей станице дали приют, я заснул мертвецким сном. На следующий день такой же путь и опять приют у добрых людей. Так пробирались мы по заснеженным полям все дальше и дальше от родных мест. Однажды мы задержались в украинском селе на несколько дней. Зима подходила к концу. Кое-где появились первые проталины. Запахло весной.

Через несколько дней, уже не на санях, а на телеге, мы приехали в большой город. В городе были две общины: баптистов и евангельских христиан. Один из членов церкви пустил на квартиру. Я посетил с родителями собрания обеих общин. В одной общине меня встретили приветливо и пригласили в хор. Моя застенчивость исчезла, и я стал постоянным посетителем собраний. Там я пел, слушал проповеди, но сердце оставалось старым, привязанным к мирским удовольствиям. В свободные вечера скучая, я ходил в городской парк, смотрел на танцующих, но не имел достаточно смелости и денег, чтобы войти на танцевальную площадку. К проповеди Слова Божия я был совершенно глух, Библию не читал, в собрания же ходил «от нечего делать».

Через полгода мы отправились дальше в путь, опять пешком за лошадью, опять ночевки в селах и хуторах — в домах евангелистов. Меня везде принимали за верующего юношу. Однажды, в большом селе, где была группа верующей молодежи, в воскресенье, после утреннего собрания, руководящий брат объявил, что молодежь соберется у кого-то в доме.

— Мы попросим, — добавил он, — молодого приезжего брата рассказать нам о своем обращении. Он жил в городе, где в школе учили, что Бога нет, и потому нам будет интересно услышать о его переживаниях.

В назначенное время собрались юноши и девушки. Привели туда и меня. По дороге я с тревогой думал, о чем же я буду говорить?.. После пения нескольких евангельских гимнов мне предлагают:

— Теперь, брат, пожалуйста, расскажите, как вы обратились к Господу!

Все повернулись ко мне, а я, сгорая от стыда, молчал. Я понимал, о чем они просили, но что я мог им сказать?.. Я сел сконфуженный, и все почувствовали неловкость.

Через некоторое время мы снова попали в город. Здесь также было две общины. Я стал ходить в одну из них, но мое сердце оставалось по-прежнему равнодушно-холодным. Иногда у меня появлялось желание — стать лучшим, потому что окружающие меня были приятные люди, но дело не шло дальше «благих намерений». Мое духовное состояние было неясно для меня самого. Я не знал, грешник я или нет? Нужно мне спасение или нет? Я знал и чувствовал, что внутренняя перемена не могла произойти во мне «по щучьему веленью», а без перемены сердца я был чужд духовной жизни, был мертв для Бога.

Время шло. Дальнейший наш путь вел через Бесарабию, Румынию и Венгрию, где нас погрузили в товарные вагоны и отправили в Германию. После карантина и различных комиссий нас направили в рабочий лагерь, в 27 километрах от Берлина.

В ГЕРМАНИИ

Стоит ли говорить о скудном пайке, тяжелой работе, грубом и высокомерном отношении наших начальников? Мы работали шесть с половиной дней в неделю и для отдыха оставался только неполный день в воскресенье. В нашем лагере я не мог найти себе товарища, и потому моим единственным местом отдыха стали евангельские собрания на русском языке в Берлине.

Незадолго до окончания войны у меня на правой руке появился нарыв. Я был освобожден от работы. В первый же день отпуска, когда рабочие по крику начальника лагеря «ауфштейн!» оставили свои нары, и большой зал опустел, я задумался над своей жизнью. В моем дневнике до сих пор хранится следующая запись: «Какую тоску, безвыходную тоску я почувствовал здесь; какая серая, никчемная, без всяких просветов и стремлений жизнь! Живешь, как рабочая скотина. Отработал — иди в конюшню; дали поесть бурды — ложись и спи… Сегодня я, как негодная скотина, не работаю и такой ненужной, глупой кажется мне жизнь, что хочется кричать от боли: «Куда Я попал? Помогите! Спасите! Зачем я здесь?…» Люди находят утешение в Иисусе Христе, в духовном подчинении своему Богу, а я не могу… Общение с этим миром, полным греха, не удовлетворяет меня, оно мне отвратительно, но и духовного общения и примирения с Богом я не имею. Ах, жизнь, как ты тяжела! И как отвратительна!»

Через два месяца опять запись: «Живу, как не свой, ни туда, ни сюда, ни холоден, ни горяч». Теперь я сознавал свое трагическое состояние, но ничего не мог с собою сделать. Евангельские собрания все еще не касались моего сердца, слышанное Слово как будто проходило мимо, не оставляя следа в моей душе. Ежедневно мой взгляд падал на стихотворение Радищева, записанное на первой странице моего дневника:

Ты хочешь знать: кто я? что я? куда я еду?

Я тот же, что и был и буду весь мой век:

Не скот, не дерево, не раб, но ЧЕЛОВЕК!

Последнее слово было написано большими буквами и подчеркнуто. Но действительность смеялась надо мною, подсказывая мне более точный вариант последней строки: «Что я теперь? Скот, раб, не человек!» И моя душа затосковала. Как благодарен я Господу за неожиданный нарыв на руке, из-за которого я был освобожден от работы и задумался над своей жизнью!

В ближайшее воскресенье я, по обыкновению, направился в собрание. Была ранняя весна. Снег только начал таять. Было холодно и неприветливо.

В дверях стоял улыбающийся брат Г. Будик и дружеским пожатием руки приветствовал каждого входящего. Собрание началось пением, потом была молитва и снова пение. Как всегда, брат Фогель вышел проповедовать. Я сидел на скамье, а мысли мои витали где-то далеко. Слова проповеди входили в одно ухо, а из другого выходили. После проповеди все стали на колени для общей молитвы.

Последние дни перед окончанием войны строгости в лагерях уменьшились, и потому собрания всегда были переполнены молодежью из Советского Союза. В этот день также было человек 400. Многие из посетителей насильно оторванные от родных, обычно тосковали и плакали по дому, но здесь они сидели с радостными лицами. Старые эмигранты, верующие, с нежностью относились к потерявшим своих близких, юношам и девушкам, многим из которых было по 16–17 лет от роду.

Начались молитвы. Один за другим молодые люди взывали к Богу. Сколько было высказано благодарностей и еще больше просьб! Одна молитва меня особенно поразила. Мне казалось, что я никогда не слышал чего-либо подобного. Молилась незнакомая мне девушка. Какая глубокая скорбь и какое беспредельное доверие к Богу слышались в каждом ее слове! Моя душа всколыхнулась, непонятное волнение охватило все мое существо. Вдруг пресвитер общины, брат Фогель, громко сказал:

— Быть может, кто-нибудь в первый раз желает молиться Господу. Вам предоставляется эта возможность. «Приходящего ко Мне не изгоню вон» — сказал Христос. Молитесь! Он услышит вас!

— Господи, — вдруг проговорил я через поток внезапно хлынувших слез, — Ты знаешь, как мне тяжело жить без Тебя! Помоги мне!

И внезапно получив уверенность в том, что Он услышал меня, что Он хочет помочь мне, я с радостным сердцем сказал: «Аминь!»

— Аминь! — отозвалось все собрание. Состояние блаженства охватило меня. Я стоял на коленях с закрытыми глазами и боялся их открыть, чтобы это чувство неизъяснимой радости не покинуло меня. Радость настолько захватила меня, что я не ощущал веса своего тела, мне казалось, что я покоюсь на руках у моего Спасителя.

Это был 1945-й год. Через две недели окончилась война. Мы решили не возвращаться на родину, а остаться в Германии. Через некоторое время мы попали в лагерь, где было много верующих. Там был кружок молодежи, был хор, струнный оркестр. Посещение собраний, пение в хоре, игра в оркестре теперь для меня не были только заполнением пустого времени. Это была пища для моей души и служение ближним во славу Божию.

Через полгода, 25 ноября 1945 года, я вместе с другими 14 братьями и сестрами по вере принял крещение. Вечером я записал в дневнике: «Да благословит меня Господь трудиться для Него».

С этим решением я продолжаю мой христианский путь.