Раба Божия

Луиза Герман

Окошко в двери отворилось:

- Кто на букву «Б»?

Тишина.

- На букву «Б»?! - повторил голос через окошко уже немного громче.

Никто не откликался.

- Значит, нет никого на «Б»?

Молчание.

Окошко захлопнулось.

В камере притаили дыхание. Все четырнадцать женщин, сидевшие вдоль обеих стен узкой небольшой камеры с одним зарешеченным окошком на самом верху под потолком, словно съежились от страха перед неизвестной опасностью. Эти женщины уже больше месяца сидели вместе, поэтому они знали, что есть среди них человек с фамилией на букву «Б». Это была Надя, «раба Божия Надежда» - как она сама себя называла. О ней ничего не было известно, кроме того, что она действительно раба Божия Надежда. Больше она о себе никому ничего не рассказывала.

В черном платке, завязанном под подбородком, в черном платье и в черных чулках она по внешнему виду напоминала монашку. Но о каком монашестве в то грозное время (30-е-40-е гг.) могла быть речь? Мы так и не узнали, к какому течению христианства она себя причисляла. Наверное, ни к какому. Она просто была и хотела быть рабой Божией. Лишь один раз, когда соседки по камере расспрашивали ее о семейном положении, она назвала себя Христовой невестой.

Ее лицо, с правильными чертами, казалось неподвижным, не выражавшим никаких эмоций. Даже когда слезы катились по ее исхудавшим щекам, оно оставалось спокойным, как лицо мадонны на картине Рафаэля. На нее было приятно смотреть: лицо ее было добрым и будто озарялось внутренним светом. В камере все любили Надю, хотя она ни с кем особо не сближалась.

Загремели ключами в замке. Дверь распахнулась, и в камеру вошли двое - старший по корпусу, за ним дежурный с листком бумаги в руках.

Все поднялись и встали в ряд вдоль стен, одна Надя осталась сидеть на полу, прижав к себе согнутые в коленях ноги.

- Кто на букву «Б»?!

Молчание.

- Твоя фамилия? - спрашивал теперь старший по корпусу первую женщину, стоявшую в ряду. - Твоя фамилия, твоя… - обращался он к каждой по очереди и, услышав ответ, спрашивал следующую, пока не дошел до Нади.

- Твоя фамилия?

Молчание.

- Встать!

Никакой реакции.

Тогда он поворачивается к ней спиной, обращаясь к стоявшей напротив нее женщине, не знает ли она ее фамилии? А сам в это время на подкованных каблуках сапог раскачивается на пальцах ног Надежды. У нее от нестерпимой боли слезы ручьем текут из закрытых глаз, и губы что-то шепчут. Мы все всхлипываем. Он поворачивается к Наде, поддевает ее карандашом под ребра и поднимает.

- Отстань, антихрист! Не трогай меня, - шепчет она. Но он прижимает ее плечи к стене и поднимает ее голову за подбородок.

- Так как твоя фамилия, раба Божия? - И к дежурному: - Это она, я ее знаю. Бондаренко Надежда Ивановна. Взять ее. - Ее выталкивают из камеры так, что она кубарем летит в коридор. В одном платье, в чулках, без обуви.

Почти таким же образом Надежда возвращается с допроса… Измученная, она становится в своем углу на колени и, повернувшись к стене, долго, может быть, час, молится. Мы не мешаем ей, в это время все притихают.

Она каждый день молилась так, подолгу стоя на коленях, отвернувшись от всех. Только теперь я понимаю, что она в это время припадала к источнику живой воды, где она черпала новые силы, получала утешение и радость от общения со Христом. Когда она после молитвы садилась на место, лицо ее было умиротворенно и спокойно, даже радость светилась в ее глазах.

В таких случаях мы предлагали ей поесть чего-нибудь, потому что во время допроса или молитвы могли принести обед или ужин, и она бы этого не заметила.

Несмотря на наше скудное питание, Надежда ела далеко не все, что нам давали. К мясной пище она вообще не притрагивалась. От кусочка сахара, который мы тогда еще получали, она тоже отказывалась. Она ела только постное. Если, скажем, каша была без мяса, то она от нее отказывалась, потому что в ней мог быть жир животного происхождения. Так что оставались ей только 400 граммов хлеба и кипяток. Полагавшаяся ей горячая пища доставалась другим, и ей часто предлагали за это взамен кусочек хлеба. Но она ничего не брала. Мало того: в тяжелые для нее дни Надя вообще никакой пищи не принимала и только подолгу молилась.

Когда она первый раз отказалась от пищи, староста камеры вернула ее пайку хлеба дежурному. После обеда, к которому она тоже не притронулась, ее увели из камеры и примерно через час втолкнули обратно в ужасном состоянии. Платье ее было изорвано и мокро, и сама она была так взбудоражена, что не была на себя похожа.

Когда ее швырнули в камеру, она тут же вскочила на ноги и в сердцах плюнула в закрывшуюся за ней дверь с криком:

- Сгинь, сатана!

И потом она все еще плевалась и проклинала сатану и антихриста.

Оказалось, что ей пытались насильно сделать питательную клизму. Можно себе представить, как эта целомудренная душа сопротивлялась такому кощунственному насилию!

Больше мы не заявляли о ее отказах от хлеба, тем более, что она сама дольше одного дня не воздерживалась от приема пищи. Да и начальство со временем отступилось от нее. На допросах, наверное, не многого от нее добились, потому что со «слугами антихриста» она вообще не разговаривала. А некоторые из служащих проявляли к ней даже какое-то уважение или сострадание. Так, зашедшая однажды к нам в камеру медсестра очень ласково предложила ей какое-то лекарство, но Надя отказалась, тихо поблагодарив ее.

Какая духовная сила была в этом слабом, измученном теле! Она представлялась мне громадным, непреодолимым препятствием на пути людей, на которое нельзя было не обратить внимания. Ее дом явно стоял на скале Христа, и все вокруг либо разбивалось об эту скалу, либо припадало к ней и находило у нее наконец спасение.

В одну из октябрьских ночей 1941 года под вой и грохот разрывающихся бомб всех узников внутренней тюрьмы города Ворошиловграда, в которой мы находились, стали вывозить в городскую. Нас брали из камеры по одному-два человека и сажали в «черный ворон» - специальную машину для перевозки заключенных, где один не видел другого. В городской тюрьме и позднее на этапах, в Новосибирской, Челябинской, Иркутской тюрьмах, даже в Александровском Централе на Байкале мы встречали знакомых, и если с кем-то лично не встречались, то кто-нибудь другой знал о нем.

О Наде никто ничего не знал. Я ее совсем потеряла из виду и предполагала, что ее как особо военный элемент не удостоили длительных разбирательств и перевозок и ликвидировали.

Но я ошиблась. Уже к концу войны, в 1944 году, в наш лагерь прибыл небольшой этап узниц. Женщин поселили в нашем бараке. Стало слышно, что среди них две монашки, что они на работу не идут и ничего, кроме хлеба, не едят.

Как я обрадовалась, когда в одной из них узнала Надю! Да она была уже не одна: Бог послал ей верную сестру ее же убеждений и веры, и они почти весь трудный путь прошлых лет прошли вместе. Это ли не свидетельство Божией любви!

Да, они на работу не выходили, придерживаясь своего аргумента: «на антихриста не работаем». Но какой ценой! В военное время отказ от работы считался саботажем, и в лагере за это строго карали. «Отказчика» сразу же переводили на штрафной паек, то есть, кроме 300 граммов хлеба, он не получал никакой пищи. После трехдневного отказа от работы человека сажали в изолятор, где он получал тот же штрафной паек. К тому же изоляторы не отапливались. А после дальнейших отказов от работы дело передавалось в суд, и человек за саботаж получал новый срок до 10 лет. Если же он уже был осужден на 10 лет, то к оставшемуся сроку снова добавляли до полных 10 лет.

Надя и Мария за прошедшие военные годы несколько раз были осуждены на 10 лет, так что их сроки заключения не убавлялись. Но они на это не обращали никакого внимания. «Лишь бы Господь не осудил, - рассуждали они, - судьба наша в Его руках».

Трудно себе представить, что Надя вынесла за эти три года! Как она осталась жива?! Выжить, получая 300 граммов хлеба в день, к тому же плохого, без горячей пищи, с периодическим содержанием в изоляторах, кажется, невозможно.

В лагерях были и другие люди, отказывавшиеся от горячей пищи. Немалое число людей мусульманского вероисповедания, субботники и другие не принимали вареной пищи из кухни из-за свинины. Надя и Мария вообще не ели ничего мясного. Какой бы наша баланда ни была, а сбои мясные в ней попадались, хотя и в малом количестве.

Надя и Мария не получали никакой одежды. Мы, конечно, тоже были одеты очень плохо, но нам все же с 1943 года стали выдавать ватники, штаны, гимнастерки - поношенное обмундирование с раненых солдат. А Наде и Марии ничего не выдавали, потому что они не работали. Но и они нагими не ходили. Им Сам Бог выдавал необходимое.

Люди в бараке и в лагере относились к ним неплохо. Во всяком случае, я не помню, чтобы их кто-нибудь обижал. Мне думается, что где-то в глубине души у нашего народа все же есть какой-то страх Божий, который проявляется больше, когда он попадает в трудные условия. Надю и Марию даже уважали за их страдания, стойкость и, наверное, за их молитвы. Ведь все знали, что они общаются с Самим Богом.

Они кому-то что-то перешивали, перевязывали, чинили, и за это им что-нибудь давали, может быть, пару пронесенных в барак картошин, кусочек хлеба или что-нибудь из одежды.

К концу 1944 года наше общее положение улучшилось. Легче стало жить и Наде с Марией. Если, например, раньше субботники за невыход на работу по субботам, а также те, которые по воскресеньям не ходили на работу, получали штрафные пайки, то в конце 1944 года это больше не практиковалось. «Субботники» и «воскресники» спокойно сидели в эти дни на своих нарах и получали гарантийный паек 550 граммов хлеба и полный приварок. В их числе и наши «монашки», как называли Надю и Марию. Их больше не стали тревожить за невыход на работу. Более того: на кухне был теперь специальный котел, в который не закладывалось ничего мясного, а заправлялся он растительным жиром. Об этом было специально объявлено во всех бараках, и желающие получать пищу из этого котла могли об этом заявить. Теперь Наде и Марии жилось совсем хорошо, им даже выдали какую-то одежду.

Они прошли трудное испытание и остались верными Богу своему, и Он дал им силу выстоять.

Они были для всех окружающих «письмом Христовым,.. написанным не чернилами, но Духом Бога живаго» (2 Кор. 3:3).

Они обе - раба Божия Надежда и раба Божия Мария - дожили до того дня, когда перед ними отворились ворота лагеря и они вышли на свободу.