Я воззвал к Тебе

Виталий Полозов

КамАЗ вынырнул из распадка на вывозку и, плавно влившись в глу­бо­кую натруженную колею, тут же поубавился в росте. Арта­мо­ныч, легко спрыгнув с подножки на обочину, помахал вслед удаляю­щимся ма­ши­нам. Теперь он остал­ся в тайге один. На ближайшие 30 километров вряд ли можно было сыскать хоть одну живую душу. Он с удив­ле­нием по­с­мот­рел на пе­ре­лесок за узкой по­лос­кой поля. Еще вче­ра, возвращаясь с Ярым на лесо­се­ку, любовались они при не­яр­ком свете утомленного солн­ца этой по­лыхающей плакатным пла­ме­нем тонкоствольной порослью оси­ны впе­ре­межку с березой да возвы­шаю­щи­мися кое-где мала­хи­то­выми кро­нами красавиц-со­сен. Слов­но зеле­ные купола бесе­док раз­бро­сал кто-то по янтар­но­му бе­регу. И вот этого-то янтарного берега сегодня как и не бывало! Только жи­денькие ос­­тан­ки блед­­но-желтой лист­вы да изум­руд­ная темень паутины низеньких елок проглядывала сквозь в момент ото­щавший, полураздетый вет­ром лес.

Артамоныч почувствовал ос­туд­ное дыхание ветра и поежил­ся. Не­весть откуда в душу про­кра­лась не­ясная тревога. От той види­мой лег­кос­ти, с которой он спрыг­нул с ма­ши­­ны, не осталось и следа. Ны­ла по­яс­­ница, ломило ноги. Сказа­лась по­следняя авральная рабо­тен­ка, где он, катая бревна, изряд­но надса­дил­ся. Потом не один день «обмывали» ус­пеш­ное ее окон­чание. Похоже, он и здесь пе­реусердствовал. И сейчас, под­став­ляя разгоряченное алкоголем лицо холодному ветру, он уже пред­чувствовал свинцовую тя­жесть завт­рашнего похмелья. Собственно, оно уже подступило – это липкое, тош­но­­творное со­стоя­ние, откуда и кра­лась та неяс­ная тревога. Так что, чего уж тут неясного? Как раз все и ясно.

На деляну он возвратился пря­ми­ком через тайгу. На небольшой по­ля­не близ ручья расположился их стан: кое-что из лесотехники да жи­лой ва­гончик. А перед ним – печка же­лезная, из которой тор­чали тлею­щие головешки и, с тай­ной надеждой возго­реться, вспы­хивали на мгно­ве­ние пос­ле каждо­го приличного поры­ва ветра.

Эти три последних дня бригада гулеванила после благополучной от­правки вагонов с лесом в Ка­зах­стан. Непосвященный не подо­зре­вает да­же, сколько может выпить лесоруб-шабашник от пред­прия­тия «воруй-лес» в тайге. Поэтому вам честно ска­жут: много. Потому как работают они в основном для того, чтобы пить. Прав­­да, до по­луч­ки они иногда го­ворят о машинах, квартирах, которые можно было бы приобрести при их-то зара­бот­ках, но в том-то и каверза пред­лога «до», что сразу же после по­­лучки вы их и днем с огнем не встре­тите в тайге недели две, а то и более. Пока не пропьются. Чтобы начать все сначала. О, это воис­ти­ну чертово колесо. А у колеса край есть? Есть. Вот, как выпускает из­но­шенный бал­лон колеса воз­дух и его уже никуда не деть, кроме как выб­росить на свал­ку, так вы­ши­бает и дух из бес­па­мят­ного ле­соруба. И пристраивают его собу­тыль­ники, реже родные, если вдруг погодились, где-нибудь на по­госте. Горят мужики. Сгорают уже здесь на земле, не до­жидаясь направ­ления в ад...

В общем, в пятницу, «уговорив» последнюю бутылку самогона, по­еха­ли по домам «догоняться». Он же остался. И дом далековато (аж в Ка­захстане!), и продолжать уже не было сил. А не пить в тайге с мужи­ка­ми?! Ну, знаете ли, как-то не укла­ды­вается. М-да. Это вот как сидеть в тесной комнате с курящими и про­бо­вать не дышать дымом. К обществу, опять же, неуважение. И попытки к по­­доб­но­му неуважению заметил он у себя с той поры, как у него появи­лась Библия. Читал ее сначала только для того, чтобы досадить одному зна­комому старику-баптисту. Хо­тел «за­копать» его, показав весь абсурд их веры. Тут было задето его, Арта­мо­ны­ча, самолюбие. Все же в свое вре­мя он с блеском сдал институтский экзамен по ате­из­му. Помнится, как он ярко доказал убежденному ате­ис­ту-экза­ме­на­тору то, что Бога нет! И вот, сво­­бодно манипулируя назва­ния­ми мировых религий, даже об­ла­дая зна­нием различных течений внутри каж­дой из них, он потерпел крах, ког­да с ходу решил закопать этого ма­ло­гра­мотного собе­сед­ни­ка. Из ате­ис­тических брошюр он не раз вычи­ты­вал, как виртуозно труженики без­бо­жия укладывали на лопатки ве­рую­щих всех рангов и конфессий. Имен­но с таким на­строем он и при­нял­­ся обра­ба­ты­вать старичка, но... Слу­чи­лось по­чему-то наоборот: каж­дым своим ответом ли, вопросом ли ставил тот оцененного в пять высших бал­лов атеиста в тупик. Но не зло­рад­­ст­вовал при этом, а еще и подал идею: «Ты, – говорит, – конечно, гра­мотный человек и можешь меня за­путать. Но для этого надо все же знать, что в Библии написано о Хри­сте, а вам это­го не обсказали, как я вижу. Ты ска­зал, что врага нужно бить его же оружием? Вот тебе наше оружие – пробуй!» – и подарил Арта­монычу Новый Завет. «Ну, что ж, ло­гично», – признал тот и без особой радости при­­нял пода­рок. Но с той по­ры эта книжка не давала ему по­коя. И хотя в ней, по его мнению, все было по­став­лено с ног на голову, он все чаще заду­мы­вался над про­чи­танным. А двадцатую главу от Матфея, о хозяине ви­но­градника и наемных работягах, даже обсуждали всей бри­гадой после работы. И чуть не пе­ре­дра­лись. Иные были обес­ку­ра­жены оплатой, про­из­веденной хозяи­ном, уверяя, что это натуральная об­дираловка: кто-то, мол (как и у нас), пашет весь день, а по­лучает наравне с бездельником! Дру­гие поняли намек и перешли на лич­нос­ти. Слово за слово...

В общем притчу признали вред­­ной, под­стре­кающей к мордо­бою. Но стран­­ное дело: нет-нет, да и вспо­минал кто-нибудь из них те слова: «Я же хочу дать этому последнему то же, что и тебе... Или глаз твой за­вист­­лив оттого, что я добр?» Под­спудно Артамоныч по­ни­мал, что тут зало­жен глубокий смысл, но втис­нуть его в рамки своего пред­став­ления о справедливости не полу­ча­лось. Труд­но, ох, как трудно по­нять прос­то­му смертному очевид­ные Божьи истины. И Артамоныч уже с нетер­пе­нием ждал воз­вра­щения в Ка­зах­стан, чтобы вновь увидеться со стариком и про­яс­нить, упоря­до­чить наступившую в сознании сумятицу.

Он выглянул из вагончика, и на не­го дохнуло мертвящим, коче­нею­щим запахом зимы. Было еще только четыре часа дня, а в тайге уже сгу­щались сумерки. В ва­гон­чике же бы­ло темно. Он зажег ке­ро­синовую лам­пу на стене, зава­лил­ся на кро­вать и... рас­творился в этакое зыб­кое по­гра­ничное состояние меж­ду реаль­нос­тью и воображением. Все вок­руг пришло в движение: стали от­чет­ливо раздаваться чьи-то го­ло­са, кто-то совершенно явно хо­дил рядом и раз­говаривал с ним. Он си­лился стрях­нуть наваж­де­ние, но не мог даже ше­вельнуться. Сцены, одна страшнее другой, на­столько пара­ли­зовали его, что весь тот кошмар он начал вос­при­­ни­мать как реальность. То он ба­рахтался в невесть откуда взяв­­шем­ся болоте, то настырный кос­ма­тый медведь силился пролезть в ва­гончик. Где-то глубоко в под­со­зна­нии он по­нимал, что это сон, и мучи­тельным уси­лием выры­вал­ся из этого кошмара. Подбегал к бачку с водой у двери, пил кружкой холодную воду и снова погружался в небытие. Сов­сем оч­нул­­ся только от жуткой боли в же­луд­­ке, вскочил с кровати с нату­раль­но чугунной го­ловой и какое-то время сооб­ра­жал, где кошмар, а где явь. Боль прошла так же быстро, как и по­­­яви­лась, но внутри осталось чувст­во жжения и какой-то непри­выч­ный солоновато-терпкий привкус во рту. «Чертов чемергес. Не хо­тел ведь пить, идиот!» – обругал он са­мо­гон и самого себя. Теперь уже го­ре­ло все тело, и он весь по­крыл­ся лип­­ким, леде­нившим тело по­том. Тря­сущимися руками Арта­моныч под­кру­тил фитиль в лампе и пере­оделся в су­хое белье. И вмиг почув­ст­вовал, как похолодало. Он открыл дверь и – ахнул! Поляна, лес, все вокруг было укрыто бе­лым саваном, а снег про­дол­жал сыпать сплошной стеной. И как ему ни было тошно, а за­ча­рованного взгляда от тайги он не мог отвести. Стволы де­ре­вьев четко обозна­ча­лись в этой снежной пелене. «Как живые изваянья в искрах лун­ного сиянья, чуть белеют очертанья сосен, елей и бе­рез», – вспом­нились любимые когда-то стихи. И хотя луны не было, оча­ро­вания от этого не уба­вилось: «Кра­сота-то какая! Теперь оклематься бы толь­ко». Но окле­мать­ся не вы­хо­дило. Боли в желудке участились и дли­лись уже подольше. Потом и вовсе началась рвота. Ну, дело, в общем-то, при­выч­ное, дело похмельное. Он надел чью-то фу­фай­ку, взял фонарик и вы­шел в буран. Отойдя метров на десять, подсветил фона­риком в небо: оттуда, словно из бездонного жерла, без­удер­жным потоком неслись, об­го­няя друг друга, пушистые хлопья сне­га. Он закрыл глаза и почему-то во­об­ра­зил, что летом стоит на току под шне­ком ком­бай­на, ссыпающего зер­но. И тут его снова вырвало.

Рвало натужно, бо­лезненно, и на белом-пребелом снегу он отчет­ли­во различил по­до­зри­тель­но тем­ное пят­но. Что это? Он по­све­тил фона­ри­ком: кровь? Голимая кровь! Заш­лось сердце и лихо­ра­доч­но зара­бо­тала мысль. Он ки­нул­ся к бензовозу: «Толь­ко бы из распадка выбраться на вы­возку. Там-то, по пря­мой, вы­тяну. Толь­ко бы из распадка...» Он запрыгнул на под­ножку и тут же кубарем ска­тил­ся с нее, и за­­катался по снегу, и за­­выл от отчаяния: аккумулятор-то Ярый увез еще третьего дня на под­зарядку в лес­пром­хоз. И вскочил, и забегал суетливо, проваливаясь в рыхлом сне­гу: «Сдохну! Пешком не дойду – за­­мерзну. Дебил! Сам себе поги­бель уготовил...» Безысходная тоска за­хлестнула его, и он отре­шен­­­но поп­лел­­ся в вагончик. Вы­пив воды, рухнул на кровать. Внут­ри все горело синим пламенем и после каж­дого глотка во­ды, чуть утишающего жжение, кровь, скопив­шись в желудке, выплес­ки­ва­лась горлом наружу. Сколь­­ко ее еще там осталось? Он ма­ши­наль­но взгля­нул на часы. Пол­ночь... До рассвета в тайге еще часов во­семь. Да и зачем уже он – рассвет? Подожди... Артамоныч снова засу­е­тил­ся: «До рас­све­та дотяну, по­пол­зу до вывозки: мо­жет, хлыс­то­возы не все вернулись. Подберут. Лишь бы не уснуть».

...Если бы кому погодилось быть в эти предрассветные часы в тайге, он увидел бы странную картину: по стану, почти по колено в снегу, бродил, поминутно падая, мужик в огромной, не по размеру, фуфайке. Вот, приту­лившись к сосне, он бессвязно за­бор­мотал: «Не спать... Рассветет, я дой­ду... Господи, пособи! Что я сказал? Ну, да, Господи... Конечно, Бог... Мо­лить­ся. А как? Спаси и помилуй. Спаси меня, грешного... Грешного! – вскинулся Артамоныч. – Ну, куда ж я со свиным рылом да в калаш­ный ряд? Раньше надо было ду­мать!» Мысли путались, калей­дос­коп па­мя­ти настойчиво про­кру­чивал в зату­хаю­щем уже со­знании неприглядные эпизоды его непутевой жизни, и вол­на рас­кая­ния окатила все его су­ще­ст­­во. Он упал на колени, и в этот миг вдруг ясно ощутил, что его слу­шают. Его слышат! Более того, он понял, что его прощают! Он без­звучно заплакал, потянулся рукой к небу и про­шептал бескровными в крови гу­бами: «Простишь ли, Гос­поди?» – и неуклю­же, кулем, ткнул­ся в снег...

Поляна вдруг осветилась теп­лым весенним лучом, оделась и расцвела полевыми цветами, и он увидел себя, четырехлетнего, бегу­щего по этому раз­нотравью. Он бе­гал туда, на ко­нец света, где прос­вет лесной дороги сомкнулся с небом и где, говорила мама, жи­вет Бог. Но сколько он ни бе­жал, а там, вместо конца света, оказывался поворот и открывался но­вый горизонт. Ах, сколько уже таких зигзагов пробежал он! И вот возвращался к маме, зап­лакан­ный, что так и не увидел Бога.

– Не плачь, – утешала его мама. – Главное-то, что Боженька видел тебя. Он теперь знает, что ты ищешь Его, и всегда будет с тобой. Ты обя­за­­тельно увидишь Его, но только в са­мую-самую нужную для тебя ми­ну­ту! Ты же помнишь это? – сказала она сыну.

– Я теперь вспомнил, – виновато признался он и хотел обнять себя, ма­ленького: «Беги, Витя, беги, зови Бога... У меня минута такая...»

На воздушной вертикали не­у­мол­ч­но славил Творца жаво­ро­нок, бо­жий дозорный. Вдруг он начал быст­ро, по спирали сни­жать­ся и оказался мужичонкой из одной только головы-туловища – колобок!

Он подлетел к Арта­монычу на бен­­зопиле, управляя огромными уша­ми, как крыльями, и дивное пение сменилось жужжанием мо­тора: «Вон он, в снегу! Топтыгин, видать, задрал! – кричит колобок. – Закрой ему глаза». Тут и сам медведь из ни­откуда над ним склонился, дышит тяжело. «Все же ты достал меня, Топ­тыгин, – не удивился Артамоныч и незлобно укорил его. – Небось, в ва­гончике, когда я с ружьем, так ты боялся. Ого!» Медведь провел мох­натой лапой ему по лицу, закрывая гла­за. «Не на­до, не боюсь я», – хо­тел он сказать и улыбнулся дрог­нув­шими ресницами. «Живой? – ото­ропел Топтыгин и за­кричал голо­сом Ярого: – Живой! То­лик, давай его быстро в кабину. Сам наверхи, если че! Может, довезем, успеем еще. Как чувствовала моя Дарья беду: при­вези его, да при­ве­зи...»

КамАЗ несся с бешеной для тайги скоростью, вздымая тучи снежной пы­ли: «Артамоныч, не уходи! – из­да­лека доносился голос Ярого. – Дюжь, дорогой, дюжь, од­нако! Я же вон ста­рее тебя. Спасут тебя, спасут!»

Не знал ведь Ярый, что он уже спасен...

...Из рассказа хирурга: боль­ной, поступив в тяжелом со­стоя­нии, перед операцией пришел в себя. Огромная потеря крови. Синд­ром Меллори-Вейса, ослож­нен­ный абсце­дирую­щей пневмо­нией. Диффузное желу­доч­ное кровотечение. Четыре тре­щи­ны сли­зистой желудка. Жить оста­ва­лось не больше двух часов...