Журавли

Подмосковные березовые рощи запылали оранжевым огнем. Оно нестерпимо и текуче, это оранжевое пламя. Оно охватывает лесные пространства все шире и шире, и, кажется, не будет конца этому палу, и не было таких сил, чтобы загасить этот пожар. Ступала по земле осень, яркая, шумная, зрелая, познавшая жизнь, ее мудрость. Шурша желтым широким сарафаном, она щедро сыпала под ноги людям вороха листьев свежей золотой чеканки. Сквозь лимонную желтизну кленов проглядывали гроздья рябины, ягоды шиповника, калины, зерна каприфоли…

Осень прощалась с людьми, грустно улыбаясь, взмахивая желтой косынкой. Она обещала вернуться и привести с собой юную свою дочь — зеленую, в цветах. Весну, окруженную стаями птиц. Как должна быть прекрасна и добра наша сторона, если птицы, большие и малые, перезимовав в теплых краях, вновь возвращаются к родным очагам, чтобы здесь познать великое счастье любви, обзавестись семьей — полудюжиной горластых и прожорливых птенцов. Серенькая, грациозная трясогузка гуляет по дорожке сада, колышется ее длинный и плоский хвост, ловко ловит на лету комариков, мошек. Крошечная, с красноватой грудкой зорянка, доверчивая и искусная, свивает гнездо в обросших мхом корнях жасмина, прямо на глазах людей, не допуская мысли, что гнездо ее кто-то тронет. Застучали на весь лес неутомимые работяги-дятлы в маскарадно пестрых одеяниях. В отдалении тосковала в одиночестве кукушка, самая несчастная из птиц, потому что бездомная. На коньке своего домика, трепеща черными в крапинах крыльями, перебирал звуки скворец, добиваясь расположения своей своенравной подруги. А по ночам, до самого рассвета, разбойничали в густых зарослях соловьи, резали утреннюю свежесть пронзительным, в дюжину голосов, свистом. Каждый звук их был настолько отгранен, отшлифован, что казался осязаемо выпуклым и тяжелым, как драгоценный камень. Леса и сады принадлежали птичьему роду… За лето каждая семья обзавелась потомством: выкормила, воспитала, научила летать — подготовила к дальней осенней дороге.

И вот эта пора наступила. Небо поблекло, выцвело за лето. Облака на нем растянулись в длинные жидкие волокна, и лучи солнца, пробиваясь сквозь них, выглядели худосочными, едва теплились. И по лесам печально шумел листопад. И тогда сквозь этот шум донеслись с высоты едва уловимые прощальные клики журавлей. Я запрокинул голову, глядя в небо. Журавли, должно быть, только что снялись с ближних болотистых низин, летели двумя полукружиями, еще не построив строго порядка для движения. Я помахал им шляпой, желая благополучного пути. Вожак, видимо, дал команду, и один из журавлей, молодой и сильный, стремительными кругами спустился вниз, пролетел мимо, и я, казалось, почувствовал, как он коснулся меня крылом, оставив неизгладимую отметину на моем лице — на память.

Провожая журавлиный клин в дальний путь, я позабыл, что они на своих крыльях уносили еще один год моей жизни. Но, сознавая это, я все равно буду ждать их весной — они прилетят, чтобы осенью сделать на моем лице еще одну отметину…