Пропажа

Луиза Герман

В 21-й камере было нас человек полтораста. Не сказать, что было очень тесно, во всяком случае, у каждого было свое место для лежания. В середине помещения стоял большой стол с двумя скамьями по бокам.

За этим столом обычно кто-то сидел и играл в шахматы. Были у нас две настоящие шахматные доски с фигурами, и они использовались почти весь день, так как желающих играть было немало, а свободного времени больше чем достаточно.

Народ собрался здесь очень разношерстный - от самых низкопробных воровок до интеллигентнейших высокообразованных людей разных специальностей. Но еще более разновидной эта публика была по своей национальной принадлежности. Война словно сгребла всех людей земли в кучу, перемешала и развеяла их по всему миру. Кого только у нас не было! Хотя мы находились в центре Сибири - в самом городе Иркутске - русские представляли у нас меньшинство. А в большинстве были представители европейских национальностей -эстонки, итальянки, латышки, немки, венгерки, еврейки, румынки, украинки, даже француженки. Сегодняшний человек, наверное, спросит, как же удавалось в то время выловить и собрать такой многонациональный состав преступниц и какие преступления они совершили, что их привезли в столь отдаленную от родины, в столь прославленную Иркутскую тюрьму, откуда бежать было невозможно? Но бежать никто и не собирался, разве что какая-нибудь воровка мечтала о «зеленом прокуроре», т. е. о лете, чтобы попытать счастья. А остальные примирились со своей участью и ждали освобождения, так как не знали за собой вины.

Причины заточения были разные - кого-то злая соседка оклеветала, кто-то, убегая от фашистов, оказался на нашей стороне границы и был выловлен по подозрению в шпионаже, кто-то накормил постучавшихся ночью мужчин, а многие вовсе не знали, за что их арестовали и ждали выяснения этого недоразумения.

А жизнь наша между тем была крайне тяжелой. Прежде всего изнуряло нас само заточение - спертый воздух, недостаток света, движений и к тому же очень скудное питание. Это быстро разрушало наше здоровье, а безысходность нашего положения, полная оторванность от внешнего мира, тоска по свободе, родным подрывали наши душевные силы. Меньше года заключения сделало нас похожими на ходячие скелеты, многие умерли.

Мне было тогда 19 лет. Молодость и оптимизм моей натуры долго держали меня «над водой». Своей жизнерадостностью я в какой-то мере заражала и окружающих. Однако пришел момент, когда я поняла, что жизнь моя на исходе. У меня, как и у многих других, уже не было сил идти на прогулки во двор, куда нас по утрам выводили на 15-20 минут. Остались от меня кости да кожа, ногти и губы были фиолетового цвета. На последних прогулках меня вели под руку, и я слышала, как сзади кто-то тихо сказал: «Она скоро умрет».

Вдруг меня охватил страх - страх перед смертью, перед черной пропастью небытия. И я вспомнила Бога! Я поняла, что из этого тупика, в который я попала, только Он меня может вывести. «Господи, помоги! - вопияла я. - Я погибаю, спаси меня!» И Бог услышал и помог, и очень скоро.

Потом я часто в жизни думала о том, какими трудными путями Господу пришлось меня вести, чтобы привлечь к Себе, и как чутко, с какой любовью Он каждый раз откликался на мой зов.

Однако речь сейчас не обо мне.

Человек не может долгое время быть без дела. Мы же были обречены на бездеятельность, которая удручала нас не меньше, чем лишение свободы и голод. Но человек умеет почти в любой ситуации находить себе занятие. И мы также чем-то занимались, имели какой-то распорядок дня, которого все более или менее придерживались.

В семь часов утра открывалось окошко в двери, и наши дежурные принимали хлеб - наши 400 грамм. Этот момент уж никто не просыпал. Все сидели и наблюдали, как происходило это важнейшее в нашей жизни ежедневное событие. Пайки сортировались на столе на горбушки, слепки (куски от места стыка двух булок) и серединки, и при раздаче соблюдалась строжайшая очередность получения желанной горбушки. После раздачи хлеба все сидели с приготовленными кружками и чашками в ожидании кипятка. Кроме хлеба мы утром получали один литр кипятку. Это был самый блаженный час дня. Каким тяжелым, черным и колючим этот кусок хлеба ни был, это был все же хлеб, его можно было жевать, особенно, если получишь горбушку. После завтрака нас выводили в туалет, а потом на прогулку.

Опьяненные свежим воздухом, мы, вернувшись, залезали на нары, отдыхали немного, и каждый начинал заниматься своим делом. Мы очень много вышивали, главным образом мелким крестиком. Вышивали нитками, которые мы вытягивали из разных тряпочек. А иголки мы делали из рыбьих косточек, шлифовали их и проделывали дырочку - ушко. Этими иголками мы вышивали красивые вещички, главным образом мешочки для хлеба. У каждой был зачастую сплошь вышитый крестиком мешочек, но хлеба в нем не было. Только некоторые из нас делили свою пайку на три кусочка и истязали себя ожиданием обеда и ужина.

Четыре дежурные скоблили и без того белый стол и скамьи, мы скоблили свои нары, а две пары играли за столом в шахматы или в шашки. Шахматные фигуры оберегались, как драгоценность. Следила за их сохранностью мадам Горбачев - учительница гимназии из Эстонии.

После обеда - одного литра баланды, мы ложились и спали часа два, потому что ночью клопы не давали спать, которых в тех деревянных нарах было несметное множество.

Вечером, после ужина, состоявшего из пол-литра баланды, у нас обычно «ходили в гости» друг к другу, т. е. собирались кружками для бесед или кто-то вслух что-нибудь рассказывал. Была у нас детский врач Эдит, которая прочитала нам целый ряд лекций на медицинские темы. Верующие женщины собирались кучкой, тихо напевали что-то, беседовали, молились. Вообще исполнение каких-либо религиозных обрядов рассматривалось как контрреволюционные действия, и мы знали, что за веру можно было получить срок. А так как среди наших же заключенных было достаточно доносчиков, верующим нужно было быть очень осторожными. Так мы коротали дни.

Однажды, садясь играть в шахматы, женщины обнаружили, что в обеих коробках недостает коней. Начались поиски, дознания, кто последним играл, были ли кони тогда на месте. Обыскали все нары, залезали под них, обследовали все углы и щели, но все было безрезультатно. Кони пропали…

* * *

Особенно тяжким заключение было для женщин, которые были разлучены со своими детьми, тем более малыми. Я видела, как женщины буквально истекали слезами, беспрестанно плача о детях, пока эти матери не надламывались и их не уносили в больницу, откуда мало кто возвращался. Мы не получали ни писем, ни других известий извне, и никто не знал ничего о судьбе своих близких, а наши родные ничего не знали о нас. А ведь шла такая страшная война!

На верхних нарах в углу разместилось несколько женщин из Болгарии и Бессарабии. По всему было видно, что это были крестьянки - темнокожие, в одеждах из шерсти домашней работы деревенского покроя. Их степенность и немногословие, даже какое-то раболепие перед другими выдавали в них крестьянок-чужестранок. Они русским языком не владели, поэтому никто никогда не слышал от них громкого слова. Только между собой они разговаривали, вполголоса. И плакали тихо.

Иногда женщины пытались поговорить с ними. Больше жестами, чем словами спрашивали их о доме, о муже, о детях. Тогда они оживлялись, их лица просветлялись, освещались радостными улыбками и они наперебой показывали на пальцах, сколько у каждой детей и сколько им лет. И слезы катились ручьями…

Одну из них звали Параскива. Она была из Бессарабии. Дома она оставила восьмерых детей, мал мала меньше. Эту высокую, крепко сложенную женщину в длинной юбке, вязаной кофте и в темном платке можно было представить себе только в крестьянском дворе перед хатой с соломенной крышей, около коров и овец или вяжущей снопы на хлебной ниве. Лицо ее не отражало особых движений души, губы обычно были сжаты, а из покрасневших глаз по поблекшим, исхудавшим щекам постоянно текли слезы. Среди своих товарок она вела себя также тихо и скорбно, но руки ее никогда не отдыхали. Что-то она шила, вышивала, ссучивала какие-то нити. К весне она исхудала так, что одежда болталась на ней, как на деревянном чучеле. И все же она вместе со всеми ходила на прогулки, в баню.

Но однажды утром, когда принесли хлеб, она не поднялась. И есть не стала. Вытянувшись, она лежала на спине с открытыми глазами, и только губы что-то шептали, и из наружных углов глаз, как обычно, текли слезы. Иногда правая ее рука делала какие-то движения, словно она осеняла себя крестным знамением. После обеда пришли санитары и унесли ее в больницу…

На другое утро явился вахтер и сказал, что Параскива умерла и чтобы мы собрали ее вещи. Это делалось всегда так, когда кто-нибудь умирал. В скорбном молчании все стояли все то время, когда вещи клали на стол, рассматривали, складывали и завязывали в узел. Так мы прощались с товарищами, навсегда ушедшими от нас.

Среди вещей Параскивы мы обнаружили узелок. В нем было завернуто восемь маленьких, расшитых с обеих сторон сумочек. На каждой сумочке было вышито имя ребенка и над ним крест. И в каждом мешочке что-то было: в одном кусочек старого кружева, в другом - кусочек сахару, в третьем - какая-то пружинка. И во всех мешочках было положено по коню из наших шахмат…

Их там и оставили. Мешочки с их содержимым мы снова завязали в узелок, постучали в окошко и отдали его вахтеру.