Гроб для живого

Родион Берёзов

Я тринадцатый – больной, слабый, нежеланный ребенок. В большой семье все молят мне смерти. В груди матери нет молока. С первых дней жизни меня кормят жевкой. Ржаной хлеб, обильно смоченный чужой слюной, выплевывается в реденькую тряпочку и перевязывается ниткой. Сочащаяся, клейкая, пахнущая кислятиной жевка еле умещается в детском ротике.

Колибри питаются соком ароматных цветов. Я питался невкусным соком ржаного хлеба. Младенческий желудок не хотел с этим мириться: я все время болел. Постоянным криком я не давал никому покоя в семье.

– Да уйми ты своего выродка! – сердился дед.

– Ты был тоньше паутинки, – вспоминали старшие братья, когда я подрос, – и такой же слабый, как осенняя паутинка, которую ветер несет по воздуху.

Это была самая трудная полоса жизни моих родителей. Бедность, теснота в избе, а во дворе падеж скота: пала корова, околели почти все овцы. Слезы, стоны, жалобы, нужда. А тут еще я, всегда плачущий и голодный. Сжалилась крестная мать Ольга:

– Буду каждый день давать бутылку молока.

За молоком бегала сестра Танька. В метель, в дождь, в слякоть плохо одетая, зябнущая «жалельщица» спешила на другой конец села за живительной белой жидкостью для всеми нелюбимого братца.

Так прошло три года. Настала весна. Начались посевы. А я догорал, как двухкопеечная церковная свечка: еще немного – и слабый огонек погаснет навсегда.

– Ждать, когда помрет, иль ехать в поле, не дожидаясь? – в раздумье спросил отец.

– Ожиданьем ты ему не поможешь, а золотое время для сева упустишь. Коль сомневаешься, что гроб некому будет делать, сделай загодя, – было решено на семейном совете.

– Надо смерить длину, – сказал отец и протянул нитку от моего лба до кончика большого пальца на посиневшей ноге. – Меньше аршина, но гроб сделаю побольше, чтоб уместилась соломенная подушка для покойника. Пусть хоть в гробу понежится.

С легким сердцем уезжали в поле отец и братья на целую неделю. Были уверены: к субботе, когда вернутся домой, я буду похоронен.

Но у Бога были Свои планы насчет моей дальнейшей жизни: я не умер, хоть все очень хотели этого. Вернувшиеся посевщики были удивлены и раздосадованы, что из-за меня испорчен мучной ларь, разломанный для гроба. Чтоб не пропадало «добро», его вынесли в огород и, наполнив землей, использовали для капустной рассады. Так как доски были очень прочные, то гроб дожил до моего семилетия. Как редкость и курьез его показывали соседям. Рассада в нем была самой ядреной и «приимчивой»: то есть, посаженная в открытый грунт, сразу принималась, начинала лопушиться и раньше других завиваться в вилки. Соседки, у которых не хватало своей рассады, приходя к нам, просили у матери хоть два-три стебля из «Родькиного гроба» на счастье. На крышке от гроба кормили раскрошенными яйцами только что вылупившихся цыплят. По наблюдениям матери, все эти цыплята вырастали крепкими, здоровыми, невредимыми. Ни одного не уносил коршун и не загрызал хорек.

Мне делалось грустно, когда из разговоров старших я узнавал, как все ждали моей смерти и жалели, что я не умер. Задним числом я обижался на неприязнь ко мне почти всей семьи. Кто меня жалел? Сестренка Танька, мать и один совсем чужой человек, нищий Митрий. Он собирал милостыню по всей губернии и в наше село приходил ранней весной.

Вот мое первое воспоминание.

Солнечное апрельское утро. Митрий, держа меня на руках, ходит по двору и поет заунывную песню, от которой хочется плакать. Позже я узнал, что это был духовный стих об Иосифе Прекрасном, проданном братьями:

«Ау, ау, сижу во рву,
Сижу во рву, беседую –
Не с братьями любезными,
Со зверями, со лютыми.
Да кто бы послал мне голубицу:
Летающую, вещающую?
Написал бы я ей на крылышке
И послал бы ее к своему отцу.
«Отче, отче, твои сыновья,
Твои сыновья, мои братья,
Продали меня во чужу землю,
Во чужу землю, ко неверному царю,
Ко неверному царю, ко Пентефрию».

В памяти осталось голубое небо, особенно желанное после закопченного потолка нашей тесной, трехоконной избы. Скворцы на сухой ветке возле скворечника заливались песнями, куры всех расцветок, красный красавец петух мирно разгуливали по двору, как мои доброжелатели. Седая, длинная борода Митрия касалась моих исхудалых щек, в его добром взгляде, в продолговатом лице было много нежности к чужому, слабому ребенку. Чего мне хотелось в те счастливые минуты, через несколько дней после несостоявшегося погребения? Чтобы Митрий держал меня на руках как можно дольше и пел бы свою грустную песню в лад веселым скворцам и петушиному кукареканью.

Как забыть об этом чуде – победы жизни над смертью, света над тьмою, любви над неприязнью?