Последнее письмо

Берта Боксбергер

Однажды, проходя по парку, я увидела пожилого, хорошо одетого человека. Он шел и разговаривал сам с собою, иногда утирал слезы, иногда обращался к людям. Но люди обходили его стороной. Я подумала: ненормальный какой-то. Вдруг он с болью закричал: „Деточки, милые сыночки, где вы?! Вернитесь, я жду вас!" Тогда я осмелилась подойти к нему и спросить, чем я могу помочь? Он очень обрадовался моему предложению, поднял на меня свои заплаканные глаза, и столько было в них боли, не пересказать словами. Мы прошли с ним на свободную скамью и сели. Поблагодарив, что я готова его выслушать, он начал свой рассказ.

Был когда-то молодым, красивым парнем, и профессия была хорошая, денежная, и девушку полюбил самую красивую. Светлая, ясноглазая, как ангел, была моя Аннушка. Сыграли свадьбу. Все, как у людей, все было хорошо, правда, тесть сделал мне замечание, что я много пью. Он был верующий, вообще не пил и не хотел свадьбы со спиртными напитками. Но мои родители любили выпить и повеселиться, да и я был не прочь, и родителям Аннушки пришлось уступить. Но свадьба прошла, все успокоилось.

И вот радость - рождение первенца. Ну и пошло, поехало. Об-мывали без конца, так что я даже забывал свою жену навещать в больнице. Потом снова все наладилось. Я работаю, сын растет славным малышом, в семье мир и покой. Забеременела жена вторым ребенком, да вот беда, к тому времени я постепенно пристрастился к выпивке, стал опаздывать домой, лгать, придумывал всякие причины, чтобы оправдаться перед женой. Но разве пьянство оправдаешь?..

Не заметил, как и второй сын родился. А он родился очень слабым, крикливым, да и как он мог быть нормальным при такой жизни? Ребенок без конца плакал, он стал меня раздражать своим нытьем, и я кричал в ярости своей жене: „Уйми его, иначе обоих выброшу!" Уходил к своим друзьям ночевать и возвращался либо на другой день к вечеру, либо вообще через два-три дня. Аннушка моя, добрая душа, никогда не ругалась, не кричала на меня, а все старалась по-хорошему уговорить меня. Но как я мог ее слушать, когда там, за порогом дома, меня ждали друзья да бутылки?

Тогда она собралась с двумя детьми уйти от меня. Я очень испугался и поклялся, что больше в рот не возьму спиртного. В доме на время воцарился мир, я воздерживался от выпивки, наконец увидел своих детей трезвыми глазами и нашел, что оба сына похожи на меня, и даже возгордился. Мне очень нравилось приходить домой, где были чистота и порядок, покой и уют, ухоженные дети, любимая жена. Что еще нужно человеку? Жена принесла Новый Завет, мы иногда читали вместе, разбирали Слово Божье. Аннушка покаялась и вскоре приняла крещение. Я же воздержался, потому что сатана держал меня крепко. Тут-то все и началось снова. Аннушка шла на собрание верующих, а я потихоньку возвращался к выпивке. Сначала припрятывал бутылки, а потом в открытую стал приносить домой. Начал скандалить с женой из-за собраний, не пускать ее, а потом опять стал исчезать из дому. Вроде выйду покурить, а сам - к друзьям и возвращаюсь к утру, а то и позже, с разбитым лицом, в разорванной одежде. Сначала уволили с одной работы, потом с другой... Чем дальше, тем хуже. Дома частыми стали ругань, крики, скандалы, перепуганные дети.

И не знал я тогда, да и не хотел знать, что жена моя была тяжело больна, да к тому же еще и беременна на седьмом месяце. По-видимому, хотела меня детьми удержать от пьянки, но я ничего не замечал, куражился, требовал к себе особого внимания. Правда, когда я все это узнал, то поутих немного, но дух пьянства, который во мне жил, требовал жертвы - водки, ведь сам сатана сидел на моей шее и руководил мною. Я ничего не хотел менять, мне нравилась такая жизнь. И тогда я сказал жене: „Хочешь, живи со мной таким, какой я есть, а если не нравится, забирай свой выводок и уходи". И как я мог такое сказать? Знал же, что не прав.

Мужчина горько заплакал. Успокоившись, продолжал дальше.

И куда она могла пойти, моя Аннушка? К тому времени ее родители умерли, а у младшей сестры муж был такой же алкаш, как и я. Потом родила мне жена двойню - дочку и сыночка. А у меня вместо радости - испуг и кошмар в голове: как же я такую ораву прокормлю, ведь постоянной работы нет. И продолжал пить вдвойне, погружаясь все больше и больше в болото пьянства, лжи и воровства.

Аннушка моя стала мне совсем чужой, вроде и верила в Бога, и ходила на собрания, но что-то в ней сломалось. Я видел все это и не мог ничего понять, а тем более - сделать. Она часто была очень растрепанной, грязной. Посуда и дети - грязные. Все чаще истерически кричала на детей, стала бить их, ругать нехорошими словами. Однажды я попытался ей сделать замечание: мол, ты верующая, так нельзя делать, но она на меня так закричала, что соседи прибежали, думая, что я их убиваю. С тех пор я не стал ее трогать, но и денег не приносил - к тому времени я нигде не работал, да меня уже никто и не принимал на работу. Ума не приложу, как и чем они жили все эти годы, ведь Аня не могла работать. Она уже была серьезно больна.

И вот, как в странном тумане, вспоминаю себя лежащего пьяным на диване, и моя доченька сидит возле меня, проливая горькие слезы, уговаривает: „Папочка, родненький, не пей больше, ведь мама очень больна, а у нас уже два дня нет хлеба". А что я мог понять, изверг пьяный? И тогда мои старшие сыновья стали воровать. И вот, когда их в очередной раз привела милиция, я с похмелья, злой, раздраженный на все и на всех: есть нечего, выпить не на что, - схватил ремень и стал бить старших сыновей. Тогда старший выхватил у меня из рук ремень, бросил его в угол и сказал: „Мы ненавидим тебя, отец, и никогда не простим тебе, лучше бы ты был мертвым".

Эти слова разожгли во мне ненависть. На крик вышла Аннушка и, увидев милиционеров, упала перед ними на колени, и стала просить за сыновей, чтобы простили их и не сажали в тюрьму, а она завтра же продаст обручальные кольца и возместит ущерб. Милиционеры, добрые люди, жалея больную Анну, отпустили сыновей, взяв слово, что Аня завтра все заплатит.

„Ага! - напустился я на них, когда милиция ушла. - Еще есть обручальные кольца, а вы ходите, воруете, меня позорите". В общем, разошелся вовсю, решил показать, кто в доме хозяин. Аня что-то тихо сказала старшему сыну, он ушел и принес мне обручальные кольца, которые берегла жена. Я схватил кольца и убежал из дому.

Я убегал, не зная, куда и от кого, зажимая в руке два кольца, которые насквозь прожигали мне руки. Возможно, я убегал тогда от самого себя. Убежал из дому на долгие годы. Мотался по белому свету в надежде найти счастье на стороне, не раз сидел в тюрьме, и в вытрезвителях был постоянным гостем. И вот, выйдя в очередной раз из тюрьмы, я дал себе слово: все, бросаю, еду к семье, на коленях вымолю прощенье, обрету свой дом и покой, покаюсь пред Господом и буду вместе с женой служить Богу.

Но на второй же день после освобождения из тюрьмы я встретил знакомого, прежнего собутыльника, и в два дня были спущены все деньги, которые мне выдали в тюрьме при освобождении. Очнулся после пьянки: гол как сокол - ни денег, ни одежды, только то, что на мне было. Я решил пойти на вокзал просить милостыню, чтобы собрать денег на билет домой. Все начиналось хорошо. Я размазывал по лицу пьяные слезы, рассказывая, что меня избили, обокрали. И доверчивые люди давали мне свои измятые пятерки, трешки, мне уже почти хватало на билет. Но при очередной просьбе возле меня остановился молодой человек и, как мне показалось, взглянул на меня глазами сына. Что это был за взгляд! Он жег меня ненавистью, презрением, укором, и я так растерялся, что выронил все деньги и бросился наутек. Бежал на железнодорожный путь, решив одним махом покончить все счеты с жизнью.

Но не тут-то было. Господу не угодна была моя смерть. Я еще должен был понести наказание за содеянное. Возле меня остановился товарный поезд, и чей-то голос прокричал: „Садись, дед (я тогда действительно в свои 55 лет выглядел на все 90), отвезем куда хочешь". И о, чудо! - поезд шел именно до моего города, хотя там и не останавливался. Я решил: что будет, то и будет. И вот можете себе представить, как я ехал. Горел, как в огне. Я продумывал всякие варианты: как я приду домой, что скажу, как я упаду на колени и буду плакать и умолять о прощении, и как все меня простят, прослезятся вместе со мной и примут меня в семью.

Дождавшись темноты, как вор, крадучись, пробираюсь домой. Гляжу в окно: все сидят за ужином, веселые такие, дети - взрослые. А старшие вообще настоящие мужчины. По всему видно, что в доме достаток.

Решил, вроде сюрприза, войти без стука. Вошел - и лишился дара речи. Так много хотелось сказать в свое оправдание, а я молчал. Олечка, моя доченька, кинулась ко мне, но строгий взгляд старшего сына остановил ее. Сколько длилось мое молчание, я не знаю. Потом я начал говорить, хотя до сих пор не знаю, что говорил. Меня никто не стал слушать. Дети молча встали из-за стола и прошли мимо, глядя на меня с таким отвращением, как на мразь, да я и был таким: грязным, заросшим, вонючим червяком, который все же пытался мнить о себе что-то.

Только моя милая Аннушка, с трудом поднявшись из-за стола, молча повела меня в ванную. Дала чистую одежду. Старший сын тоже молча вошел в ванную, с брезгливостью остриг меня наголо. Всю мою одежду сунул в мешок и тут же выбросил в мусорник. Жена накормила меня, постелила мне в зале на диване. Когда я вошел в зал и увидел белые простыни, слезы сами градом полились из моих глаз. Я снова попытался детям что-то объяснить, но никто не стал меня слушать, все встали со своих мест и молча разошлись по своим комнатам.

После стольких лет скитаний спать на чистой постели! Ничего, решил я, все вытерплю, все перенесу, заслужу у них прощение. Я устроился на работу, и вот дождался своей первой получки. Принес домой, так спешил, ни копейки не истратив, положил на стол. Но никто не обрадовался моим деньгам, никто не дотронулся до них. И тогда я снова не выдержал, пошел к другу, напился и не приходил домой три дня. Это я сейчас знаю, почему никому не было дела до моих денег, ведь тогда в спальне умирала моя Аннушка, уходил из жизни самый дорогой мне человек, душа, у которой я так и не попросил прощения, а я гордый, напыщенный изверг даже не поинтересовался, что происходит.

Когда вернулся домой с похмелья, в доме было полно людей, пришедших на похороны моей дорогой жены. Тут уж я добрался до водки, потому что на меня никто не обращал внимания, и я мог пить сколько угодно. Я ничего так и не запомнил в своем пьяном угаре, потерял счет времени. Для меня было только важно, чтобы была водка и было с кем пить. Но однажды я проснулся и вдруг ощутил, что произошло что-то неладное.

В квартире стояла мертвая тишина, причем какая-то звенящая. Куча пустых бутылок, пустой холодильник. Быстренько, не обращая ни на что внимания, я собрал пустые бутылки, сдал их и купил похмелиться и поесть. И вот стал ждать детей. Где же они? Уже вечер, и никого нет. Тогда я заглянул в комнаты детей: все было на местах. Заглянул в нашу бывшую спальню, и вдруг вижу белый тетрадный листок на кровати. О Боже! Моя доченька написала такие слова: „Прости нас, папа, в чем мы виноваты перед тобой, но мы уходим навсегда из твоего дома, и ничья нога никогда больше не переступит порог твоего дома. Прощай и не ищи нас".

Сначала я ничего не понял, снова и снова читал эту короткую записку, постепенно трезвея. И когда до меня дошел смысл написанного, я почувствовал, как закачалась земля у меня под ногами, и, казалось, небо разверзлось у меня над головой. До утра метался я по комнатам, ругался и плакал, кричал и молился. К утру, не выдержав, упал на колени и в диком вопле взмолился Господу о прощении, прося, чтобы Он вернул мне детей, пообещав больше не брать в рот спиртного и служить Ему верой и правдой. Да так и уснул на полу в беспамятстве от горя.

С тех пор прошло много лет. Я разыскал верующих, знакомых моей Аннушки, покаялся и принял крещение. Стал ходить на собрания, читать Новый Завет. Но постоянно жила в сердце боль, что не попросил у жены прощения. Надеялся, что вернутся мои дети. Устроился на работу, стал подрабатывать после основной работы. Сделал ремонт, отремонтировал мебель, перечистил все вещи детей и ждал их. Как укор совести повесил этот тетрадный листок, последнее письмо моей Олюшки над столом, и порой мне кажется, что это не просто слова написаны, а глаза моих детей смотрят на меня с укором вот уже целых 15 лет.

Живу надеждой, что Господь смилостивится надо мной и вернет мне детей моих. Заработал себе пенсию. Всегда все содержу в чистоте и порядке, в холодильнике храню продукты на тот случай, если вернутся дети, чтобы было чем накормить их. Но проходит время, и я отдаю все продукты нуждающимся. И все 15 лет кричу, зову своих детей. Перенес два инфаркта, прошу у Господа смерти, но Господь не дает мне смерти, видно, не сполна я испил чашу своих страданий.

Знает только Господь, сколько бессонных ночей я провел у окон своего дома, ходя из комнаты в комнату и ожидая своих детей. И вот, когда кажется, что уже нет сил, тогда я выхожу в этот парк, кричу и зову: „Дорогие мои детки, где вы? Вернитесь домой, мне от вас ничего не надо, мне бы только вымолить прощение за содеянное". Но на меня смотрят, как на помешанного, и все обходят стороной.

Всем своим знакомым и бывшим друзьям благовествую о Христе, уговариваю не пить, привожу в пример себя, а они отмахиваются от меня, как от мухи. Но я не сдаюсь, я готов кричать на весь белый свет, чтобы меня сразу все услышали: юноши и девушки, отцы и матери. Подумайте, прежде чем поднести стакан водки ко рту, сколько на земле обездоленных, ожесточенных сердцем детей, сколько детей заплатили за пьянство родителей своим уничтоженным детством. Остановитесь, люди!

И все-таки я надеюсь, что Господь вернет мне детей. 15 лет жжет меня совесть. Без конца смотрю на пожелтевший листок тетради, на выцветшие слова, которые огонь выжег в моем сердце, и казню себя день и ночь. Порой мне кажется, что мои детки где-то рядом. Буду молиться, может, Господь вернет мне их, буду ждать и звать своих детей: „Дорогие мои детки, где вы? Откликнитесь!"

Записала Берта Боксбергер,

г. Крефельд, Германия

ОТ РЕДАКЦИИ

Мы не называем место действия (это одна из бывших республик СССР) и фамилию человека, от которого отказались его дети. Он попросил не называть его имени. Мы не знаем, каким будет конец этой истории, об этом знает только Бог. Но мы знаем, что слишком многие сегодня идут тем же путем, в конце которого их ждет страшная расплата...