Так это было

Родион Березов

«Но что для меня было преимуществом, то ради Христа я почел тщетою. Да и все почитаю тщетою ради превосходства познания Христа Иисуса, Господа моего: для Него я от всего отказался и все почитаю за сор, чтобы приобресть Христа». Фил. 3:7–8

КАРТИНКА ИЗ ДЕТСТВА

Зимняя ночь. За окном гудит метель. Старая трехоконная изба дрожит от ветра. Я со всеми детьми на тесных полатях. Отец, братья, снохи — спят. Бодрствуют только мать и бабушка. Подвернув фитиль висячей семилинейной лампы до чуть видного «мышиного глазка», они молятся, стоя на коленях перед старыми темными иконами. Молитвы читают шепотом, со вздохами и поклонами. Вот обе приникли к холодному полу и застыли в мертвой неподвижности. Может быть уснули? Но это не сон, а душевная скорбь за большую семью, это горячие, неотступные мольбы о милостях от Бога.

Я чувствую неловкость, что молятся только они, а все остальные, похрапывая, спят на печке, на кровати, на лавках. Нудно постукивают плохо прикрытые ставни, в печной трубе всхлипывает и завывает ветер. Смущение и страх перед Богом, желание порадовать мать и бабушку побуждают меня слезть с теплых полатей и полусонным присоединиться к молящимся. Я становлюсь на колени между ними и тоже прикладываюсь лбом к холодному полу. Струи холодного воздуха от двери охватывают босые ноги, по спине пробегают мурашки, но я терплю, зная, что ангел, стоящий по правую руку от меня, как всегда уверяет бабушка, радуется.

БЕЗГРЕШНЫХ НЕТ

В притворе деревянной сельской церкви, во всю стену, от пола до потолка — картина «Страшного суда». В самом низу, в адском огне, мучаются грешники. Ябедники подвешены за язык, чревоугодники за живот. На адском троне, в оранжевом пламени, сидит черный сатана с большими бычьими рогами. Левой рукой он прижимает к волосатой груди Иуду.

Рай — вверху. За толстыми каменными стенами — цветы и деревья. У райских ворот стоит смиренная толпа и ждет впуска.

В середине картины — в белой царской одежде, окруженный ангелами — лучезарный Спаситель. Возле Него — весы. Красивый ангел с белыми крыльями положил на одну тарелку весов что-то легкое, еле заметное, а возле стоит обнаженная душа. Она дрожит, боится. Если добрые дела перетянут, пойдет в рай…

Возле картины всегда толпился народ. Это изображение страшного суда всегда повергало в страх и трепет мое детское сердце. Хотелось попасть в рай, но разве это возможно? Ведь я много раз тайком скоромился в постные дни, не слушал старших, врал, завидовал, ленился ходить в церковь…

Самой страшной для меня была бесконечность адских страданий: не пятьдесят, не сто лет, а столько, что и сосчитать нельзя. Хотелось бы одного: в раю ли, в аду ли, но быть вместе с родителями. Я спрашивал у матери, грешит ли она, грешат ли отец, бабушка, братья и сестры? Мать отвечала, что без греха нет ни одного человека с тех пор, как в раю согрешили Адам и Ева: грешат молодые и старые, богатые и бедные, здоровые и больные, красавцы и уроды. Только Бог без греха.

— Но почему же одни идут в рай, а другие в ад?

— Потому что одни покаялись в своих грехах перед Богом, а другие умерли нераскаянными грешниками.

— Значит, если ты, отец и я — будем каяться, то можем попасть в рай?

— Да! Ведь наш Господь очень добрый: какое бы зло ни сделал человек, Бог простит, только признайся во всем без утайки и не греши больше.

— А если нечаянно опять согрешишь?

— Кайся, молись, плачь, сокрушайся.

— Значит, Бог любит, если люди плачут?

— Да… Сам сказал: «Блаженны плачущие, ибо они утешатся…»

После таких разъяснений неграмотной доброй матери хотелось жить так, чтобы как можно меньше грехов оседало на дне души. Перед сном я так долго молился, стоя на коленях, что часто засыпал перед иконами.

Раз в году, великим постом, вместе со старшими, я говел. Перед исповедью хотелось вспомнить все свои грехи, сделанные за год. «Как бы не забыть хоть один», — вот что беспокоило меня. После исповеди нельзя было есть и пить до причастия. Под ложечкой сосало от голода, голова кружилась от слабости, но на душе было хорошо, легко. О, какими благотворными были наставления матери! В большие праздники мы вместе с нею шли в церковь. Во время крестного хода на Вознесенье все село под колокольный трезвон с иконами выходило в поле для просительного молебна об урожае. Голубое небо, трели жаворонков, яркие, разноцветные наряды парней и девушек, золотой блеск хоругвей, задушевное пение деревенского хора и радостные лица — все умиляло меня до слез. В такие минуты казалось, что в моем сердце нет ни одного греха, и я после смерти попаду в рай.

Шли годы. Я рос. Влияние матери ослабевало, но зато усиливалось воздействие товарищей. Я был посвящен во многие тайны, о которых было стыдно рассказывать матери. Чистота и невинность души испарялись. О, сколько грязи накоплялось во мне за год! В день исповеди я вытряхивал весь этот мусор… для того, чтобы через несколько минут после этого дать место новым грехам, новым нечистым мыслям и желаниям.

По окончании двухклассной школы я поступил в учительскую семинарию. Директор, законоучитель, преподаватели учили нас доброму и хорошему. На людях, в присутствии старших, мы казались воспитанными, приятными, чистыми. Мы беседовали о высоких материях: о душе, о Боге, о жертвенном служении народу. Но оставшись без воспитателей, мы с развязностью и цинизмом говорили о греховных удовольствиях… Эта душевная раздвоенность: наличие в одном существе добра и зла, света и тьмы, святости и греха — очень рано стала мучить меня неотступным вопросом: «Неужели нельзя быть полностью чистым, чистым даже тогда, когда я остаюсь наедине с самим собой, перед лицом Всевидящего, Вездесущего Бога?»

БЕЗДНА БЕЗУМИЯ

В первые годы учительства я иногда заменял старого больного законоучителя. Мои ученики любили уроки Закона Божия. Когда я рассказывал детям об Иосифе Прекрасном, о страданиях Христа, некоторые в классе плакали. «Любите друг друга!» Что может быть возвышеннее, чище, благороднее этого? Я стремился к тому, чтобы мои ученики жили по заповеди Христа. Не драки, не ссоры, не зависть, не мстительность, а взаимопомощь, внимание друг к другу, мир, дружба — вот что поднимает душу выше самых высоких гор и наполняет нашу жизнь светом и радостью.

Но вот разразилась революция. Церковь была отделена от государства. Через несколько месяцев власть захватили безбожники. На собраниях и митингах стали выступать ораторы, которые доказывали, что вера в Бога, посещение церковных богослужений — несовместимо с учительской работой. «Кому нужна религия, пусть уходит из школы, чтобы не засорять детские души церковным дурманом». Моя душа была в смятении: как быть? Совесть хотела держаться за Бога, за правду, за многовековую традицию, но власть всем сопротивляющимся грозила увольнением, кличкой «контрреволюционер». Стал присматриваться к поведению пожилых педагогов, проработавших в школе десятки лет, стал прислушиваться к их мнениям. «Против рожна не пойдешь, — говорили они, — придется принять ультиматум новой власти… Верующий в Бога может и не посещать храма, он может молиться в уединении, чтобы его никто не видел…».

— А могу ли я говорить ученикам об учении Христа, о Его великих заповедях?

— Лучше воздержаться от этого. Не забывайте: новая власть шпионит за каждым нашим шагом…

Так материальное восторжествовало над духовным: никому не хотелось лишиться места в школе. Сначала новые порядки тяготили меня, но человек привыкает ко всему. Все же, когда раздавался колокольный звон и люди шли в храм, душа тосковала: «Они ничего не боятся, а я боюсь переступить церковный порог, дрожа за свою шкуру…»

Но вот я переехал из села в губернский город. Так как я писал стихи, то стал посещать литературные доклады, выступления, диспуты. На писательские собрания приходили известные ораторы из городского комитета партии. Говорили они красиво, убедительно, веско, издевались над Библией, доказывая, что человек произошел от обезьяны, что Христос — миф, и что только рабы цепляются за веру в Бога.

Моя молодая, жаждущая новизны, не знающая Священного Писания неокрепшая душа приняла доводы безбожников и легко согласилась с ними. Я стал писать антирелигиозные стихи, рассказы, пьесы. Марксисты пожимали мне руку, поздравляли меня: «Очень рады, что вы прозрели. Беспощадно громите всех служителей культа, ведите людей к свету как высоко одаренный человек, боритесь с непроглядной тьмой ханжества и суеверия художественным словом, беспощадной сатирой, неотразимой правдой…» Комплименты партийных главарей города льстили моему самолюбию. Одержимый налетевшим, как шквал, безумием, я писал кощунственные вещи, представляя, какое удовольствие они доставят партийцам. Иногда я вспоминал о матери. Как она отнесется к моему новому творчеству? Писать я начал в пятнадцатилетнем возрасте под ее влиянием. Первые мои стихи были пропитаны искренним религиозным чувством. Когда я их читал, слушатели плакали. А слушателями моими были деревенские соседи всех возрастов. Они гордились мною, называли поэтом… А вот теперь, когда я вместо прославления Бога издеваюсь над Ним, что подумают обо мне мои односельчане? «Свихнулся», «спятил с ума», «угождает властителям», «делает карьеру», — так и только так отозвались бы обо мне в родном селе, если б туда попали мои сочинения. «Этого нельзя допустить, — думал я, — пусть родина не знает о моем новом творческом курсе!«… Когда я рисовал в своем воображении испуг, смятение, страдание матери, многочисленных родных и соседей, совесть острыми иглами терзала мою душу. И тогда появлялись новые мысли: «Если мне стыдно, значит, я делаю что-то нехорошее, позорное, грязное, недостойное человека…». Я старался отгонять от себя эти мысли, которые свидетельствовали только о том, что я еще не окреп на пути безбожия… А вот когда окончательно сформируюсь как антирелигиозный деятель, тогда вероятно не буду стесняться даже родной, горячо любимой и беззаветно любящей меня матери.

Переехав в Москву, я связался с журналом «Безбожник», для которого стал писать фальшивые, надуманные рассказы. Совесть не успокаивалась. И когда мне было особенно тяжело от внутреннего конфликта, я прибегал к испытанному средству: к водке, к вину, охотно принимая участие в товарищеских пирушках. Но и это не давало успокоения.

Отделаться от совести нельзя —
Вином, сигарой, крепким сном в постели.
Она не спит, погибелью грозя,
Коль ты к высокой не стремишься цели…

НОЧИ УЖАСА И ТРЕПЕТА

Люди не знали моих переживаний. Даже для самых близких вход в недра души был закрыт. Я слыл весельчаком, рубахой парнем, обо мне всюду шла добрая молва, а мое сердце в это время скребли когти неумолимого стыда. Только дневнику я открывал свои мысли, чувства, переживания, все свои душевные бездны и провалы.

Но не было желанья у меня — 
Прозреть, омыться, выйти на свободу,
И дьявольская злая западня
Влекла меня не к ангелам, а к сброду —
Бродяг, пропойц, утративших навек
Былую красоту и человечность.
Я был двуногий зверь, не человек,
Я шел разбитым, бесприютным в вечность… 

Но вот к великому несчастью для всей страны начался небывалый террор, о котором теперь написаны сотни книг, тысячи статей и воспоминаний. Вся страна потеряла сон: «черный ворон» каждую ночь похищал несчетное количество жертв — из семей, из общества, из жизни исчезали писатели, командиры, профессора, инженеры, духовные лица, артисты, музыканты… Ложась в постель, люди ставили возле себя узелок с необходимыми вещами на случай ночного визита. Писателей арестовывали каждую ночь. Утром было известно, кто изъят ночью. Мои друзья из крестьянской группы литераторов исчезли раньше других. Остался я один. Вечером я думал: «Вероятно, арестуют этой ночью…». А как хотелось жить! В какой трепет повергала каждая машина, замедлявшая ход возле нашего дома!..

И вот тогда я обратился к единственному Защитнику, Который мог спасти: к Богу, к Тому самому Богу, Которому приносил со слезами все свои переживания в годы невинного детства и от Которого отрекся в зрелую пору… Стыдно было просить Христа, над Которым кощунственно издевался еще так недавно! Родственники спали, а я, закрывшись в. комнате, на коленях, проливая слезы горечи и раскаяния, просил, как блудный сын, как разбойник на кресте, о помиловании, о защите, о продлении жизни, о свободе, хотя не было никаких надежд — остаться нетронутым…

«…Ты видишь меня, Господи, Ты знаешь меня, — молился я, — когда-то морально-чистый, я добровольно залез в зловонную грязь… Получив от Тебя талант, я направил его против Тебя… Вот теперь томятся в неволе все мои друзья… Я не лучше их… У меня нет никаких заслуг пред Тобою… Я могу рассчитывать только на Твое долготерпение и милость… Ты можешь вырвать меня из ненасытной пасти террора… Спаси, огради, помилуй, прости меня недостойного, запачканного грязью лютых прегрешений…»

Слезы текли ручьями, душа стонала до рассвета. Теперь уже не приедут: «они» работают только в темноте. Можно лечь. Господи, благодарю Тебя еще за один день жизни!

Утром разлеталась жуткая новость: снова арестовано несколько знакомых мне писателей. Я бывал у них, они бывали у меня. Вероятно, ночью придут и за мной. И так день за днем, ночь за ночью, месяц за месяцем. Бог услышал мои вопли: Он заградил дорогу хищникам в мою квартиру.

И когда много лет спустя, уже в эмиграции, у меня спрашивали: «Что вас спасло от террора?» я со всей искренностью отвечал: «Молитва!»

ТРОЕ ИЗ СЕМНАДЦАТИ

Разразилась война.

Никогда не державшего в руках ружья и револьвера, близорукого, неловкого, сорокапятилетнего — меня мобилизуют в народное ополчение и гонят на фронт. Тяжелые походы, бессонные ночи, изнурительный труд, окрики начальства, тоска по родным были университетом, в котором укреплялись терпение, смирение, упование на Бога. О, сколько молодых и сильных воинов падало от изнеможения в походах, а я, перенесший немало тяжелых болезней в жизни, до войны не выходивший от врачей, теперь, в прифронтовой полосе, изнуряемый физически, все же не падал духом, потому что все время всем существом своим ощущал везде присутствие Бога… Снова и снова я убеждался в том, как полезны человеку скорби и великие испытания. Только страдание, разочарование, непосильный гнет — приводят нас к Богу и очищают от многих скверн: самонадеянности, беспечности, лености, гордости, похоти.

Падая от изнеможения и усталости на сырую землю, я знал: со мною Бог! Но вот случилось то, чего мы все боялись: неподготовленных в военном отношении, неопытных, жалких, измученных — малышей и стариков (в нашей части были ополченцы в возрасте от 14 до 70 лет) — нас бросают в бой с могучим противником. Сражение началось рано утром. Над нами с гудящим свистом пролетают мины, нас косят автоматы и пулеметы, на моих глазах падают командиры и бойцы. Бушует ветер. Горят деревни. Молюсь так, как еще никогда не молился. Согласен остаться в живых на самых скромных условиях существования: вода, черствый хлеб, ветхая одежда, лапти… Вечером нам приказывают отступить, но куда? Мы уже в окружении. «Пробиться!» — командует полковник. И тогда начинается наше поголовное истребление: огонь противника усиливается во много раз. Сплошной гул, звон, треск, бушующее пламя, крики и стоны. Семнадцать человек укрываются в тесной, низкой траншее. Даже нельзя спрятать голову. Закрываю лоб шанцевой лопаткой. Душа горит от страха и жгучего желания жизни. Думаю: «Неужели через мгновение мой взор померкнет навсегда?» Молюсь: «Господи, ведь Ты спас меня от красного террора, спаси же теперь от вражеского огня… Всю жизнь я буду служить Тебе сердцем, умом, волей, своими способностями. Жизнь будет высшим Твоим даром!» В траншее стоны раненых. Мои соседи справа и слева убиты. Но вот наступает тишина. «Кто живой, выходите из траншеи!» — раздается испуганный голос уцелевшего. Вместе со мною вышло трое. А было семнадцать. Господь снова услышал меня. Чем я смогу отблагодарить Его за такую неизреченную милость?

В лагере военнопленных — 70 000 жалких существ. Голод, грязь, холод, непосильный труд. Смерть косит людей. Сначала умирало по 200, потом по 300 человек в день. Наступившая, ранняя зима еще больше увеличила смертность. Полуживые роют ямы для мертвых на территории лагеря. Я вижу, как трупы сваливают в яму, и молюсь: «Господи, спаси, сохрани, дай сил пережить лагерный ужас…». Началось трупоедство. Преступников казнят через повешение. На казнь выгоняют всех обитателей лагеря.

Смотрю, содрогаюсь, думаю: «Господь послал ужасы на нашу страну за тяжкий грех безбожия. Я тоже виновен в преступлении народа».

Но долготерпение и милость Божия пощадили меня и в лагере: я уцелел и был выпущен на свободу.

ОБЕЩАНИЯ ЗАБЫТЫ

Как несовершенна человеческая натура: в беде тянется к Богу, а миновала беда — и снова начинается легкомысленное времяпрепровождение. Я был артистом. Выступления, похвалы, аплодисменты, упоминание моего имени в газетах — были хлебом и воздухом моей жизни.

Освободившись из плена, я стал печататься в периодических изданиях, выступать по радио, участвовать в литературных вечерах. Знакомые и поклонники приглашали в гости. Комплименты кружили мне голову. Тоска по родным и близким, о которых ничего не знал, отступила на задний план, а на первом плане были: успех, мелкое честолюбие, слава в масштабах оккупированной немцами территории.

Очутившись в Берлине, снова пережил ужасы жестоких бомбардировок, когда вся германская столица превращалась в сплошной океан бушующего огня. И снова обращения к Богу как к единственной Силе, которая может спасти.

Если б наш Господь был таким же мстительным, как человек, земной шар давно бы превратился в безлюдную пустыню. Но, зная непостоянство человеческой натуры, забывчивость, легкомыслие, Господь все это терпит. В ответ на наши вопли во время беды Он мог бы сказать: «Так как в хорошее время вы забываете обо Мне, Я не могу ничего сделать для вас теперь, когда вам плохо». Но Он так не говорит. Зная наши слабости, Он по-отечески прощает нас, забывая наше многократное отступничество. Меня, легкомысленного писателя и чтеца-декламатора, Господь сохранил от бомб в Берлине и в Зальцбурге. Знакомые мне говорили: «Вам везет!» Но про себя я думал: «Бог любит меня, несмотря на мои недостатки и пороки… А я Его? О, нет! Как редко я вспоминаю о Нем!»

В 1949 году я попал в Америку. С чего я начал жизнь в новой стране? Не с благодарственной молитвы, не с просьбы, чтобы Господь вразумил меня, а с организации литературного выступления. Русские люди в Нью-Йорке восхищались моим художественным чтением, обо мне печатались восторженные заметки, разжигавшие честолюбие. Газетная похвала — это смертельный яд, отдаляющий от Бога. Думаешь о том, как бы не только удержаться на достигнутом уровне известности, но и подняться еще выше по лестнице человеческой славы… Рождается зависть к тем, кого похвалили больше, чем меня. А где свили гнездо зависть и честолюбие, душе нечего делать. О, как трудно человеку смириться перед всемогуществом Божьим, какие страшные преграды стоят на пути интеллигентного человека, решившего идти за Богом! Дьявол каждую минуту искушает его: «Смотри, что пишут о твоем собрате! Даст ли тебе Христос такую известность, какую дают театр, искусство, литература?»

Я переехал в Калифорнию и в первый же месяц попал в тяжелую автомобильную катастрофу: рентген показал трещину в грудной кости. Это Бог стучался в мое сердце: Он помнил мое обещание, данное в траншее в октябре 1941 года, когда было убито 14 человек из 17. С тех пор прошло более 9 лет. Бог может долго терпеть, но и Его терпение не бесконечно. «Что я сделал для Бога в эти 9 лет?«… В итоге стоял — нуль! При содействии лукавого я забавлял и тешил русскую колонию Сан-Франциско. Что мне это давало? Ничего! Мое служение дьяволу было жертвенно-бескорыстным. Прошло еще два года такого же бессмысленно-пустого времяпрепровождения. Новое несчастье обрушилось на меня: на работе я упал с большой высоты на каменный пол и раздробил правую ступню. Госпиталь. Операция. Больничная койка в палате на 60 человек. Сборище несчастных, изуродованных людей. И я среди них, как никому не нужный калека. Что делать в этом царстве скорби и стонов? Тоска. Слезы. Грустные строки:

«Прикован к постели в больнице.
Нечаянно стал инвалид.
А синяя вольная птица
Под сводом небесным парит.
Ее не заманишь пониже,
Ее не поймаешь теперь.
Судьба беспощадная нижет
На нить бриллианты потерь.
Порой улыбнется лукаво:
— Ах, все это было твое,
Растратил ты силу и славу,
К душе подпустил воронье… 
А сколько удачи сулили — 
Собратья, газеты, друзья!.. 
Крапива взошла вместо лилий,
Ужалила больно змея…» 

Да, да, в жизни осталась только крапива. Если, будучи здоровым, я имел большой круг знакомых, то кому я нужен буду теперь?

Потери, счета нет потерям,
И в довершение — нет близких…
Москва, увы, слезам не верит,
А разве верит Сан-Франциско?
И все же плачу… Что же делать?
Ведь плачет небо в дни ненастья.
Бесцельно юность отшумела,
И старость подошла без счастья.
И птичья жизнь: не знаешь точно,
Где завтра поклевать придется… 
И в сердце только мрак полночный,
И холод, как на дне колодца… 

Но Господь, спасший меня в годы террора, сохранивший меня в смертельной траншее на фронте, под убийственными бомбами в Берлине и в автомобильной катастрофе в Калифорнии, помнил обо мне и в эти печальные дни больничного пребывания. Мне писал нежные ободряющие письма верующий соотечественник из Лос-Анджелеса, меня навестил верующий старец и принес духовную литературу. Брошюра Освальда Смита «Человек в колодце» произвела на меня глубокое впечатление. Я понял, что без Христа мне не выбраться из ямы греха и лишений. Я стал читать Новый Завет, принесенный мне в госпиталь знакомым протодиаконом. В холодном и сыром мраке моей артистической жизни вновь забрезжил рассвет мудрости, раскаяния, самобичевания… Мне было стыдно перед Богом, перед людьми, перед самим собой. Неужели я только пустоцвет? Неужели нельзя — радовать людей чем-то серьезным, глубоким, волнующим, успокаивающим? Неужели я не смогу создать что-то большое, художественное, которое воспринималось бы всеми, как целительный бальзам?..

Боже, внемли мне, услышь меня, Боже!
Дрожь от стыда пробегает по коже.
Стыд за поступки, слова, прегрешенья.
Ждут меня скорби, провалы, крушенья… 
О, поддержи, Всемогущий Владыка,
Душу спаси от звериного рыка,
Острых когтей и зубного оскала,
От ядовитого тонкого жала.
Ползают страшные змеи повсюду.
Время свершиться великому чуду.
Пусть по наитию Духа Святого 
В мире появится новое слово,
Слово, которое всех бы спаяло… 
Слов, прежде бывших, для этого мало. 

Когда я писал эти строки и томился в поисках какого-то Нового Слова, я забыл, что это Слово уже было сказано Христом почти две тысячи лет тому назад: «Новую заповедь даю вам: да любите друг друга».

САТАНА НЕ ОТПУСКАЕТ

Я пролежал месяц в госпитале, показавшийся мне вечностью, и пять месяцев ходил на костылях. Оперированная нога была в гипсе до колена. День снятия гипса с ноги был днем большой радости. Я снова стал похожим на нормального человека. Но душа моя оставалась на костылях, она была еще в гипсе, беспомощной инвалидкой. В тот же день я поспешил в зал русского клуба, где ставился очередной спектакль. Многие поздравляли меня с возвратом к здоровой жизни. Знакомая балерина была особенно рада. В антракте, отозвав меня в сторону, она сказала: «Я написала пьесу, главная роль которой предназначена для вас. Вы будете играть коробейника-скомороха. По ходу действия вы должны будете петь, плясать и играть на балалайке. Умоляю вас: не отказывайтесь, помогите одинокой бедной женщине…» Артистическая натура заглушила голос благоразумия, и я… согласился. Начались репетиции. За неделю до спектакля я впервые попал на собрание верующих. Проповедник сказал волнующее слово о «Блудном сыне» и пригласил всех «труждающихся и обремененных» к кафедре для покаяния. Около двухсот человек запели гимн:

Спасенье вечное Христос
На землю к нам принес.
Он отразил греха напасть
И дал с Собой нам часть. 

Напев был минорный, хватающий за душу. Слова припева повторялись два раза: «О сердце, не смущайся, верь, прими Христа теперь».

Слезы текли ручьями из моих глаз, душа стонала, рвалась вперед, к кафедре, чтобы покаяться во всех прегрешениях и начать новую жизнь, но дьявол внушал: «Ты можешь это сделать потом, а не теперь, когда идут усиленные репетиции пьесы… Не забудь: ты играешь главную роль, через неделю тебе нужно петь и плясать…» Два голоса звали меня к себе в эти минуты: голос Христа и голос князя мира. Последний голос оказался для меня убедительнее, и я… не вышел.

Вскоре после этого я переехал на жительство в Лос-Анджелес. Артистический кружок обрадовался: «Приехал артист!» Меня сразу же пригласили участвовать в пьесе Максима Горького «На дне» в роли странника Луки. За неделю до спектакля ко мне пришли два евангелиста. Они говорили со мною три часа. Их доводы в пользу жизни, создаваемой на христианских принципах, были неотразимы. Я понял, что преступно откладывать самое главное: вступление на «узкий путь». Мое участие в светской пьесе показалось мне пошлым, недостойным, безрассудным. В тот же вечер я позвонил режиссеру и попросил освободить меня, заменив другим артистом. Режиссер сказал: «Если артист Т. согласится, вы свободны». Т. согласился. Это было в 8 часов вечера, а через два часа Т. умер от разрыва сердца. Сатана пошел на все, чтобы только не выпускать меня из своих лап. Заменить меня было некем, и я должен был довести начатое дело до конца. С тяжелым чувством я готовился к спектаклю. Душа моя уже не принимала в нем участия. Я был роботом, механизмом, заранее предчувствуя полный провал постановки. Никогда не забуду этого страшного дня: 10 января 1953 года! Загримированный стариком я выходил на сцену, как на эшафот, где мне должны отрубить голову. Я не понимал слов, которые произносил под суфлера, как попугай. Все нутро горело. Стыд испепелял меня. Выходя за кулисы, я жадно пил холодную воду. Режиссер наскакивал на меня с кулаками: «Вы режете всех нас!.. На сцене только ваш тюфяк, ваше тело… а нам нужна ваша душа!» — кипятился режиссер. «Что же я могу поделать, если моя душа не может принимать участия в спектакле?»

Пьеса не имела успеха. Это были мои последние пытки, мой последний позор. Ночью я не спал. Жгучий стыд перед Богом терзал душу. Я зажег лампу и записал:

Бессонница отогнала забвенье,
Уже светает, пятый час утра… 
Вся жизнь припомнилась, как представленье,
Как скучная, бездарная игра.
Тоска. Смущенье. Бытия остатки
Вернут ли мне утраченную честь?
Возможно ли исправить опечатки
И книгу жизни заново прочесть?

11 ЯНВАРЯ 1953 ГОДА

Это было воскресенье. Утром я пошел в «Славянский Очаг Благовестия», в Голливуде. Собрание открылось гимном:

Мои все согрешенья
Несу к ногам Христа.
Дарует Он прощенье
И мир свой у креста.
Святая Кровь омоет,
Все пятна убелит,
Вину мою покроет
И раны исцелит. 

Слова целиком относились ко мне. Минорный мотив, проникновенное общее пение и содержание гимна потрясли душу. Слезы готовы были каждую секунду перейти в громкие рыдания. Проповедник, стоявший за кафедрой, понимал мое состояние. Его слово было посвящено таким, как я, которые много лет ищут спасения, но не хотят сделать последнего, решительного шага навстречу Христу, протягивающему к ним Свои пронзенные руки. Проповедник предложил выйти к кафедре всем, еще не имеющим душевного покоя и мира и сложить свои прегрешения у ног любящего Господа. И тогда сатана мобилизовал все свои резервы, чтобы не допустить моего обращения ко Христу. Вот что он нашептывал мне: «Изменяя вере отцов, ты делаешь дерзкий вызов всей русской общественности в эмиграции, ты обрекаешь себя на изгнание из многих организаций, в которых был уважаем и любим. Вспомни, какая у тебя была крепкая дружба с православным духовенством. Ты посвящал вдохновенные стихи высшим зарубежным иерархам, ты часто выступал как поэт на чашках чая, организуемых сестричеством многих церквей. Ты был душой многих кружков, тебя ценили как остроумного собеседника, как талантливого декламатора, как «русского до мозга костей…» Отозвавшись сейчас на призыв евангельского проповедника, ты поставишь над всем своим прошлым и настоящим крест! А будущее?.. Не будь безумцем, одумайся, мне искренно жаль тебя«… Но другой голос внушал: «Пусть против тебя ополчится весь мир, на твоей стороне будет Христос. С кем ты предпочитаешь идти по жизненной дороге в последние годы своей жизни — с греховным миром под руководством сатаны или с безгрешным Христом, пролившим за тебя святую невинную Кровь на Голгофе?» — «Со Христом!» — мысленно ответил я. И тогда будто тяжелый камень упал с моей души в зияющую бездну. Освобожденный от этого многолетнего груза я легко вышел к кафедре и стал на колени. Моя молитва была долгой, слезной, неумелой. Я просил Христа поддержать меня, очистить от накопившейся за долгие годы нечистоты, простить все мои тяжелые согрешения, омыть меня святой Голгофской Кровью… Обилие слез мешало говорить. Я почувствовал руку проповедника на моей голове. Он молился за меня. После молитвы я встал. Ко мне стали подходить с поздравлениями: братья обнимали и целовали меня. А я испытывал легкость, которую чувствует лагерник, выйдя из бани: вся грязь смыта, тело кажется невесомым, и весь он чувствует себя птицей, способной взлететь в небеса… Моя душа тоже омылась в бане Христовой любви и всепрощения. У моей души будто крылья выросли и теперь она парила в облаках радости. В тот же день я написал:

Корабль души терпел не раз крушенье
В своем земном, извилистом пути.
Я поборол медлительность, смущенье,
Все, что к Христу мешало подойти.
Отныне Он — мой рулевой надежный,
Мой любящий, мой добрый Капитан.
С Ним цель ясна, с Ним радость непреложна,
Он исцелит меня от прошлых ран. 

До своего обращения мне казалось, что отдав свое сердце Христу, я умру как писатель. Я думал, что мне не о чем будет писать. Но Христос, напротив, только расширил мой творческий кругозор, удалив из словесного обихода все лишнее, грубое, пошлое, не способствующее благородному росту человеческой души. Основным моим настроением стала жизнерадостность.

Жизнь моя Богом отмечена, счастье даровано мне.
Радость с утра и до вечера и продолженье во сне.
Пусть клевета, поношение дикой метелью метут,
Радостны духа свершения, радостен творческий труд.
Радостно мне унижение, добрые в мире дела,
Близким и дальним служение, доброму Богу хвала.
Мир многоликий, таинственный радостей много дает. 
Мира Спаситель — единственный Друг и надежный оплот! 

Я медлил 12 лет. О, как много было потеряно за это время. Хотелось наверстать упущенное. Найдя бесценный клад, я хотел всем и каждому сказать: вы можете обрести эти святые сокровища, не медлите, как я, «ищите Господа, когда можно найти Его, призывайте Его, когда Он близко!» (Ис. 55:6).

НЕНАВИСТЬ, КЛЕВЕТА, ГОНЕНИЯ

Мое крещение состоялось 8 августа 1953 года. Накануне я всю ночь не спал, припоминая свое прошлое. О, сколько раз моя жизнь была на волосок от смерти, но по беспредельной любви Божией я оставался живым там, где погибали тысячи справа и слева от меня. Господь видел мою греховность, но терпел и ждал. И вот Он дождался: сегодня я вступаю с Ним в завет через водное крещение. Родились строки:

Когда душа поет от восхищенья,
Уснуть нельзя, и я не спал всю ночь.
Мелькали грешной юности виденья,
И как чужие, уходили прочь.
Взлетает сердце к горнему все чаще —
Какие беспредельные края!
Я жив Христом, Он Друг мой настоящий,
Рожденный свыше, радуюся я.
Друзья мои, порадуйтесь со мною,
Как радуются солнцу и весне:
Я поднят светоносною волною,
Как хорошо сегодня с вами мне! 

О моем крещении узнали бывшие друзья, немедленно превратившиеся в моих врагов. Они пришли посмотреть, как я буду креститься, чтобы потом писать в русских газетах ужасные статьи, полные ядовитого вымысла и необоснованных обвинений. Они называли меня изменником вере отцов, ищущим легкой жизни. Многие были уверены, что меня «купили». Людям широких мирских дорог было непонятно, что возрожденная душа уже не может мириться с тем, с чем мирилась долгие годы. Пастыри, профессора, литераторы писали мне письма, полные недоумения и осуждения. Кое-кто из знакомых советовал мне ответить гонителям через прессу. Но я не хотел «оправдываться». В чем оправдываться человеку, душа которого была всю жизнь грязной и, наконец, очистилась? Разве оправдывается бывший алкоголик в трезвости, которую он обрел по милости Божьей, или слепой, ставший зрячим?

«Если вы не ответите на хулу, то многие читатели могут подумать и поверить, что вы действительно ужаснейший человек», — говорили мои доброжелатели. Таким я отвечал словами Христа: «Горе вам, когда все люди будут о вас говорить хорошо» (Лк. 6:26). Я усиленно молился, чтобы Господь укрепил мою душу в эти месяцы и годы моей жизни, когда люди восстали против меня. Я утешался тем, что и у псалмопевца Давида было множество недоброжелателей. «Посмотри на врагов моих, как много их и какою лютою ненавистью они ненавидят меня» (Пс. 24:19). Вот одна из моих стихотворных молитв того времени:

О как. Господь, Ты одарил меня!
Что я воздам Тебе за все за это?
Веди меня, от дьявола храня,
Как Твоего глашатая-поэта! 

«Твердо уповал я на Господа, и Он приклонился ко мне и услышал вопль мой; извлек меня из страшного рва, из тинистого болота, и поставил на камне ноги мои и утвердил стопы мои; и вложил в уста мои новую песнь — хвалу Богу нашему» (Пс. 39:2–4).