Через годы и расстояния

Николай Водневский

В КОНЦЕ января 1942 года 69-ая стрелковая дивизия, входившая в состав 50-й армии, направляясь на фронт, вошла в Тулу. Наш полк расположился на окраине города, в корпусах бывшего оружейно-технического училища, недалеко от Косой Горы.

В этом районе, на подступах к городу, совсем недавно шли ожесточенные бои. Немцы не раз врывались в корпуса училища и снова отступали. Ближайшие поля еще оставались заминированными, кое-где еще лежали неубранные замерзшие трупы защитников города. Среди убитых было много женщин и подростков.

Вскоре наш полк вышел на тактические занятия в район Ясной Поляны. Как хотелось мне побывать в доме-музее чтимого мною писателя! В усадьбе стояла тишина и запустение. Музей был закрыт. Шла инвентаризация уцелевшего имущества.

В двух-трех верстах от Ясной Поляны, по лощинам и балкам, по заснеженным дубовым рощам, по густому кустарнику, где должно быть не раз проходил писатель, мы вели учебное наступление, оборудовали узлы связи, зарывались в снег.

Тогда я не знал, что спустя 20 лет я буду читать изданную за границей книгу дочери великого писателя, Александры Львовны Толстой, биографию ее отца. Тогда я даже не знал, что дочь писателя живет за границей.

Теперь яснополянский дом-музей открыт. Со всех концов земли приезжают туда туристы, вспоминают могучего старца, писателя-гиганта.

Недавно я закончил чтение книги А. Л. Толстой «ОТЕЦ», ее двухтомную работу, наиболее полную и яркую биографию писателя. И мне захотелось сделать заметки о любимом моем писателе, как о неутомимом деятеле и человеколюбце.

Много потрудилась дочь писателя, чтобы собрать богатый и ценный биографический материал об отце. Да и кому другому может быть более известна личная жизнь писателя, как не его дочери? Она переписывала его рукописи, писала под диктовку его дневники.

В книге «Отец» Александра Львовна немало рассказала и об эпохе, в которую жил и творил ее отец.

Читал я книгу и думал: почему Толстой был недоволен существовавшим укладом жизни? Что влекло его к исканию иного пути, иного отношения к людям?

Ответ ясен: несогласованность христианской морали с практической стороной жизни. Он начал вдумчиво и серьезно исследовать Евангелие, но как жаль - только практическую его сторону. Он увидел, насколько поруганными и очерненными оказались идеалы христианства.

Еще задолго до написания критики на катехизис Филарета, которым оправдывалось насилие и убийство. Толстой говорил устами своего героя Пьера в романе «Война и мир»:

«Все мы исповедуем закон прощения обид и любви к ближнему - закон, вследствие которого мы воздвигли в Москве сорок сороков церквей, а вчера засекли кнутом бежавшего человека, и служитель того же самого закона любви и прощения, священник, давал целовать солдату крест перед казнью».

Больше всего Толстого возмущало то, что церковь больше служила царю, нежели Богу. А если так, то она перестала быть Церковью.

Отсюда начиналось естественное противоборство Толстого церкви. Толстой не удовлетворялся истиной, как она уже была выражена в Евангелии, а взялся за переделку Евангелия. И здесь ему явно не повезло. «Своей разрушительной рукой он коснулся величайшей сущности христианства - его мистической стороны. Выливая воду из корыта, он выплеснул из него и ребенка». Так писал В. Марцинковский.

При всех этих ошибках голос Толстого был смелым вызовом государственным чиновникам того времени, вызовом церкви, ушедшей в теорию без жизни.

Читая книгу А. Л. Толстой об отце, нельзя не возмущаться деспотизмом, порождавшим зло и господствовавшим в среде власть имущих людей того времени. Разве могло не волновать писателя-гуманиста постановление Святейшего Синода об отбирании детей у иноверцев, например, у духоборцев и молокан, у тех, кто не признавал детокрещения.

В связи с этим Л. Н. Толстой писал государю 11 мая 1897 года, и дочь приводит это письмо полностью.

«…Месяц тому назад в с. Землянке, Бузулукского уезда, к крестьянину Чипелеву, молоканину по вере, в два часа ночи явился урядник с полицейскими и велел будить детей с тем, чтобы увезти их от родителей. Ничего не понимающих, испуганных мальчиков - одного 13 лет, другого 11 лет - одели и вывели во двор, но когда урядник хотел взять двухлетнюю девочку, мать схватила дочь и не хотела отдать ее. Тогда пристав сказал, что велит связать мать, если она не пустит дочь. Отец уговорил жену отдать ребенка.

Через несколько дней после этого в другой деревне пришли урядник с полицейским и велели собрать в дорогу двух девочек, одну 12 лет, другую 10 лет…

То же самое и в ту же ночь произошло в семье крестьянина той же деревни… у которого отняли единственного пятилетнего сына. Отнятие ребенка особенно поразило своей жестокостью. Когда брали ребенка, он был болен и в жару. На дворе было свежо. Мать упрашивала оставить им его на время. Но пристав не согласился и велел уряднику взять ребенка и вести его.

Говорят, что это делается для поддержания православия, но величайший враг православия не мог бы придумать более верного средства для отвращения от него людей, как эти ссылки, тюрьмы, разлуки детей с родителями» (Стр. 184, т. 2).

Высечь розгами, бросить в тюрьму, заточить в крепость, сослать в Сибирь, выслать за границу, как поступили с Чертковым, с графом Корфом, полковником Пашковым и многими другими евангелистами - все это были излюбленные методы Святейшего Синода и государственной власти для подавления живого голоса евангельской правды.

Л. Н. Толстой был противником всякого насилия, тем более в духовных вопросах. Он утверждал, что ни церковь, ни государство долго не может держаться на насилии. Религиозные заблуждения людей репрессиями не исправишь. Да это и не в духе Евангелия. Церковь из гонимой превратилась в гонительницу, и это больше всего возмущало Толстого.

Таким образом, убеждения писателя шли вразрез с государственной властью, вразрез с церковью. Это возбуждало против него царедворцев, а вместе с ними и весь господствовавший класс России.

В то же время Толстой не имел, да и не мог иметь ничего общего с революционерами, которые строили свою программу на насильственном свержении власти. Толстой говорил, что если власть не даст землю народу добровольно, по заповеди Христа, народ отнимет ее, и это будет намного хуже.

Предпосылки для революции были уже тогда налицо. Революционные идеи росли и ширились. Призрак, бродивший долго по Европе, «призрак коммунизма», как писал Маркс в «Манифесте», пришел в Россию и там для него оказались вполне подходящие условия. И об этом не раз говорил Толстой законодателям. Но они не хотели добровольно изменить условия жизни людей, исправить законы, направить их к социальной справедливости, как учил Христос.

Некоторые писатели-идеалисты звали богачей к благотворительности. Некоторое время то же самое делал Толстой, Но один случай, описанный им в статье «Что же нам делать?», натолкнул его на единственно правильный вывод, что бедным не подачки нужны, а нужно исправление законов, нужна государственная реформа, нужно коренное переустройство жизни.

Вот как описал этот случай Л. Н. Толстой:

«Один раз вечером, в субботу сумерками, я пошел с ними (мужиками) в город. Они шли к хозяину получать плату. Подходя к Дорогомиловскому мосту, мы встретили старика. Он просил милостыню, и я дал ему 20 копеек. Я дал и подумал о том, как моя милостыня должна хорошо подействовать на Семена, с которым говорили о божественном. Семен, тот владимирский мужик, у которого были в Москве жена и двое детей, остановился тоже, заворотил полу кафтана и достал кошель, а из кошелька, поискав в нем, достал 3 копейки, дал их старику и попросил 2 копейки сдачи.

Старик показал на руке две трехкопеечные и одну копейку. Семен посмотрел, хотел взять копейку, но потом раздумал, снял шапку, перекрестился и пошел, оставив старику 3 копейки.

Я знал все имущественное положение Семена. Дома у него не было никакой собственности. Денег он сбил по тот день 6 руб. 50 копеек. Стало быть, 6 руб. 50 копеек было его все сбережение. Мое сбережение равнялось приблизительно 600 тыс. рублей. У меня была жена, и у Семена была жена и дети. Он был моложе меня, и детей у него было меньше, но дети у него были малые, у меня же были двое в возрасте работников, так что наше положение, кроме сбережения, было равное. Пожалуй, мое было даже выгоднее. Он дал нищему 3 копейки, а я дал 20 коп. Что же дал он и что дал я? Что бы я должен был дать, чтобы сделать то, что сделал Семен? У него было 600 коп. Он дал из них одну, а потом еще две. У меня было 600 тыс. Чтобы дать то, что дал Семен, мне надо было дать 3 тыс. рублей и попросить 2 тыс. сдачи, а если не было бы сдачи, оставить и эти 2 тыс. старику, перекреститься и пойти дальше, спокойно разговаривая о том, как живут на фабриках и почем печенка на Смоленском».

Из этого случая Толстой сделал вывод, что русскому человеку нужна не милостыня, а нужно переустройство хозяйственных форм, нужна мирная революция, как раз то, на что не хотели идти ни царь, ни его окружение.

«Прежде, чем делать добро, мне надо самому стать вне зла, в такие условия, в которых можно перестать делать зло», - писал Толстой. - Жить ограблением крестьян, бросать направо и налево трудовые деньги - это нехристианское дело».

Толстой не раз подумывал раздать землю крестьянам, но ради избежания конфликта с семьей, главным образом с Софьей Андреевной, он не нашел иного выхода, как отказаться от имущества в пользу жены и детей.

Конечно, здесь по сути дела не было никакого подвига, не было хорошего примера, не было жертвы. Но, так или иначе, Толстой дал почувствовать многим, что есть хлеб, не заработанный своими руками - постыдное, не христианское дело.

Никто из передовых людей России не упрекал Толстого во лжи или фарисействе. Семейные разлады, о которых немало пишет А. Л. Толстая в своей книге, не давали ему найти верный путь к осуществлению его заветной мечты - раздать землю крестьянам.

«У тебя, говорят, есть земля, даже много земли, - писал однажды Толстому крестьянин Григорий Чучуга. - Отдай же ее тем, которые своим потом удобряют ее. Начни, сделай то, о чем проповедуешь, великий старче! Твоему примеру последуют другие».

Не знал Григорий Чечуга, что в то время Толстой уже не был хозяином земли. Она уже была разделена между членами его большой семьи, и переступить закон и моральный долг было невозможно. Однако этот упрек Толстой считал вполне заслуженным, принимал его со смирением, как Божью кару за грех, за свое поспешное, недостаточно обдуманное действие.

Уйти из Ясной Поляны, отвергнуться от всего мирского - этому чистому и святому порыву, который долго лежит на его душе, суждено было осуществиться только за две недели до смерти, последовавшей 20 ноября 1910 года на станции Остапово.

Мог ли Толстой уйти из дома, отрешиться от мира раньше, когда перед ним вопрос о спасении души стоял во всей полноте? Деятельная, энергичная натура писателя не могла примириться с тем, чтобы отгородиться от мира, уйти в себя, заняться только собой, повернуться спиной к ближнему и оскорбленному русскому крестьянству. Толстой положил себе на сердце делать все, что он мог для улучшения доли народа, помочь людям на верхах стоящим разобраться, куда они ведут Россию, указать им на грядущую опасность, на революцию.

Вспомним то великое и святое дело - помощь голодающим, организация столовых, - которое проводил Толстой во многих губерниях России и этим спас от голодной смерти многих обездоленных людей. Оказавшись за монастырскими стенами, без средств, он ничего подобного сделать бы уже не мог.

Но и благотворительной деятельности Л. Н. Толстого встречались постоянные помехи. И о них пишет Александра Толстая. «В Черноморском уезде не успел Толстой развернуть столовые, как приехал становой. Две, помогавшие в работе барышни, были сняты с работы, и становой угрожал закрыть столовые. В некоторых деревнях полиция запретила крестьянам посещать столовые, и на всякий случай, чтобы не было соблазна были разломаны все лавки и столы».

Таких примеров в книге приводится несколько.

Великая работа была проведена Толстым в организации помощи духоборцам для их выселения из пределов так называемой святой Руси.

«Надо было собирать деньги, - пишет А. Л. Толстая, - но произвести сбор через печать было невозможно. Единственная газета, решившаяся напечатать о сборе пожертвований для духоборцев - «Русские Ведомости» была приостановлена властями на 2 месяца».

Вслед за этим, чтобы ослабить влияние Толстого на народ, шло отлучение его от церкви. Но его влияние на народ вопреки желанию святейшего Синода этим не ослабло, а усилилось. К Толстому приходили тысячи благожелательных писем. Вот некоторые из них, приведенные в книге «Отец» А. Л. Толстой:

«…Вам, могучему писателю земли русской, удалось невозможное - пробудить от спячки православных и всколыхнуть вековое болото нашего духовенства. Естественно, что сперва из болота брызнуло грязью, но пройдет время - ил осядет, а вызванные вами к жизни источники закроют его потоком воды живой, ибо жизнь есть движение».

Вот что писал Н. Лебедев, юрисконсульт Кабинета Его Величества:

«Прочитал сейчас указ Синода о Толстом. Что за глупость. Может быть, десятки тысяч читали запрещенные произведения Толстого, а теперь будут читать сотни тысяч. Прежде не понимали его лжеучения, а Синод их подчеркнул. Что меня огорчает, так это отсутствие в епископах духа любви. Они наряжаются в богатые одежды, опиваются и объедаются, наживают капиталы, будучи монахами, а забывают о бедных и нуждающихся; они еретики, не соблюдая делом учения Христа. Если Толстой виновен в искажении учения Христа словом, то он чист делом. Они же удалились от народа, построили дворцы, забыли кельи…» (Отец. т. 2, стр. 235).

Православная церковь отлучила Толстого и предала его анафеме 20 февраля 1901 года. Теоретически она имела на это полное основание. Но беда была в том, что до Толстого и после него в ограде церкви оставались тысячи не покаявшихся, не обращенных грешников, даже безбожников, людей неверующих, жизнью отвергающих Христа. И такие люди продолжали оставаться не только в церкви, но зачастую у ее руля, на верхах.

В этом трагедия церкви.

В практике христианства Л. Н. Толстой является образцом. В принятии же основного учения Евангелия - спасения верою в искупительную жертву Христа - Толстой не пошел дальше агностиков. Поэтому его «Евангелие» стало антикварной книжкой, а Евангелие Христа спасало, спасает и будет спасать кающихся грешников.