Материнское сердце

Федор Абрамов

Федор Абрамов, автор рассказа «Материнское сердце» — известный советский писатель. Это не должно смущать наших читателей, если мы вспомним, что aпостол Павел цитировал языческих философов и стихотворцев.

«Материнское сердце» — глубоко психологический рассказ. Он учит любить и ценить матерей.

Ни одного не осталось, все там… А какой лес был! Петя, Ваня. Павел, Егор, Степа… Пять мужиков! Я, бывало, время рожать подходит, не про то думаю, как их всех прокормить да одеть, а про то, как за столом рассадить. Стол-то, вишь, у свекра был небольшой, на себя с хозяйкой, да на сына делан, а меня в дом взяли — засыпало ребятами.

Ну, о старших я уж не говорю — тех война съела. На одном году три похоронки получила — вот как по мне война-то проехалась. И Егор тоже через войну нарушился — в плену у германца был. А Степа-то! Мизинец то мой желанный! Тот уж на моей совести, того я сама упустила… Вот и не просыхаю. Какой уж — двадцать седьмой пошел, а все точу себя, все думаю: ох, кабы спохватилась ты тогда пораньше, Офимья, не куковала бы теперь одна на старости. Ложусь и встаю с тем.

Ты когда из дому-то уехал? До войны еще? В тридцать восьмом? Ну, дак Степу-то ты и не помнишь. Я его в тридцать четвертом на беду родила. Все дети у меня хорошие были — ни на одного не пообижусь, а такого не было. Чистое золото! Сколько ему — девяти годков не было — помер, а мы с девкой не знали дров да воды. Все он. За скамейку станет — его не видно, только пила зыкает. И за грибами так, за ягодами — не надо посылать, сам бежит…

Вот это-то его старанье и сбило меня с толку. Я уж тогда на него глаза раскрыла, когда он кровью заходил. Как-то раз вышла утром за хлев — не знаю, из-за чего дома до бела света задержалась, так-то все и на работу и с работы в потемках, ребят в лицо по неделям не видишь — вот как мы в войну-то побили, а тут не знаю чего — задержалась. Смотрю — на, господи, снег-то в отхожем месте за хлевом весь в крови, и на бревнах тоже кровь намерзла.

Я в избу:

— Ребята, кто счас за хлев бегал?

Молчат. И девка молчит, и парень.

— Признавайтесь, говорю, неладно ведь у вас. К дохтуру надо.

Тут Степанушка у меня и повинился:

— Я, мама.

А я уж и сама догадалась, что он. Парень уж когда, с самой осени, небаской с лица. И день в школу сходит да три лежит. А раз прихожу домой — по сено ездила:

— Мама, говорит, ко мне сегодня птичка прилетала. Я лежу на лавке, а она села на стволочек рамы да клювиком в стекло тук-тук, и все смотрит, смотрит мне в глаза. Чего ей от меня надо?

— То, говорю, замерзла она, в тепло просится. Вишь ведь, говорю, стужа-то какая — бревна рвет.

А птичка-то, оказывается, не простая — смертная. С предупрежденьем прилетала: готовься, мол, скоро по твою душеньку прилечу.

В те поры, когда он, Степа-то, про эту птичку рассказывал, я и в yм не взяла: вся устала, примерзла — птички ли мне? А вот когда я кровь-то за хлевом при белом сеете увидела, тут я и про птичку вспомнила.

Побежала к бригадиру:

— Так и так, говорю, Павел Егорович, у меня парень порато болен — дай лошади в район к дохтурам cъездить.

А бригадир, царство ему небесное, — помнишь, наверное, Паху-рожу, нехороший человечишко был, через каждое слово матюк:

— В лес, в лес, мать-перемать!.. Чтоб через час духу твоего здесь не было!

— Нет, говорю, Павел Егорович, кричи — не кричи, а повезу парня в больницу. Ты, говорю, и правов таких не имеешь, чтобы меня задерживать

Павел Егорович стоптал ногами, войной меня гнуть: «Я, что ли, войну выдумал?», а потом видит, война не помогает — бух мне в ноги:

— Что ты, Офимья, опомнись! Парень твой как-нибудь недельку промается, а мне ведь, говорит, за то, что лошадь в простое — решка…

Я пришла домой, плачу.

— Ребята, говорю, что мне делать-то? Бригадир в лес гонит…

А ребята — что! Разве можно в таком деле ребят спрашивать?

— Поезжай, мама! Надо помогать братьям.

В ту пору у нас еще все живы были: и Петя, и Ваня, и Паша, и Егор.

Ну, поехала. Как не поедешь. Тогда ведь не просто робили — деньгу в лесу зашибали, а лесную битву с врагом вели. Так у нас про лесозаготовки внушали — и взрослым, и школьникам. Терпите! Поможем нашим сыновьям и братьям на фронте…

Ох, что пережито! Теперь начнешь вспоминать, не всяк и верит. Как, говорят, можно целую зиму прожить, и чтобы без хлеба? А мы не видали в ту зиму хлебного — все, до зернышка, на войну загребли. Да и картошки-то было не досыта. Одного капустного листа было вволю. Вот Степа-то у меня через этот капустный лист и простудился, на нем здоровье потерял.

В Покров прибегает из школы — как раз в ту пору затайка сделалась, на полях снег водой взялся:

— Мама, говорит, люди на колхозном капустнике лист собирают. Нам бы, говорит, тоже надо.

— Надо бы, говорю, парень, да матерь-то у тебя из упряжки не вылезает.

А вечером-то с работы прихожу — на, изба-то у меня полнехонька листу. Анка сидит с лучиной, в корыте моет. А кто наносил, не надо спрашивать, — Степа. Лежит на печи — только стукоток стоит, зуб на зуб не попадает, начисто промерз. Сам знаешь, каково на осеннем капустнике по воде да по грязи бродить. Да в нашей-то обутке.

И вот сколько у меня тогда ума было. В лесу два сухаря на день давали — радуюсь. Ладно, думаю, нет худа без добра. Я хоть Степу немножко поддержу. Может, он у меня оттого и чахнет, что хлебного не видит… А вернулась из лесу — Степа-то у меня уж совсем худ. Я сухари на стол высыпала; Степа, Степонька родимый! Ешь ты, Бога ради, сколько хочешь. Хоть все зараз съешь…

А Степа за сухарь обеими руками ухватился, ко рту поднес, а разгрызть и силы нету.

— Я, говорит, мама, в другой раз.

Ну, я и лошадь не отводила на конюшню. Судите, хоть расстреливайте на месте — повезу парня в больницу!

Не довезла… Одну версту не довезла… Спуск-то перед районом помнишь? Большущая лиственница стоит, комель обгорелый. Ну дак у этой лиственницы Степина жизнь кончилась.

Стужа была, мороз, я все одежки, какие дома были, на него свалила, а тут, у листвы, немного приоткрыла.

— Степа, говорю, к району подъезжаем. Можешь ли, говорю, посмотреть-то?

А он меня сам просил: «Мама, скажи, когда к району подъезжать будем». Ребенок ведь! Нигде не бывал дальше своей деревни — охота на белый свет посмотреть.

И вот Степанушка у меня голову приподнял:

— Мама, говорит, как светло-то. Какой район-то у нас красивый…

Да и все — кончился. Так на руках у матери дух и испустил.